Он позже получил ежегодную пенсию в пятьсот
фунтов и гарантию королевской аудиенции в любое время. Мадам Луиз вскоре
обосновалась в Маршалси, став хозяйкой дома. Она была стройной, как
тростинка, и могла бы стать идеальной парой моему отцу, если бы он
встретил ее немного раньше. Но к моменту их знакомства ей было уже далеко
за тридцать - возраст не для рождения детей; и, несмотря на свои
прекрасные манеры и утонченность, она все же была из низов - откуда
мужчины Оленшоу подбирали себе женщин для развлечения, а не для женитьбы.
В период нашего общения с ней, когда я был уже достаточно взрослым, чтобы
оценить ее женские достоинства, она все еще была неотразимой красавицей с
неукротимым нравом и всепоглощающей страстью к моему отцу, которую ничто
не могло поколебать. Будь я нормальным ребенком, моего отца вполне
устраивала бы свобода от домашних уз. Но, увы, его единственный сын был
калекой от рождения. Сначала увечье было не столь заметно, и я полагаю,
что мои первые неустойчивые шаги не вызывали никаких подозрений. Но к
возрасту пяти-шести лет разница между моими ногами выросла вместе со мной,
и левая нога была уже на три дюйма короче правой, а также тоньше и слабее.
Врач из Колчестера, который наверняка был осведомлен больше в физике, чем
в медицине, посоветовал привязать вес к больной ноге: предполагалось, что
это поможет "вытянуть" конечность, и в течение шести месяцев я ковылял,
как хромая кобыла, сначала с тремя, затем с четырьмя, и в конце концов с
шестью фунтами свинца, прикрепленного к лодыжке. Мне и так было очень
тяжело передвигаться, а вес еще больше усложнял дело, но мой отец всегда
охотно отказывался от хозяйственных дел, охоты, верховой езды или игры в
карты, чтобы погулять со мной, воспитывая во мне упорство и волю. Даже в
постели мне не давали передышки, нога с грузом должна была свешиваться с
кровати, чтобы "вытягивание" продолжалось и во сне. Немудрено, что отец,
выйдя из себя, называл меня "жалкое отродье". Да, действительно, я был
ребенком глубоко несчастным, изможденным, окованным в кандалы, с растущим
сознанием своей неполноценности. Как раз в это время начали говорить об
"обращении" крови, и один из друзей отца посоветовал ему повезти меня к
доктору Форстеру, который проводил чудесные исцеления замедляющих или
ускоряющих движение крови. Итак, мы отправились в Лондон, я сидел с отцом,
сзади следовал грум с багажом, подарками для друзей отца и пустым
саквояжем, который на обратном пути должен был наполниться всякими
безделушками для мадам Луиз. Мы поселились в "Верном трубадуре" в Стренде,
и там нас начал посещать доктор Форстер. Я лежал в кровати со жгутом на
правой ноге, чтобы задержать движение крови, и мешками с горячим песком на
левой ноге, чтобы усилить его. Он, несомненно преуспел в первой части
своего замысла: моя здоровая правая нога онемела, но куда бы ни
направлялась изгнанная кровь, она не достигала моей немощной левой
половины. Нога оставалась такой, как и была, - сморщенной и короткой, хотя
горела адским пламенем. Тем временем, я должен был глотать горькие и
вызывающие тошноту снадобья, а также - прелюбопытнейшее сочетание пыток -
кварту подогретого эля в день. Мою ногу измеряли каждые три дня. Каждый
вечер с правой ноги снимали жгут, и я содрогался от мысли о том, что его
наложат снова. Временами я рыдал и протестовал, тогда отец начинал
бушевать, ругая меня, тупость врачей и безрассудство моей матери. Вообще,
это было тяжелое время испытаний для него, и не удивительно, что однажды
вечером, когда доктор Форстер в очередной раз бился со мной, чтобы
затянуть жгут на ноге, терпение отца лопнуло.
- Довольно с меня ваших глупостей, - закричал он. - Убирайтесь и
прихватите с собой эту вашу ерунду.
Доктор Форстер - почтенный человек в летах, привыкший к уважительному
к себе отношению, повернулся к отцу и высказался о его манерах и, увы, об
его отпрыске в выражениях не столь вежливых, сколь кратких.
- Вы породили слабого немощного щенка и приходите ко мне в ожидании
чуда, - заключил он. - И только потому, что я не в состоянии исправить
испорченное вами, вы оскорбляете меня. Забирайте своего несчастного калеку
и лечите его сами, если полагаете, что не способны произвести на свет
ничего лучшего.
Он собрал бинты, мешки с песком и зелье и вылетел из комнаты, волоча
за собой длинный плащ.
- Вставай, - приказал отец, - мы едем домой.
Первую часть путешествия мы проделали в мягких летних сумерках, и
меня не покидали мысли о разбойниках и грабителях с большой дороги, хотя
скорее всего, не поздоровилось бы всякому, кто попался бы нам на пути:
отец ехал с таким злобным выражением лица словно искал, на ком сорвать
свой гнев. Покорный грум и быстрые лошади, да и его удрученный сын не
давали ему для этого повода. Надежно спрятавшись за его спиной, я тихо
плакал: ведь я отправлялся в путь с надеждой, что вернусь абсолютно
здоровым, способным бегать и прыгать, как другие мальчики, горя желанием
научиться ездить верхом, фехтовать и стрелять. И вот я возвращался таким
же калекой, каким и уезжал, да еще с тяжелым сердцем из-за того, что моя
несдержанность ускорила возвращение. И в самом деле, жалкое отродье!
С этого времени отец перестал меня замечать. Ходил ли я или лежал,
плакал или улыбался, был болен или здоров - все это не вызывало у него
интереса. То, что я обожал его с неистовостью, близкой к поклонению, что я
был податлив и угодлив, абсолютно ничего для него не значило. Я могу по
пальцам пересчитать, сколько раз он говорил со мной, но иногда, замедлив
шаг на лестнице, проходя мимо полуоткрытой двери, я слышал, как он
проклинает людей за то, что стал отцом калеки и труса. Как всякий вояка,
он с возрастом становился все вспыльчивее, и мадам Луиз, состарившаяся для
любовных развлечений, потеряла свою власть над ним. Когда мне было десять
лет, отец отправился в Лондон и долго не возвращался. Собственно, событие,
о котором я собираюсь рассказать, не имеет отношения ни ко мне, ни к
излагаемой мной истории, но оно показывает, что за человек был мой отец.
Он вернулся через два месяца с молоденькой девушкой в сером плаще. Я и
мадам Луиз стояли на террасе перед домом. За время отсутствия отца мы
сошлись на почве одиночества, она даже начала обучать меня французскому
языку.
Отец взял на руки девушку, поднялся по ступенькам, переступил порог и
опустил ее на пол возле двери. Мадам Луиз поспешила вслед за ним,
вопрошая, кто это.
- Моя жена, леди Оленшоу, - ответил отец. - Она дочь торговца кожей,
невежественная деревенщина. Возьмись за нее, уложи ей волосы и подскажи,
что носить. Мадам Луиз издала визг, подобно кошке, попавшей когда-то в
нашу мышеловку, затем повернулась к отцу и в ярости вонзила ногти - а они
были длинные и заостренные - в его щеку. Отец рассмеялся, сгреб обе ее
руки в свою и отхлестал ее по щекам. Он бил ее, как бьют маленьких детей,
до тех пор, пока она не прекратила вопить и не заплакала. Тогда он
отпустил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
фунтов и гарантию королевской аудиенции в любое время. Мадам Луиз вскоре
обосновалась в Маршалси, став хозяйкой дома. Она была стройной, как
тростинка, и могла бы стать идеальной парой моему отцу, если бы он
встретил ее немного раньше. Но к моменту их знакомства ей было уже далеко
за тридцать - возраст не для рождения детей; и, несмотря на свои
прекрасные манеры и утонченность, она все же была из низов - откуда
мужчины Оленшоу подбирали себе женщин для развлечения, а не для женитьбы.
В период нашего общения с ней, когда я был уже достаточно взрослым, чтобы
оценить ее женские достоинства, она все еще была неотразимой красавицей с
неукротимым нравом и всепоглощающей страстью к моему отцу, которую ничто
не могло поколебать. Будь я нормальным ребенком, моего отца вполне
устраивала бы свобода от домашних уз. Но, увы, его единственный сын был
калекой от рождения. Сначала увечье было не столь заметно, и я полагаю,
что мои первые неустойчивые шаги не вызывали никаких подозрений. Но к
возрасту пяти-шести лет разница между моими ногами выросла вместе со мной,
и левая нога была уже на три дюйма короче правой, а также тоньше и слабее.
Врач из Колчестера, который наверняка был осведомлен больше в физике, чем
в медицине, посоветовал привязать вес к больной ноге: предполагалось, что
это поможет "вытянуть" конечность, и в течение шести месяцев я ковылял,
как хромая кобыла, сначала с тремя, затем с четырьмя, и в конце концов с
шестью фунтами свинца, прикрепленного к лодыжке. Мне и так было очень
тяжело передвигаться, а вес еще больше усложнял дело, но мой отец всегда
охотно отказывался от хозяйственных дел, охоты, верховой езды или игры в
карты, чтобы погулять со мной, воспитывая во мне упорство и волю. Даже в
постели мне не давали передышки, нога с грузом должна была свешиваться с
кровати, чтобы "вытягивание" продолжалось и во сне. Немудрено, что отец,
выйдя из себя, называл меня "жалкое отродье". Да, действительно, я был
ребенком глубоко несчастным, изможденным, окованным в кандалы, с растущим
сознанием своей неполноценности. Как раз в это время начали говорить об
"обращении" крови, и один из друзей отца посоветовал ему повезти меня к
доктору Форстеру, который проводил чудесные исцеления замедляющих или
ускоряющих движение крови. Итак, мы отправились в Лондон, я сидел с отцом,
сзади следовал грум с багажом, подарками для друзей отца и пустым
саквояжем, который на обратном пути должен был наполниться всякими
безделушками для мадам Луиз. Мы поселились в "Верном трубадуре" в Стренде,
и там нас начал посещать доктор Форстер. Я лежал в кровати со жгутом на
правой ноге, чтобы задержать движение крови, и мешками с горячим песком на
левой ноге, чтобы усилить его. Он, несомненно преуспел в первой части
своего замысла: моя здоровая правая нога онемела, но куда бы ни
направлялась изгнанная кровь, она не достигала моей немощной левой
половины. Нога оставалась такой, как и была, - сморщенной и короткой, хотя
горела адским пламенем. Тем временем, я должен был глотать горькие и
вызывающие тошноту снадобья, а также - прелюбопытнейшее сочетание пыток -
кварту подогретого эля в день. Мою ногу измеряли каждые три дня. Каждый
вечер с правой ноги снимали жгут, и я содрогался от мысли о том, что его
наложат снова. Временами я рыдал и протестовал, тогда отец начинал
бушевать, ругая меня, тупость врачей и безрассудство моей матери. Вообще,
это было тяжелое время испытаний для него, и не удивительно, что однажды
вечером, когда доктор Форстер в очередной раз бился со мной, чтобы
затянуть жгут на ноге, терпение отца лопнуло.
- Довольно с меня ваших глупостей, - закричал он. - Убирайтесь и
прихватите с собой эту вашу ерунду.
Доктор Форстер - почтенный человек в летах, привыкший к уважительному
к себе отношению, повернулся к отцу и высказался о его манерах и, увы, об
его отпрыске в выражениях не столь вежливых, сколь кратких.
- Вы породили слабого немощного щенка и приходите ко мне в ожидании
чуда, - заключил он. - И только потому, что я не в состоянии исправить
испорченное вами, вы оскорбляете меня. Забирайте своего несчастного калеку
и лечите его сами, если полагаете, что не способны произвести на свет
ничего лучшего.
Он собрал бинты, мешки с песком и зелье и вылетел из комнаты, волоча
за собой длинный плащ.
- Вставай, - приказал отец, - мы едем домой.
Первую часть путешествия мы проделали в мягких летних сумерках, и
меня не покидали мысли о разбойниках и грабителях с большой дороги, хотя
скорее всего, не поздоровилось бы всякому, кто попался бы нам на пути:
отец ехал с таким злобным выражением лица словно искал, на ком сорвать
свой гнев. Покорный грум и быстрые лошади, да и его удрученный сын не
давали ему для этого повода. Надежно спрятавшись за его спиной, я тихо
плакал: ведь я отправлялся в путь с надеждой, что вернусь абсолютно
здоровым, способным бегать и прыгать, как другие мальчики, горя желанием
научиться ездить верхом, фехтовать и стрелять. И вот я возвращался таким
же калекой, каким и уезжал, да еще с тяжелым сердцем из-за того, что моя
несдержанность ускорила возвращение. И в самом деле, жалкое отродье!
С этого времени отец перестал меня замечать. Ходил ли я или лежал,
плакал или улыбался, был болен или здоров - все это не вызывало у него
интереса. То, что я обожал его с неистовостью, близкой к поклонению, что я
был податлив и угодлив, абсолютно ничего для него не значило. Я могу по
пальцам пересчитать, сколько раз он говорил со мной, но иногда, замедлив
шаг на лестнице, проходя мимо полуоткрытой двери, я слышал, как он
проклинает людей за то, что стал отцом калеки и труса. Как всякий вояка,
он с возрастом становился все вспыльчивее, и мадам Луиз, состарившаяся для
любовных развлечений, потеряла свою власть над ним. Когда мне было десять
лет, отец отправился в Лондон и долго не возвращался. Собственно, событие,
о котором я собираюсь рассказать, не имеет отношения ни ко мне, ни к
излагаемой мной истории, но оно показывает, что за человек был мой отец.
Он вернулся через два месяца с молоденькой девушкой в сером плаще. Я и
мадам Луиз стояли на террасе перед домом. За время отсутствия отца мы
сошлись на почве одиночества, она даже начала обучать меня французскому
языку.
Отец взял на руки девушку, поднялся по ступенькам, переступил порог и
опустил ее на пол возле двери. Мадам Луиз поспешила вслед за ним,
вопрошая, кто это.
- Моя жена, леди Оленшоу, - ответил отец. - Она дочь торговца кожей,
невежественная деревенщина. Возьмись за нее, уложи ей волосы и подскажи,
что носить. Мадам Луиз издала визг, подобно кошке, попавшей когда-то в
нашу мышеловку, затем повернулась к отцу и в ярости вонзила ногти - а они
были длинные и заостренные - в его щеку. Отец рассмеялся, сгреб обе ее
руки в свою и отхлестал ее по щекам. Он бил ее, как бьют маленьких детей,
до тех пор, пока она не прекратила вопить и не заплакала. Тогда он
отпустил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76