Он с дубиною своею отправился в стан бриттский, растолкал стражу, не хотевшую его допустить в шатер царицы и, представ к ней, вопрошал ее о причине такового нечаянного ее впадения в его отечество. Царь-девица вместо ответа указала ему на колыбель, в коей покоился прекрасный мальчик.
— Сие сын твой, неблагодарный человек,— сказала она ему по некотором молчании.— Ты похитил у меня лучшее мое сокровище, лишил меня приятнейшего упражнения, уничтожа мои таинственную науку содержавшие книги, но не удовольствуясь тем, у слабой девицы отнял честь ее. Но мой приход не для того, чтоб я хотела упрекать тебя за наглый твой поступок: я хочу либо сама погибнуть от руки твоей, или кровию твоею омыть мое бесчестие.
Булат представил ей, что она ни из того, ни из другого не получит пользы, что он в отплату своего проступка готов загладить оный другим приятнейшим образом. Он нашел было в сем некоторые со стороны ее затруднения, но как Царь-девица, единственно только любовию к богатырю рускому побуждаемая, пришла искать его, то условия вскоре заключены, и Булат во дворце князя Видимира сочетался браком со своей неприятельницею и чрез то учинил бриттов из смертельных врагов верными союзниками своему отечеству.
По окончании торжеств Булат отъехал в царство своей супруги и препровел остатки дней своих в благополучии и покое. Он просветил своих подданных, и с того времени бритты престали быть морскими разбойниками.
Роксолан, со своей стороны, утвердил благоденствие своего отечества; он перенес златый сосуд во храм Чернобогов, стоявший посреди великой Русы при соленом источнике, и окончил дни свои, служа первосвященником и отцом народа.
Видимир, следуя наставлениям его, восстановил славу русов и учинил имя их по-прежнему страшно во всех странах света. Потомство его следовало правилам венца Русова, и до тех пор счастие государства сохранялось; впоследствии ж, когда оно от них уклонилось, русы раздробились и обессилели; златый сосуд стал невидим, и надписание на венце Русовом загладилось.
Однако ж Роксолан предсказывал, что некогда отечество его учинится страшнее свету, нежели когда-либо бывало; что монархи его воспомнят правила Аспаруховы и возвратят на землю свою златый век, что ныне исполнилось.
Приключения Баламира, государя уннов.
По занятии великой части древней России сильным народом уннов, исшедшим от пределов Китая, Роас, один из их полководцев, основал столицу свою в городе Киеве, который назывался тогда Уннигардом. Сей ли Роас был построителем славного Киева, наносившего чрез многие веки трепет востоку и западу и иным странам, или только распространитель оного, назвавший его именем своего народа, историческое таковое изыскание не надлежит до нашего намерения: довольно ведать, что он державу свою в цветущем состоянии оставил в наследство сыну своему Баламиру.
Сей Баламир, учинясь самодержавным государем в стране, занимающей великое пространство, обратил все свое рачение устроить блаженство своих подданных. Никто не спорил в том, что был он монарх трудолюбивый, правосудный, кроткий и щедрый, но повествуют, что всех сил добродетелей главная пружина было его самолюбие. Он делал добро не для того, что оное делать должно, но чтобы прославить собственное свое имя. Но какая и нужда присвоить ему сие в порок; только глубокомыслящие философы, восходящие до начальных причин каждого деяния, потели над заключением, дозволить ли ему имя государя добродетельного. Подданные его считали таковым; они были счастливы и счастливы чрез Баламира. Пусть владетели действуют по славолюбию или самолюбию, в пользу своих народов, оные не меньше чрез то будут им обязаны.
Между тем, когда сей монарх устроял благоденствие в стране своей, Алавар, любимец его, странствовал по свету. Вельможа сей, по своей природе готовящийся со временем заступить важную степень в своем отечестве, знал, сколь нужно ведать нравы и состояние соседственных и к оным заимствующим народов. Он объездил почти все известные земли и, обогащенный сведением и просвещением, предстал пред Баламира. Сколько обрадовался он, видя друга своего, сидящего на престоле и разливающего с оного щедроты и мир на своих подданных, с не меньшим того восхищением заключил его в объятия Баламир, яко особу, определенную им на поддержание тяжкого бремени своего правления. Осыпанный милостьми, возвышенный на крайнюю степень чести, Алавар был признателен и без изъятия посвятил себя воле и намерениям своего государя. Он забыл самого себя, чтоб быть полезным своему отечеству и, может быть, единственный явил пример, что монарх имел друга в своем подданном. Алавар совершенно следовал сему чувствованию, и уста его никогда не произносили лести пред Баламиром; он не щадил самого себя если надлежало не щадить его слабостей. Может быть, Баламир как человек за сие внутренне досадовал, однако ж досадовал и исправлялся.
Некогда по возвращении Алаваровом из путешествия по отдаленным областям государства, дабы всюду исправить недостатки и возвратить правосудие, чего не наблюдается по заочности, Баламир, крайне довольный донесениями своего вельможи, сказал ему:
— Алавар! Я знаю, что ты строгий судитель всех моих слабостей, но неужели причтешь ты мне в порок сию ироническую гордость, если я чувствую, что нет государя, превосходящего меня в правосудии, кротости и щедрости?
— Опасайтесь, ваше величество, слишком занимать себя сим воображением. Государь, делающий очень много, никогда не должен мыслить, что он сделал довольно; ибо предрассудок сей удобно может повергнуть его в недеятельность, могущую испортить и остановить все добрые начатки,— отвечал ему Алавар.
— Но неужели неизвинительно чувствовать собственную свою цену? Разве не могу я предаться сему утешению в недрах твоего дружества?
— Вы сего достойны, государь,— подхватил вельможа.— Но для того, что я ваш друг, не ожидайте от меня, кроме чистосердечия; я не одобряю вашего самолюбия. Человек, воображающий, что нет на свете ему подобного, присвояет много своим дарованиям, ибо цену эту не можем мы определять себе сами. Государь, сделавший все по своим силам, должен быть во мнении, что он лишь при начале добродетельных трудов своих; сие только побуждение учинит его совершенным, но узнать точно свою цену — надлежит быть самовидцем действия других государей. Вы могли бы учинить сие заключение, если б путешествовали столько, как я. В утешение твое, государь, я могу сказать, что, невзирая на пятилетнее твое царствование, слава имени твоего простерлась во многие страны; несколько народов желают иметь твои добродетели в своих монархах. Я уверен, что сии желания их происходят не от прихоти, однако ж если спросишь ты у верного своего Алавара, чего он в тебе желает...
— Чего бы это? — прервал слова его Баламир.
— Я желал бы присоединить к твоей душе душу Милосветы, государыни дулебов.
— Как! — вскричал Баламир с некоторою досадою.— Душу женщины, всегда подверженную многим слабостям?
— Сие лишь несправедливый предрассудок,— сказал вельможа.— Слабости в обоих полах человеческого рода одинаковы. Женщины уступают мужчинам только в телесных крепостях, но что лежит до душевных, природа не учинила в сем различия, и многие мыслят основательно, что оная в разделе сих двух даров наблюдала строгое равновесие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
— Сие сын твой, неблагодарный человек,— сказала она ему по некотором молчании.— Ты похитил у меня лучшее мое сокровище, лишил меня приятнейшего упражнения, уничтожа мои таинственную науку содержавшие книги, но не удовольствуясь тем, у слабой девицы отнял честь ее. Но мой приход не для того, чтоб я хотела упрекать тебя за наглый твой поступок: я хочу либо сама погибнуть от руки твоей, или кровию твоею омыть мое бесчестие.
Булат представил ей, что она ни из того, ни из другого не получит пользы, что он в отплату своего проступка готов загладить оный другим приятнейшим образом. Он нашел было в сем некоторые со стороны ее затруднения, но как Царь-девица, единственно только любовию к богатырю рускому побуждаемая, пришла искать его, то условия вскоре заключены, и Булат во дворце князя Видимира сочетался браком со своей неприятельницею и чрез то учинил бриттов из смертельных врагов верными союзниками своему отечеству.
По окончании торжеств Булат отъехал в царство своей супруги и препровел остатки дней своих в благополучии и покое. Он просветил своих подданных, и с того времени бритты престали быть морскими разбойниками.
Роксолан, со своей стороны, утвердил благоденствие своего отечества; он перенес златый сосуд во храм Чернобогов, стоявший посреди великой Русы при соленом источнике, и окончил дни свои, служа первосвященником и отцом народа.
Видимир, следуя наставлениям его, восстановил славу русов и учинил имя их по-прежнему страшно во всех странах света. Потомство его следовало правилам венца Русова, и до тех пор счастие государства сохранялось; впоследствии ж, когда оно от них уклонилось, русы раздробились и обессилели; златый сосуд стал невидим, и надписание на венце Русовом загладилось.
Однако ж Роксолан предсказывал, что некогда отечество его учинится страшнее свету, нежели когда-либо бывало; что монархи его воспомнят правила Аспаруховы и возвратят на землю свою златый век, что ныне исполнилось.
Приключения Баламира, государя уннов.
По занятии великой части древней России сильным народом уннов, исшедшим от пределов Китая, Роас, один из их полководцев, основал столицу свою в городе Киеве, который назывался тогда Уннигардом. Сей ли Роас был построителем славного Киева, наносившего чрез многие веки трепет востоку и западу и иным странам, или только распространитель оного, назвавший его именем своего народа, историческое таковое изыскание не надлежит до нашего намерения: довольно ведать, что он державу свою в цветущем состоянии оставил в наследство сыну своему Баламиру.
Сей Баламир, учинясь самодержавным государем в стране, занимающей великое пространство, обратил все свое рачение устроить блаженство своих подданных. Никто не спорил в том, что был он монарх трудолюбивый, правосудный, кроткий и щедрый, но повествуют, что всех сил добродетелей главная пружина было его самолюбие. Он делал добро не для того, что оное делать должно, но чтобы прославить собственное свое имя. Но какая и нужда присвоить ему сие в порок; только глубокомыслящие философы, восходящие до начальных причин каждого деяния, потели над заключением, дозволить ли ему имя государя добродетельного. Подданные его считали таковым; они были счастливы и счастливы чрез Баламира. Пусть владетели действуют по славолюбию или самолюбию, в пользу своих народов, оные не меньше чрез то будут им обязаны.
Между тем, когда сей монарх устроял благоденствие в стране своей, Алавар, любимец его, странствовал по свету. Вельможа сей, по своей природе готовящийся со временем заступить важную степень в своем отечестве, знал, сколь нужно ведать нравы и состояние соседственных и к оным заимствующим народов. Он объездил почти все известные земли и, обогащенный сведением и просвещением, предстал пред Баламира. Сколько обрадовался он, видя друга своего, сидящего на престоле и разливающего с оного щедроты и мир на своих подданных, с не меньшим того восхищением заключил его в объятия Баламир, яко особу, определенную им на поддержание тяжкого бремени своего правления. Осыпанный милостьми, возвышенный на крайнюю степень чести, Алавар был признателен и без изъятия посвятил себя воле и намерениям своего государя. Он забыл самого себя, чтоб быть полезным своему отечеству и, может быть, единственный явил пример, что монарх имел друга в своем подданном. Алавар совершенно следовал сему чувствованию, и уста его никогда не произносили лести пред Баламиром; он не щадил самого себя если надлежало не щадить его слабостей. Может быть, Баламир как человек за сие внутренне досадовал, однако ж досадовал и исправлялся.
Некогда по возвращении Алаваровом из путешествия по отдаленным областям государства, дабы всюду исправить недостатки и возвратить правосудие, чего не наблюдается по заочности, Баламир, крайне довольный донесениями своего вельможи, сказал ему:
— Алавар! Я знаю, что ты строгий судитель всех моих слабостей, но неужели причтешь ты мне в порок сию ироническую гордость, если я чувствую, что нет государя, превосходящего меня в правосудии, кротости и щедрости?
— Опасайтесь, ваше величество, слишком занимать себя сим воображением. Государь, делающий очень много, никогда не должен мыслить, что он сделал довольно; ибо предрассудок сей удобно может повергнуть его в недеятельность, могущую испортить и остановить все добрые начатки,— отвечал ему Алавар.
— Но неужели неизвинительно чувствовать собственную свою цену? Разве не могу я предаться сему утешению в недрах твоего дружества?
— Вы сего достойны, государь,— подхватил вельможа.— Но для того, что я ваш друг, не ожидайте от меня, кроме чистосердечия; я не одобряю вашего самолюбия. Человек, воображающий, что нет на свете ему подобного, присвояет много своим дарованиям, ибо цену эту не можем мы определять себе сами. Государь, сделавший все по своим силам, должен быть во мнении, что он лишь при начале добродетельных трудов своих; сие только побуждение учинит его совершенным, но узнать точно свою цену — надлежит быть самовидцем действия других государей. Вы могли бы учинить сие заключение, если б путешествовали столько, как я. В утешение твое, государь, я могу сказать, что, невзирая на пятилетнее твое царствование, слава имени твоего простерлась во многие страны; несколько народов желают иметь твои добродетели в своих монархах. Я уверен, что сии желания их происходят не от прихоти, однако ж если спросишь ты у верного своего Алавара, чего он в тебе желает...
— Чего бы это? — прервал слова его Баламир.
— Я желал бы присоединить к твоей душе душу Милосветы, государыни дулебов.
— Как! — вскричал Баламир с некоторою досадою.— Душу женщины, всегда подверженную многим слабостям?
— Сие лишь несправедливый предрассудок,— сказал вельможа.— Слабости в обоих полах человеческого рода одинаковы. Женщины уступают мужчинам только в телесных крепостях, но что лежит до душевных, природа не учинила в сем различия, и многие мыслят основательно, что оная в разделе сих двух даров наблюдала строгое равновесие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142