А между
такими бездельниками, как он, и такими, как Эли Мейкерс, была масса
колеблющихся людей, которые опасались перемен, и предпочитали иметь дело с
уже знакомым злом. И когда заходила речь об огораживаниях, я смотрел на
Эли и вспоминал о свинце, который привязывали к моим ногам.
Но Эли, казалось, не замечал силы предрассудков. Он продолжал
говорить о прошении в парламент, и я по-прежнему смотрел на него с
жалостью. Итак, прошел год. Шед работал со своим железом, Эли проливал пот
на своем наделе, проклиная Джема Флауэрса, отец Джарвис время от времени
возвращался в деревню и с риском для жизни читал свои проповеди, мой отец
продолжал издеваться над Элен Флауэрс. Кукуруза еще не успела пожелтеть к
тому времени, как Шед выступил против представителей власти и вскоре был
повешен...
КНИГА ПЕРВАЯ. ИСПЫТАНИЕ
Я долго скорбел по Шеду. Вся жизнь виделась мне совершенно в ином
свете при мысли о том, что больше никогда не услышать мне его голоса, не
увидеть его улыбки и широких плеч, поднимающихся и опускающихся вместе с
молотом. И вот доказательство (если кто-либо в нем еще нуждается) бессилия
слов. Кого я показал вам? Человека в белой рубахе, идущего к виселице;
человека в голубой куртке, подковывающего лошадей; добряка, сжалившегося
над хромым мальчишкой; друга, выслушивающего жалобы своих соседей. Но как
же мало все это говорит о Шеде, его характере, силе, личности, жившей в
этих двенадцати с лишним фунтах земной плоти, которую изгнали из нее,
оставив лишь кусок мяса, болтающегося на веревке. И если я не смог описать
живого Шеда, как я могу передать мою тоску по нему, тоску, не имеющую ни
цвета, ни формы, ни звучания? Иногда я ловил себя на мысли: "Я должен
сказать Шеду, что..." или "Я должен спросить у Шеда...", и тут я
вспоминал... Бывало, ноги сами несли меня через поля в Маршалси, и только
когда на горизонте появлялся купол церкви и трубы хижин, я с болью
осознавал, что в кузнице Шеда его ремеслом занимается теперь совершенно
другой человек.
И вдруг однажды ко мне пришло озарение. Это произошло ровно через два
месяца после смерти Шеда, когда последние желтые листья, кружась, падали
под серым ноябрьским небом. Я гулял в парке в одиночестве и думал о том
времени, когда придет весна. Я понял, что жизнь и смерть неразделимы.
Каждый появившийся на свет человек когда-то должен умереть. И как только
во чреве матери зарождается жизнь, и женщина расцветает от счастья,
смертный приговор уже произнесен, а исполнится он раньше или позже не
имеет существенного значения. Шед умер преждевременно, и смерть его была
насильственной, но это было нисколько не хуже запоздалой отвратительной
смерти, которая в муках уносит по капле последние крохи жизни.
Предположим, что Шед дожил бы до того времени, когда был бы не в состоянии
размахивать молотом и раздувать мехи, голос его превратился бы в свистящий
шепот, от былой силы остались бы одни воспоминания, а его улыбка обнажила
бы ряд беззубых десен. Почему постепенное разрушение считается лучше, чем
внезапный уход? И почему привязанный у дверей бойни ягненок должен
сокрушаться над мертвой овцой, которую только что унесли? Я умру
когда-нибудь тоже. Ведь все мы обреченные ягнята.
Я огляделся вокруг, полюбовался кустами боярышника, и, подняв голову
к низко нависающему небу, почувствовал огромное облегчение. Я не перестану
скучать по Шеду и не перестану жалеть, что потерял друга, но мне не
следует больше предаваться скорби. Покой пришел ко мне, как воскрешение. Я
полностью отдался чтению. Когда я теперь оглядываюсь назад, мне эти годы
видятся в основном в лучах солнечного света. Мне кажется, что именно летом
я впервые совершил поездку в Колчестер, где на все свои деньги купил
книги. Именно летом я прочитал "Лисидаса" - это было в саду под розовым
цветением яблони. Именно летом я слушал кукушку в Хантер Вуде и в
поэтическом опьянении вспоминал о Шеде. Кажется, летом я вел долгие
разговоры с Эли Мейкерсом, Энди Сили и молодым Джозефом Стеглсом, которого
настолько же не устраивал старый порядок, насколько он удовлетворял его
отца.
Разумеется, в действительности лето и зима, как им и положено,
сменяли друг друга. Промчались годы, и я вырос из мальчика в молодого
человека, хромого на одну ногу, не слишком сильного, но активного и
полного энергии. Агнес, которая так и не сумела воспользоваться наукой
мадам Луиз в вопросах любви, превратилась в дородную безвкусно одетую
толстуху; но ко мне она была достаточно добра, когда эта доброта не
нуждалась в поддержке отца. Она следила за тем, чтобы я был прилично одет
и время от времени украдкой совала неучтенную монетку в мою, готовую к
подобной благосклонности, ладонь. Думаю, она любила меня, тем более, что я
давно смирился с существованием Чарльза, который был милым и забавным
ребенком, настоящим Оленшоу с виду и достаточно напористым и цепким даже
для взыскательных требований моего отца.
Насколько я помню, мне минуло семнадцать, когда я впервые увидел
человека, которому суждено было повлиять на ход моей дальнейшей жизни.
Отец получил письмо, которое он читал долго, мучительно прищурившись и
водя пальцем по листу. Затем он приказал Агнес открыть комнату для гостей
и проследить, чтобы как следует начистили серебро и привели в порядок все
в доме, так как на следующей неделе в имении намеревался провести ночь его
лондонский приятель - мистер Натаниэль Горе. Я присутствовал при этом
разговоре и нарушил свое обычное молчание вопросом:
- Это тот Горе, который написал "Ежегодник", сэр?
В моем голосе звучало явное недоверие: ну что мог человек такого
полета иметь общего с моим отцом, сельским эсквайром, который только и
мог, что расписаться на документе, и с трудом понимал отчеты своих
управляющих.
- Откуда мне знать, что он написал? - раздраженно ответил отец. -
Слава Богу, у меня были лучшие возможности использовать свое время, чем
сидеть, уткнув нос в книгу и прилепив задницу к стулу.
Обычно в таких случаях, этого было достаточно, чтобы повергнуть меня
в молчание, но на этот раз чрезвычайное любопытство придало мне храбрости
и настойчивости:
- Этот Натаниэль Горе бывал в Америке?
- Да. Он вернулся в прошлом году, полный колониальных идей, но я не
вложу в это дело ни копейки, как бы красноречиво он об этом ни
рассказывал. Он пишет, что хочет просить меня об одолжении. Наверное, ему
нужна земля для его безумных экспериментов по выращиванию в этой местности
индейской кукурузы на корма.
Я выяснил все, что хотел. Да, это был именно он - сам Натаниэль Горе,
автор "Ежегодника". И в день его приезда я без опоздания явился к
обеденному столу, тщательно вымытый и причесанный.
Это был невысокого роста человек с большим широким лбом и крошечным
подбородком, который однако агрессивно выдавался вперед. Его неухоженный
парик походил на клок шерсти, но рубашка отличалась ослепительной
белизной. Он говорил невысоким спокойным голосом, сопровождая разговор
чуть насмешливой улыбкой, и трудно было поверить - пока не посмотришь на
его умные живые глаза, - что он имеет отношение к тому самому журнальному
"я", подвергавшемуся такому риску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
такими бездельниками, как он, и такими, как Эли Мейкерс, была масса
колеблющихся людей, которые опасались перемен, и предпочитали иметь дело с
уже знакомым злом. И когда заходила речь об огораживаниях, я смотрел на
Эли и вспоминал о свинце, который привязывали к моим ногам.
Но Эли, казалось, не замечал силы предрассудков. Он продолжал
говорить о прошении в парламент, и я по-прежнему смотрел на него с
жалостью. Итак, прошел год. Шед работал со своим железом, Эли проливал пот
на своем наделе, проклиная Джема Флауэрса, отец Джарвис время от времени
возвращался в деревню и с риском для жизни читал свои проповеди, мой отец
продолжал издеваться над Элен Флауэрс. Кукуруза еще не успела пожелтеть к
тому времени, как Шед выступил против представителей власти и вскоре был
повешен...
КНИГА ПЕРВАЯ. ИСПЫТАНИЕ
Я долго скорбел по Шеду. Вся жизнь виделась мне совершенно в ином
свете при мысли о том, что больше никогда не услышать мне его голоса, не
увидеть его улыбки и широких плеч, поднимающихся и опускающихся вместе с
молотом. И вот доказательство (если кто-либо в нем еще нуждается) бессилия
слов. Кого я показал вам? Человека в белой рубахе, идущего к виселице;
человека в голубой куртке, подковывающего лошадей; добряка, сжалившегося
над хромым мальчишкой; друга, выслушивающего жалобы своих соседей. Но как
же мало все это говорит о Шеде, его характере, силе, личности, жившей в
этих двенадцати с лишним фунтах земной плоти, которую изгнали из нее,
оставив лишь кусок мяса, болтающегося на веревке. И если я не смог описать
живого Шеда, как я могу передать мою тоску по нему, тоску, не имеющую ни
цвета, ни формы, ни звучания? Иногда я ловил себя на мысли: "Я должен
сказать Шеду, что..." или "Я должен спросить у Шеда...", и тут я
вспоминал... Бывало, ноги сами несли меня через поля в Маршалси, и только
когда на горизонте появлялся купол церкви и трубы хижин, я с болью
осознавал, что в кузнице Шеда его ремеслом занимается теперь совершенно
другой человек.
И вдруг однажды ко мне пришло озарение. Это произошло ровно через два
месяца после смерти Шеда, когда последние желтые листья, кружась, падали
под серым ноябрьским небом. Я гулял в парке в одиночестве и думал о том
времени, когда придет весна. Я понял, что жизнь и смерть неразделимы.
Каждый появившийся на свет человек когда-то должен умереть. И как только
во чреве матери зарождается жизнь, и женщина расцветает от счастья,
смертный приговор уже произнесен, а исполнится он раньше или позже не
имеет существенного значения. Шед умер преждевременно, и смерть его была
насильственной, но это было нисколько не хуже запоздалой отвратительной
смерти, которая в муках уносит по капле последние крохи жизни.
Предположим, что Шед дожил бы до того времени, когда был бы не в состоянии
размахивать молотом и раздувать мехи, голос его превратился бы в свистящий
шепот, от былой силы остались бы одни воспоминания, а его улыбка обнажила
бы ряд беззубых десен. Почему постепенное разрушение считается лучше, чем
внезапный уход? И почему привязанный у дверей бойни ягненок должен
сокрушаться над мертвой овцой, которую только что унесли? Я умру
когда-нибудь тоже. Ведь все мы обреченные ягнята.
Я огляделся вокруг, полюбовался кустами боярышника, и, подняв голову
к низко нависающему небу, почувствовал огромное облегчение. Я не перестану
скучать по Шеду и не перестану жалеть, что потерял друга, но мне не
следует больше предаваться скорби. Покой пришел ко мне, как воскрешение. Я
полностью отдался чтению. Когда я теперь оглядываюсь назад, мне эти годы
видятся в основном в лучах солнечного света. Мне кажется, что именно летом
я впервые совершил поездку в Колчестер, где на все свои деньги купил
книги. Именно летом я прочитал "Лисидаса" - это было в саду под розовым
цветением яблони. Именно летом я слушал кукушку в Хантер Вуде и в
поэтическом опьянении вспоминал о Шеде. Кажется, летом я вел долгие
разговоры с Эли Мейкерсом, Энди Сили и молодым Джозефом Стеглсом, которого
настолько же не устраивал старый порядок, насколько он удовлетворял его
отца.
Разумеется, в действительности лето и зима, как им и положено,
сменяли друг друга. Промчались годы, и я вырос из мальчика в молодого
человека, хромого на одну ногу, не слишком сильного, но активного и
полного энергии. Агнес, которая так и не сумела воспользоваться наукой
мадам Луиз в вопросах любви, превратилась в дородную безвкусно одетую
толстуху; но ко мне она была достаточно добра, когда эта доброта не
нуждалась в поддержке отца. Она следила за тем, чтобы я был прилично одет
и время от времени украдкой совала неучтенную монетку в мою, готовую к
подобной благосклонности, ладонь. Думаю, она любила меня, тем более, что я
давно смирился с существованием Чарльза, который был милым и забавным
ребенком, настоящим Оленшоу с виду и достаточно напористым и цепким даже
для взыскательных требований моего отца.
Насколько я помню, мне минуло семнадцать, когда я впервые увидел
человека, которому суждено было повлиять на ход моей дальнейшей жизни.
Отец получил письмо, которое он читал долго, мучительно прищурившись и
водя пальцем по листу. Затем он приказал Агнес открыть комнату для гостей
и проследить, чтобы как следует начистили серебро и привели в порядок все
в доме, так как на следующей неделе в имении намеревался провести ночь его
лондонский приятель - мистер Натаниэль Горе. Я присутствовал при этом
разговоре и нарушил свое обычное молчание вопросом:
- Это тот Горе, который написал "Ежегодник", сэр?
В моем голосе звучало явное недоверие: ну что мог человек такого
полета иметь общего с моим отцом, сельским эсквайром, который только и
мог, что расписаться на документе, и с трудом понимал отчеты своих
управляющих.
- Откуда мне знать, что он написал? - раздраженно ответил отец. -
Слава Богу, у меня были лучшие возможности использовать свое время, чем
сидеть, уткнув нос в книгу и прилепив задницу к стулу.
Обычно в таких случаях, этого было достаточно, чтобы повергнуть меня
в молчание, но на этот раз чрезвычайное любопытство придало мне храбрости
и настойчивости:
- Этот Натаниэль Горе бывал в Америке?
- Да. Он вернулся в прошлом году, полный колониальных идей, но я не
вложу в это дело ни копейки, как бы красноречиво он об этом ни
рассказывал. Он пишет, что хочет просить меня об одолжении. Наверное, ему
нужна земля для его безумных экспериментов по выращиванию в этой местности
индейской кукурузы на корма.
Я выяснил все, что хотел. Да, это был именно он - сам Натаниэль Горе,
автор "Ежегодника". И в день его приезда я без опоздания явился к
обеденному столу, тщательно вымытый и причесанный.
Это был невысокого роста человек с большим широким лбом и крошечным
подбородком, который однако агрессивно выдавался вперед. Его неухоженный
парик походил на клок шерсти, но рубашка отличалась ослепительной
белизной. Он говорил невысоким спокойным голосом, сопровождая разговор
чуть насмешливой улыбкой, и трудно было поверить - пока не посмотришь на
его умные живые глаза, - что он имеет отношение к тому самому журнальному
"я", подвергавшемуся такому риску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76