Именно об этом я
размышлял, идя мимо зарослей боярышника по полевой тропе. Я вспомнил
разговор Эли Мейкерса о сорняках и возделывании почвы, и впервые в жизни
по-иному взглянул на участки пашни, освещенные луной. Но постепенно мысли
мои переменились, и меня охватило удивительное чувство. Я видел
одуванчики, белым туманом покрывающие рвы, невесомые, как легкое кружево
на темном одеянии ночи. Я видел высокие деревья, чернеющие на фоне луны. И
я подумал, что это и есть мой дом, моя обитель. Но надолго ли я здесь? Все
это так тесно переплеталось с прочитанными историями, стихами из
заброшенных, покрытых плесенью книг, что в тот момент Элоиз и Абеляр были
для меня большей реальностью, чем Шед и Эли, и я не удивился бы, встретив
Джульетту, а не Элен Флауэрс.
Мысли ускользали от меня. Стремление определить словами свое
состояние разрушало его суть. Оступившись, я сделал вдох, и мне
показалось, что меня обдало сладким дуновением одуванчиков. Я вдруг
почувствовал себя счастливым. Не могу дать этому более глубокое объяснение
и не буду даже пытаться это сделать, потому что сейчас мне кажется, что я,
проживший всю жизнь на грани понимания чего-то, на пути выражения этого
чего-то в словах, так и не сумел это сделать. Не осмелюсь уподобить свой
разум своему телу, он все-таки явно не столь покалечен, но в то же время
так же далек от совершенства.
Никогда мне не доводилось шагать так свободно, и никогда еще мысли
мои не были такими ясными. Но в тот вечер я еще не знал своей немощи. Я
был опьянен собственными чувствами и незнаком с неудачами, поэтому,
добравшись до дома, достал чернила (изготовленные по старинному рецепту из
козлиной желчи и металлических опилок из кузницы) и на первой чистой
странице книги написал свои первые стихи. С восторгом я чувствовал, как
плавно льются строки, и только закончив, ощутил неизбежное
неудовлетворение. Перечитывая строки, я понял, что волшебство ушло, и
момент упущен. Единственное, что я теперь ощущал, - это всеобъемлющее
неудовлетворение; каждое написанное слово казалось мне лишь слабым
отображением мысли.
Изгнанник я без дома и без крова,
Не знаю отродясь обители такой,
Где ждет меня приветливое слово
Или душа, несущая покой.
И только милостива ночь. Деревьев кроны
Меня приемлют молча, без суда.
И нежных одуванчиков короны
Несут печаль мою неведомо куда.
Видите, я уже забыл о Шеде, который всегда был добр ко мне и ничего
не скрывал. И причем здесь "деревьев кроны"? Слова лились одно за другим,
но именно плавность этого процесса должна была насторожить меня. И все же
это была моя первая проба пера, и, несмотря на все недостатки, я с
волнением перечитывал их снова и снова, испытывая неослабевающую радость.
Многие пишут свои первые стихи в честь какой-нибудь пышной красавицы,
"скорбную балладу" о глазках своей возлюбленной. Я же написал потому, что
Эли Мейкерс вторгся в мою тихую заводь, которой стала для меня кузница. Я,
как оказалось, был наиболее уязвим перед лицом самых незначительных
событий.
Однако мое ночное отчаяние оказалось напрасным. Постепенно я входил в
круг людей, собиравшихся в кузнице, и вскоре знал настолько много об
"огораживании" и опасности папского правления, насколько можно ожидать от
двенадцатилетнего мальчика, еще не вступившего в юношеский возраст. Думаю,
что люди потому любили собираться в кузнице Шеда, что он обладал редкими
качествами: уравновешенностью и терпимостью. Большинство из постоянных
вечерних посетителей кузницы отличались пуританским мировоззрением, и
когда был изгнан старый пастор Джарвис, взгляды их посуровели, а речи
наполнились горечью. Шед понимал их чувства, но в церковь ходил, как
обычно, и открыто признавал, что свечи, алтарь, позолоченный крест и белые
цветы лишь "оживляли церковь и не приносили вреда". По поводу же
"огораживания", которое Эли и некоторые другие так страстно отстаивали, он
высказал такую мысль:
- При нынешнем положении дел вы имеете возможность получить кусок
плодородной земли каждый год. Все надеются получить надел из Лейер Филд
или Слюс Медоуз, и считается невезением, если не попадется ни тот, ни
другой. Но если вы добьетесь постоянного раздела, который так защищаете,
то один человек будет иметь весь Лейер, а другой весь Слюс, в то время как
остальные останутся при Олд Стоуни и Светоморе, - сказал он.
- Но это можно уладить, - возразил Эли.
- И кто будет это улаживать?
- Общее собрание прихода.
- Где слово Джема Флауэрса будет значить столько же, сколько твое,
Эли?
Но Эли не так-то легко было сбить с толку.
- Дайте мне Олд Стоуни или, если хотите, Светомор, чтобы я делал там,
что пожелаю, и быть мне повешенным, если я не добьюсь там большего, чем
Джем Флауэрс, даже если бы он имел весь Лейер Филд.
- Ну, если у тебя такое бычье сердце, что ты сможешь справиться со
Светомором сам, не имея ни одного надела в Лейере, черт побери, ты должен
взять Светомор, - объявил Шед, и я был с ним совершенно согласен.
Золотая борода Эли ощетинилась.
- Мерси огородили, и там все в порядке. В Ардли тоже не осталось ни
одного открытого поля. Мы отстаем, - он помолчал, бросил взгляд в мою
сторону, но все-таки решительно выпалил: - Потому что эсквайр уперся и не
слушает никаких доводов.
- Люди Мерси обращались в парламент, - напомнил Эдди Лэм, еще один
единомышленник Эли.
Я проглотил комок в горле, и, стараясь сдержать ломку в моем
срывающемся голосе, произнес:
- У моего отца есть право выступать в парламенте. Он мог бы
заступиться за отца Джарвиса, если бы захотел. Но он решительно против
огораживания. Когда я впервые понял что это такое, и попытался заговорить
с ним об этом... Я подумал, может, он не совсем понимает...
- И все, чего ты добился, - всего лишь хорошая взбучка, так,
парнишка? - спросил Эдди.
Я промолчал. Даже при воспоминании об этом дне мое лицо залилось
краской. Никакой взбучки, в действительности, не было. Отец никогда и
пальцем меня не тронул. Но как он смеялся и издевался надо мной!
- Из тебя выйдет отличная деревенщина. Достанем тебе кожух...
Таких насмешек я выслушал немало и понял, что пока отец жив, Маршалси
может только мечтать об огораживании, и мои друзья по кузнице будут жить,
как раньше. В этом не было никаких сомнений, равно как и не могло быть
никакой надежды на то, что он может изменить свое мнение. Сама мысль о
переменах приводила его в ужас, и если бы в его силах было вернуть
прошлое, то он восстановил бы тот порядок вещей, который существовал еще
до гражданской войны. Но я не стал распространяться об этих вспышках перед
моими "друзьями с навозной кучи", как выражался отец, а лишь постарался
дать им понять, что прошение не даст никакого результата, тем более, что
прихожане, особенно те, о которых шла речь, не были едины в своих
взглядах. Люди типа Джема Флауэрса не возражали против существовавшей
системы, потому что было маловероятно, что им попадется участок, еще хуже
возделанный, чем тот, который они оставляли какому-то бедолаге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
размышлял, идя мимо зарослей боярышника по полевой тропе. Я вспомнил
разговор Эли Мейкерса о сорняках и возделывании почвы, и впервые в жизни
по-иному взглянул на участки пашни, освещенные луной. Но постепенно мысли
мои переменились, и меня охватило удивительное чувство. Я видел
одуванчики, белым туманом покрывающие рвы, невесомые, как легкое кружево
на темном одеянии ночи. Я видел высокие деревья, чернеющие на фоне луны. И
я подумал, что это и есть мой дом, моя обитель. Но надолго ли я здесь? Все
это так тесно переплеталось с прочитанными историями, стихами из
заброшенных, покрытых плесенью книг, что в тот момент Элоиз и Абеляр были
для меня большей реальностью, чем Шед и Эли, и я не удивился бы, встретив
Джульетту, а не Элен Флауэрс.
Мысли ускользали от меня. Стремление определить словами свое
состояние разрушало его суть. Оступившись, я сделал вдох, и мне
показалось, что меня обдало сладким дуновением одуванчиков. Я вдруг
почувствовал себя счастливым. Не могу дать этому более глубокое объяснение
и не буду даже пытаться это сделать, потому что сейчас мне кажется, что я,
проживший всю жизнь на грани понимания чего-то, на пути выражения этого
чего-то в словах, так и не сумел это сделать. Не осмелюсь уподобить свой
разум своему телу, он все-таки явно не столь покалечен, но в то же время
так же далек от совершенства.
Никогда мне не доводилось шагать так свободно, и никогда еще мысли
мои не были такими ясными. Но в тот вечер я еще не знал своей немощи. Я
был опьянен собственными чувствами и незнаком с неудачами, поэтому,
добравшись до дома, достал чернила (изготовленные по старинному рецепту из
козлиной желчи и металлических опилок из кузницы) и на первой чистой
странице книги написал свои первые стихи. С восторгом я чувствовал, как
плавно льются строки, и только закончив, ощутил неизбежное
неудовлетворение. Перечитывая строки, я понял, что волшебство ушло, и
момент упущен. Единственное, что я теперь ощущал, - это всеобъемлющее
неудовлетворение; каждое написанное слово казалось мне лишь слабым
отображением мысли.
Изгнанник я без дома и без крова,
Не знаю отродясь обители такой,
Где ждет меня приветливое слово
Или душа, несущая покой.
И только милостива ночь. Деревьев кроны
Меня приемлют молча, без суда.
И нежных одуванчиков короны
Несут печаль мою неведомо куда.
Видите, я уже забыл о Шеде, который всегда был добр ко мне и ничего
не скрывал. И причем здесь "деревьев кроны"? Слова лились одно за другим,
но именно плавность этого процесса должна была насторожить меня. И все же
это была моя первая проба пера, и, несмотря на все недостатки, я с
волнением перечитывал их снова и снова, испытывая неослабевающую радость.
Многие пишут свои первые стихи в честь какой-нибудь пышной красавицы,
"скорбную балладу" о глазках своей возлюбленной. Я же написал потому, что
Эли Мейкерс вторгся в мою тихую заводь, которой стала для меня кузница. Я,
как оказалось, был наиболее уязвим перед лицом самых незначительных
событий.
Однако мое ночное отчаяние оказалось напрасным. Постепенно я входил в
круг людей, собиравшихся в кузнице, и вскоре знал настолько много об
"огораживании" и опасности папского правления, насколько можно ожидать от
двенадцатилетнего мальчика, еще не вступившего в юношеский возраст. Думаю,
что люди потому любили собираться в кузнице Шеда, что он обладал редкими
качествами: уравновешенностью и терпимостью. Большинство из постоянных
вечерних посетителей кузницы отличались пуританским мировоззрением, и
когда был изгнан старый пастор Джарвис, взгляды их посуровели, а речи
наполнились горечью. Шед понимал их чувства, но в церковь ходил, как
обычно, и открыто признавал, что свечи, алтарь, позолоченный крест и белые
цветы лишь "оживляли церковь и не приносили вреда". По поводу же
"огораживания", которое Эли и некоторые другие так страстно отстаивали, он
высказал такую мысль:
- При нынешнем положении дел вы имеете возможность получить кусок
плодородной земли каждый год. Все надеются получить надел из Лейер Филд
или Слюс Медоуз, и считается невезением, если не попадется ни тот, ни
другой. Но если вы добьетесь постоянного раздела, который так защищаете,
то один человек будет иметь весь Лейер, а другой весь Слюс, в то время как
остальные останутся при Олд Стоуни и Светоморе, - сказал он.
- Но это можно уладить, - возразил Эли.
- И кто будет это улаживать?
- Общее собрание прихода.
- Где слово Джема Флауэрса будет значить столько же, сколько твое,
Эли?
Но Эли не так-то легко было сбить с толку.
- Дайте мне Олд Стоуни или, если хотите, Светомор, чтобы я делал там,
что пожелаю, и быть мне повешенным, если я не добьюсь там большего, чем
Джем Флауэрс, даже если бы он имел весь Лейер Филд.
- Ну, если у тебя такое бычье сердце, что ты сможешь справиться со
Светомором сам, не имея ни одного надела в Лейере, черт побери, ты должен
взять Светомор, - объявил Шед, и я был с ним совершенно согласен.
Золотая борода Эли ощетинилась.
- Мерси огородили, и там все в порядке. В Ардли тоже не осталось ни
одного открытого поля. Мы отстаем, - он помолчал, бросил взгляд в мою
сторону, но все-таки решительно выпалил: - Потому что эсквайр уперся и не
слушает никаких доводов.
- Люди Мерси обращались в парламент, - напомнил Эдди Лэм, еще один
единомышленник Эли.
Я проглотил комок в горле, и, стараясь сдержать ломку в моем
срывающемся голосе, произнес:
- У моего отца есть право выступать в парламенте. Он мог бы
заступиться за отца Джарвиса, если бы захотел. Но он решительно против
огораживания. Когда я впервые понял что это такое, и попытался заговорить
с ним об этом... Я подумал, может, он не совсем понимает...
- И все, чего ты добился, - всего лишь хорошая взбучка, так,
парнишка? - спросил Эдди.
Я промолчал. Даже при воспоминании об этом дне мое лицо залилось
краской. Никакой взбучки, в действительности, не было. Отец никогда и
пальцем меня не тронул. Но как он смеялся и издевался надо мной!
- Из тебя выйдет отличная деревенщина. Достанем тебе кожух...
Таких насмешек я выслушал немало и понял, что пока отец жив, Маршалси
может только мечтать об огораживании, и мои друзья по кузнице будут жить,
как раньше. В этом не было никаких сомнений, равно как и не могло быть
никакой надежды на то, что он может изменить свое мнение. Сама мысль о
переменах приводила его в ужас, и если бы в его силах было вернуть
прошлое, то он восстановил бы тот порядок вещей, который существовал еще
до гражданской войны. Но я не стал распространяться об этих вспышках перед
моими "друзьями с навозной кучи", как выражался отец, а лишь постарался
дать им понять, что прошение не даст никакого результата, тем более, что
прихожане, особенно те, о которых шла речь, не были едины в своих
взглядах. Люди типа Джема Флауэрса не возражали против существовавшей
системы, потому что было маловероятно, что им попадется участок, еще хуже
возделанный, чем тот, который они оставляли какому-то бедолаге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76