– Вы очень чувствительны, как все композиторы. Все еще помните о нашей ссоре?
– А вы, господин Рааф?
– Если бы я помнил обо всех ссорах, которые у меня происходили во время репетиций, память моя не могла бы вместить ничего другого.
– Так чему же я обязан такой честью?
– Я пришел к вам из-за арии, знаете, в той сцене, где я встречаю Идаманта впервые.
– Что в ней плохого? – Он сделал арию лиричной, как просил тенор и как того требовал текст либретто. – Она слишком высока для вас?
– Нет. Ария написана вдохновенно. Словно вам доподлинно известно, как чувствует себя отец, потерявший всякую надежду на встречу с любимым сыном.
Вольфганг, скорее озадаченный, чем польщенный, спросил:
– Тогда зачем вы ко мне пришли?
– Мы не можем допустить, чтобы «Идоменея» запретили к постановке из-за незначительных расхождений во взглядах между нами. Я так люблю эту арию, постоянно напеваю ее про себя.
– Но вы ведь постоянно требуете переделок.
– Я привык, что арии всегда приспосабливают к моему голосу. Но эта ария останется без изменений. В ней мне подходит каждая нота.
– А как насчет квартета?
– Вы должны понять, эта музыка не для меня, я такую никогда не пел.
– По этой причине вы и пришли ко мне?
– По этой причине вы и не хотели, чтобы я пел партию Идоменея? О, мне ведь все известно.
– Я не высказывал ничего подобного.
– Но вы говорили, что я стар для роли Идоменея, разве это не одно и то же? Как же можно ждать от меня снисходительности? Пишите музыку, как эта ария, и я готов ее петь.
– Я буду писать то, что подойдет для оперы.
– Но не для моего голоса?
– В опере слова должны подчиняться музыке, либретто – партитуре, – тихо и убежденно сказал Вольфганг. – И певец тоже. Иначе опера окажется мертва и ей место па полке музея.
– Вот потому-то, если вы не закончите «Идоменея», произойдет катастрофа.
– Ничего, мир не погибнет, – сказал Вольфганг. Но вот переживет ли он сам, трудно сказать.
– Разве в этом дело! – с чувством, проникновенно произнес Рааф, чего прежде Вольфганг за ним не замечал. – Мне приходилось исполнять арии всех современных оперных композиторов, но музыки столь величественной и прекрасной, как ваша, я не слышал. Двадцать, тридцать лет назад – вот когда мне следовало петь в вашей опере, теперь же я вынужден довольствоваться возможностями, какие у меня остались. И вы, Моцарт, тоже вынуждены этим довольствоваться. Обоим нам приходится расплачиваться – вам за то, что вы слишком молоды, мне за то, что я слишком стар.
На мгновение Вольфганг подумал, уж не собирается ли Рааф навеки скрепить кровью их союз и дружбу по обычаю немецких рыцарей. Но Рааф вдруг снова стал суровым ветераном закулисных битв, недовольный тем, что позволил себе разоткровенничаться.
У двери тенор повернулся и спросил:
– Вы придете завтра на репетицию?
– А вы думали, но приду?
– За последнее время вы почти ничего не написали.
– Я не жалел труда, приспосабливая арии к вашему голосу, но что касается трио и квартетов, тут у композитора должна быть свобода.
Рааф поклонился и сухо произнес:
– Я готов считаться с вами, если вы будете считаться со мной.
За одну неделю Вольфганг написал столько, сколько за весь прошедший месяц. Авторитет его возрос – он теперь пользовался поддержкой Раафа, самого влиятельного члена труппы, а вместе с этим возросло стремление работать и уверенность в себе; он менял либретто, желая добиться наибольшей лаконичности и правдоподобия, и не заботился больше о том, чтобы согласовывать свой вариант с Вареско.
К тому времени, как Карл Теодор посетил наконец репетицию – с этим, как понял Вольфганг, тянул Каннабих, стремившийся привести оперу в такой вид, чтобы ее не было стыдно показать, – даже Дель Прато пел выразительно, голос Раафа звучал подчас превосходно, да и оркестр был великолепен.
Курфюрст, присутствующий инкогнито в комнате рядом с залом для репетиций – хотя вся труппа была предупреждена, – вошел после первого акта в зал и крикнул: «Браво!» Он выразил свое одобрение и, поскольку не знал, сможет ли остаться до конца, захотел услышать сцену бури в начале третьего акта и арию Раафа, обращенную к Идаманту.
Сцена ему чрезвычайно понравилась. Курфюрст приказал прервать репетицию и подал знак Вольфгангу подойти и поцеловать руку.
– Господин Моцарт, – сказал он, – опера прекрасна и, несомненно, делает вам честь. Музыка выразительна и благородна. Кто бы мог подумать, что в такой маленькой голове могут таиться столь великие мысли.
Придворный театр Мюнхена с его замысловато украшенным местом для оркестра и галереями был одним из лучших оперных театров, которые приходилось видеть Леопольду. Но пока Наннерль любовалась великолепием интерьера в стиле рококо, его занимала лишь мысль – как пройдет премьера.
А потом, когда зазвучала восхитительная мелодия увертюры, Леопольд сидел притихший и завороженный. Да, музыка действительно величественная и захватывающая, сын сдержал свое обещание. Вольфганг полностью сумел использовать возможности этого блестящего оркестра. Мужские голоса оставляли желать лучшего, в особенности Дель Прато и Рааф, но низы у Раафа звучали почти так же хорошо, как прежде, ему хватало голоса для исполнения почти всех арий.
К концу спектакля аплодисменты уже не смолкали. Карл Теодор поздравил всю труппу и сказал Вольфгангу:
– Я знал, что все сойдет прекрасно. Рааф не ошибся, порекомендовав мне вас. Ваша музыка прямо создана для его голоса. Нужно дать еще несколько представлений в честь нашего тенора.
По распоряжению Карла Теодора Каннабих назначил шесть представлений, но, когда после второго спектакля голос Раафа сильно сдал, число их сократили до трех, а последний спектакль превратился в прощание знаменитого тенора с публикой.
Вольфганга больше всего волновало мнение Папы.
– Самое замечательное в опере – это женские арии, – сказал Леопольд.
– Женские голоса в труппе лучше мужских.
– Особенно красивы и драматичны арии Электры.
– Для нее я мог писать, как мне хотелось. У Элизабет и Доротеи Вендлинг голоса, на которые можно положиться.
54
Визиту Вольфганга в Мюнхен неожиданно был положен конец – архиепископ узнал, что придворный органист без его ведома растянул свой шестинедельный отпуск до четырех месяцев. Колоредо приказал музыканту немедленно явиться в Вену, куда он поехал со всей своей свитой навестить больного отца, князя Рудольфа Колоредо, имперского вице-канцлера.
Вольфганг с готовностью согласился, хотя ему не понравился самый тон вызова. Выискивая одну причину за другой, он со дня на день откладывал отъезд, лишь бы не встречаться с Колоредо. Он наслаждался обществом Вендлингов, Каннабихов и Раафа – их дружба, выдержавшая испытание постановкой «Идоменея», еще больше окрепла. Но Вольфганга очень огорчило, что Карл Теодор, несмотря на все похвалы, расточаемые опере, не пригласил его остаться в мюнхенской придворной капелле.
Вольфганг приехал в Вену 16 марта 1781 года. Подъезжая к городу, он сделал остановку – ему хотелось полюбоваться панорамой города. Он стоял на склоне горы у опушки Венского леса, смотрел на собор св. Стефана и Карлскирхе и чувствовал себя снова дома. Я скорее венец, чем зальцбуржец, думал Вольфганг, родина там, где тебе больше всего нравится, где вольно чувствуешь себя, а вовсе не там, где родился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205