Но, подвергшись
разложению, она дает отвратительный удушливый газ хлор, который прежде, в
соединении своем, был незаметен. То же сделалось в нашем обществе с
военными людьми.
В прежнее время военный человек 30-х, 40-х, 50-х, даже 60-х годов,
составляя нераздельную и необходимую часть тогдашнего общества, не
представлял из себя не только ничего неприятного, но, как это было у нас,
да и везде, я полагаю, представлял из себя, особенно в гвардии, цвет
тогдашнего образованного сословия. Таковы были наши декабристы 20-х годов
(Далее отчеркнуто место с пометой пропустить: Тогдашние военные не только
не сомневались в справедливости своего звания, но гордились им, часто
избирая это звание из чувства самоотвержения).
Не то уже представляют теперешние военные. В обществе совершилось
разделение: лучшие элементы выделились из военного сословия и избрали
другие профессии; военное же сословие пополнялось все худшим и худшим в
нравственном отношении элементом и дошло до того отсталого, грубого и
отвратительного сословия, в котором оно находится теперь. Так что на
сколько более человечны, и разумны, и просвещенны стали взгляды на войну
лучших не военных людей европейского общества и на все жизненные вопросы,
на столько более грубы и нелепы стали взгляды военных людей нашего времени
как на вопросы жизни, так и на свое дело и звание.
Оно и не могло быть иначе: военные люди за 30, 40 лет тому назад, никогда
не слыхавшие сомнения о достоинстве военного звания, наивно гордились им и
могли быть добрыми, честными и, главное, вполне христиански просвещенными
людьми, продолжая быть военными; теперь же это уже невозможно. Теперь для
того, чтобы быть военным, человеку нужно быть или грубым, или
непросвещенным в истинном смысле этого слова человеком, т.е. прямо не знать
всего того, что сделано человеческой мыслью для того, чтобы разъяснить
безумие, бесполезность и безнравственность войны и потому всякого участия в
ней, или нечестным и грубым, т.е. притворяться, что не знаешь того, чего
нельзя не знать, и пользуясь авторитетом сильных мира сего и инерцией
общественного мнения, продолжающего по старой привычке уважать военных, -
делать вид, что веришь в высокое и важное значение военного звания.
Так оно и есть.
За 40 лет тому назад военные писатели, следя за всем тем, что делалось в
Европе, писали о том, как уничтожить войну, или как по крайней мере сделать
ее менее жестокой. Теперь же генерал, считающийся ученым и просвещенным
военным, в ответ на статью об уничтожении войны, смело пишет:
"Вы усиливаетесь доказать, - пишет он, - будто протест против милитаризма
мало-помалу доведет до полного устранения боевых столкновений; я же
полагаю, что такое устранение немыслимо, ибо противоречит основному закону
природы, которой равно дорого (и равно безразлично) разрушение, как и
созидание; ведь ничего не разрушать и ничего не созидать - одно и то же.
Что бы вы ни созидали, вы неминуемо должны нечто и разрушать. Ах, господа,
господа! Да неужели вам не приходит в голову, что превращение права
"грубой" силы" в силу "деликатного" права не уничтожает первого права, а
только переводит его в скрытое состояние? Неужели вы не замечаете, что сила
права была бы очень не сильна, если бы у него за спиною не стоял
полицейский, а за полицейским - солдат, т.е. право силы? Что дает
обязательную силу деликатным приговорам, вроде многих лет каторги, пусканья
семьи по миру, для удовлетворения "законной" претензии какого-нибудь
Шейлока? Должно быть, убеждение в праведности судьи, в нерушимости
писанного закона, не правда ли?"
И, очевидно, воображая, что он открыл новость о том, что право держится
насилием, и этим доказал необходимость войны, генерал этот спокойно
проповедует то, что ему хочется и нужно, именно зверство диких животных,
которые зубами раздирают добычу.
"Редкость столкновений на холодном оружии, - говорит он, - доказывает
ничтожество не его, а тех, кто неспособен сойтись на дистанцию штыка или
шашки; с военной точки зрения проповедь о ничтожестве холодного оружия есть
отрицание самоотвержения и оправдание самосохранения, т.е., попросту
говоря: апофеоза трусости" Новое время", , N 7434).
30, 40, 50 лет тому назад такие статьи были невозможны. Еще менее возможны
были такие руководства для солдат, сочинения того же автора, которые теперь
распространяются между ними.
Во всех солдатских казармах для поучения тех миллионов людей, которые
проходят солдатство, висит наставление под заглавием "памятка". В памятке
этой сказано (она вся ужасна, но выписываю некоторые места):
"Сломится штык - бей прикладом; приклад отказался - бей кулаками; попортил
кулаки - вцепись зубами. Только тот бьет, кто отчаянно, до смерти бьется.
Трое наскочат: первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун.
Храброго Бог бережет.
Умирай за веру православную, за царя батюшку, за святую Русь. Церковь Бога
молит. Погубящий душу свою, обрящет ее". (Мало ему свое - он Евангелием
хочет подтвердить свое зверство). "Кто остался жив, тому честь и слава".
И, наконец, заключение:
"Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, справедливу,
благочестиву. Молись Богу! От него победа! Чудо-богатыри! Бог вас водит, он
вам генерал!"
И это кощунственное бешеное сочинение, которое мог произвести только
мерзкий и пьяный человек, развешено во всех казармах, и все молодые люди во
всей христианской России, поступившие на службу, должны изучать это
сочинение и верить ему.
30, 40, 50 лет тому назад ничего подобного не могло быть. Да, разложение
вещества совершилось, с одной стороны, натром, с другой стороны - удушливым
паром, который прежде не был заметен.
С одной стороны, конгрессы мира, солидарность всех просвещенных людей мира,
ненавидящих войну и ищущих средств предотвратить и уничтожить ее; с другой
стороны - убийства и истязания беззащитных людей за честь мундира, памятки
и статьи храброго генерала, отечески внушающего необходимость и пользу
пожирания друг друга. Сопоставляя то и другое, мне вспоминается рассказ
путешественника, присутствовавшего на празднестве дагомейцев, во время
которого должны были быть убиты 300 пленных. Путешественник, стараясь
говорить так, чтобы быть понятным, употребил все силы своего красноречия.
для того, чтобы внушить дагомейским вождям о том, что убийство противно их
же верованиям, о власти душ умерших над живыми, о том, что это против их
выгоды, так как они могли бы заставить этих диких работать или воевать, о
том, что это невыгодно, так как вызывает врагов делать то же с их пленными.
Дагомейские вожди, опустив головы, украшенные перьями, с кольцами в носах,
сидели молча, - как говорил путешественник, - передавая друг другу чашу с
пьяным напитком. Но когда он кончил, они вскочили и, оскалив зубы, подали
знак воинам к убийству, и началась резня. А вожди, кривляясь своими
обнаженными коричневыми телами, плясали вокруг, издавая хриплые,
нечленораздельные звуки.
Такими представляются ввиду сложной, умной, утонченной, гуманной работы,
которая идет среди лучших представителей европейского общества по вопросу
войны, те грубые речи в рейхстагах, статьи газет, речь Вильгельма, и
особенно эти самоуверенно отеческие наставления нашего генерала, товарища
Богу по генеральству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
разложению, она дает отвратительный удушливый газ хлор, который прежде, в
соединении своем, был незаметен. То же сделалось в нашем обществе с
военными людьми.
В прежнее время военный человек 30-х, 40-х, 50-х, даже 60-х годов,
составляя нераздельную и необходимую часть тогдашнего общества, не
представлял из себя не только ничего неприятного, но, как это было у нас,
да и везде, я полагаю, представлял из себя, особенно в гвардии, цвет
тогдашнего образованного сословия. Таковы были наши декабристы 20-х годов
(Далее отчеркнуто место с пометой пропустить: Тогдашние военные не только
не сомневались в справедливости своего звания, но гордились им, часто
избирая это звание из чувства самоотвержения).
Не то уже представляют теперешние военные. В обществе совершилось
разделение: лучшие элементы выделились из военного сословия и избрали
другие профессии; военное же сословие пополнялось все худшим и худшим в
нравственном отношении элементом и дошло до того отсталого, грубого и
отвратительного сословия, в котором оно находится теперь. Так что на
сколько более человечны, и разумны, и просвещенны стали взгляды на войну
лучших не военных людей европейского общества и на все жизненные вопросы,
на столько более грубы и нелепы стали взгляды военных людей нашего времени
как на вопросы жизни, так и на свое дело и звание.
Оно и не могло быть иначе: военные люди за 30, 40 лет тому назад, никогда
не слыхавшие сомнения о достоинстве военного звания, наивно гордились им и
могли быть добрыми, честными и, главное, вполне христиански просвещенными
людьми, продолжая быть военными; теперь же это уже невозможно. Теперь для
того, чтобы быть военным, человеку нужно быть или грубым, или
непросвещенным в истинном смысле этого слова человеком, т.е. прямо не знать
всего того, что сделано человеческой мыслью для того, чтобы разъяснить
безумие, бесполезность и безнравственность войны и потому всякого участия в
ней, или нечестным и грубым, т.е. притворяться, что не знаешь того, чего
нельзя не знать, и пользуясь авторитетом сильных мира сего и инерцией
общественного мнения, продолжающего по старой привычке уважать военных, -
делать вид, что веришь в высокое и важное значение военного звания.
Так оно и есть.
За 40 лет тому назад военные писатели, следя за всем тем, что делалось в
Европе, писали о том, как уничтожить войну, или как по крайней мере сделать
ее менее жестокой. Теперь же генерал, считающийся ученым и просвещенным
военным, в ответ на статью об уничтожении войны, смело пишет:
"Вы усиливаетесь доказать, - пишет он, - будто протест против милитаризма
мало-помалу доведет до полного устранения боевых столкновений; я же
полагаю, что такое устранение немыслимо, ибо противоречит основному закону
природы, которой равно дорого (и равно безразлично) разрушение, как и
созидание; ведь ничего не разрушать и ничего не созидать - одно и то же.
Что бы вы ни созидали, вы неминуемо должны нечто и разрушать. Ах, господа,
господа! Да неужели вам не приходит в голову, что превращение права
"грубой" силы" в силу "деликатного" права не уничтожает первого права, а
только переводит его в скрытое состояние? Неужели вы не замечаете, что сила
права была бы очень не сильна, если бы у него за спиною не стоял
полицейский, а за полицейским - солдат, т.е. право силы? Что дает
обязательную силу деликатным приговорам, вроде многих лет каторги, пусканья
семьи по миру, для удовлетворения "законной" претензии какого-нибудь
Шейлока? Должно быть, убеждение в праведности судьи, в нерушимости
писанного закона, не правда ли?"
И, очевидно, воображая, что он открыл новость о том, что право держится
насилием, и этим доказал необходимость войны, генерал этот спокойно
проповедует то, что ему хочется и нужно, именно зверство диких животных,
которые зубами раздирают добычу.
"Редкость столкновений на холодном оружии, - говорит он, - доказывает
ничтожество не его, а тех, кто неспособен сойтись на дистанцию штыка или
шашки; с военной точки зрения проповедь о ничтожестве холодного оружия есть
отрицание самоотвержения и оправдание самосохранения, т.е., попросту
говоря: апофеоза трусости" Новое время", , N 7434).
30, 40, 50 лет тому назад такие статьи были невозможны. Еще менее возможны
были такие руководства для солдат, сочинения того же автора, которые теперь
распространяются между ними.
Во всех солдатских казармах для поучения тех миллионов людей, которые
проходят солдатство, висит наставление под заглавием "памятка". В памятке
этой сказано (она вся ужасна, но выписываю некоторые места):
"Сломится штык - бей прикладом; приклад отказался - бей кулаками; попортил
кулаки - вцепись зубами. Только тот бьет, кто отчаянно, до смерти бьется.
Трое наскочат: первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун.
Храброго Бог бережет.
Умирай за веру православную, за царя батюшку, за святую Русь. Церковь Бога
молит. Погубящий душу свою, обрящет ее". (Мало ему свое - он Евангелием
хочет подтвердить свое зверство). "Кто остался жив, тому честь и слава".
И, наконец, заключение:
"Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, справедливу,
благочестиву. Молись Богу! От него победа! Чудо-богатыри! Бог вас водит, он
вам генерал!"
И это кощунственное бешеное сочинение, которое мог произвести только
мерзкий и пьяный человек, развешено во всех казармах, и все молодые люди во
всей христианской России, поступившие на службу, должны изучать это
сочинение и верить ему.
30, 40, 50 лет тому назад ничего подобного не могло быть. Да, разложение
вещества совершилось, с одной стороны, натром, с другой стороны - удушливым
паром, который прежде не был заметен.
С одной стороны, конгрессы мира, солидарность всех просвещенных людей мира,
ненавидящих войну и ищущих средств предотвратить и уничтожить ее; с другой
стороны - убийства и истязания беззащитных людей за честь мундира, памятки
и статьи храброго генерала, отечески внушающего необходимость и пользу
пожирания друг друга. Сопоставляя то и другое, мне вспоминается рассказ
путешественника, присутствовавшего на празднестве дагомейцев, во время
которого должны были быть убиты 300 пленных. Путешественник, стараясь
говорить так, чтобы быть понятным, употребил все силы своего красноречия.
для того, чтобы внушить дагомейским вождям о том, что убийство противно их
же верованиям, о власти душ умерших над живыми, о том, что это против их
выгоды, так как они могли бы заставить этих диких работать или воевать, о
том, что это невыгодно, так как вызывает врагов делать то же с их пленными.
Дагомейские вожди, опустив головы, украшенные перьями, с кольцами в носах,
сидели молча, - как говорил путешественник, - передавая друг другу чашу с
пьяным напитком. Но когда он кончил, они вскочили и, оскалив зубы, подали
знак воинам к убийству, и началась резня. А вожди, кривляясь своими
обнаженными коричневыми телами, плясали вокруг, издавая хриплые,
нечленораздельные звуки.
Такими представляются ввиду сложной, умной, утонченной, гуманной работы,
которая идет среди лучших представителей европейского общества по вопросу
войны, те грубые речи в рейхстагах, статьи газет, речь Вильгельма, и
особенно эти самоуверенно отеческие наставления нашего генерала, товарища
Богу по генеральству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164