повесть
Часть 1
Глава I
Три самых замечательных человека на свете. — Чудо дяди Дависа.
Весной 1910 года мне стукнуло десять лет, и я уже пытался вмешиваться в умные разговоры взрослых. Если бы в то время меня спросили, кто самый замечательный человек на свете, я бы тотчас выпалил:
«Великий ученый Ломоносов, великий путешественник Миклухо-Маклай и дядя Давис!» Давис Каулинь — это брат моей матери. Правда, я знал, что дядя пока не совершил ничего такого, что прославило бы его на весь мир. Хотя ему шел уже тридцать второй год, я не сомневался, что со временем он станет знаменитым человеком и имя его прогремит от моря до моря.
У него была черная борода, пушистая, как кудель, и мягкая, как бабушкин праздничный платок. Мне казалось» что на свете нет другой такой чудесной бороды.
Я завидовал дяде, особенно в зимнюю пору, когда приходилось тащить домой с дальнего пруда санки с полными ведрами и дуть на коченеющие пальцы. Эх, кабы у меня выросла борода, пусть поначалу и не очень густая, но чтобы в ней можно было греть руки!
Мне казалось, что бороды до поры до времени скрываются где-то под кожей. А раз так, разве нельзя ускорить рост моей бороды? Но с кем посоветоваться? Обращусь-ка к бабушке. К другим—стыдновато, да и опасно: засмеют.
У нашего соседа Криша Смилдзиня бороденка была облезлая, словно ее подпалили или выщипали. Я был довольно находчивым мальчуганом и сразу смекнул, как этим воспользоваться. Завел разговор с бабушкой о том, что мне будто жаль бедного Криша, который постоянно должен показываться на людях с такой козлиной бородкой. Бабушка не находила в этом ничего зазорного. Я притворился, что не верю, и не отступал: неужели нечем помочь Кришу? Вначале бабушка отнекивалась, ворчала: «Ничего не знаю...» Но к концу второй недели, после моих настойчивых просьб, подобрела и сказала, что есть такое средство, которое многим пригодилось. Нужно смещать жидкое тесто с сажен, клеем и крахмалом и перед сном смазать под носом и щеки — да погуще, не скупясь, — а потом прикрыть лицо тряпочками, чтобы снадобье не выдохлось.
Наверное, бабушка догадалась, кто тот несчастный, о котором я так забочусь, однако она не призналась в этом — по крайней мере, в моем присутствии. Разумеется, я хорошенько запомнил все наставления и особенно главное — не скупиться, уж мазать так мазать! Проснувшись на другое утро чуть свет, я перепугался: кожа на лице была так стянута, что даже рот раскрыть больно. Часа два я скреб под одеялом щеки, и все же в конце концов бабушке пришлось нагреть воды, чтобы вернуть моему лицу человеческий вид. С грустью размышлял я о том, что даже на старого человека не всегда можно положиться. Я волновался и сердился, когда надо мной смеялись и не хотели верить, что борода мне нужна не для красоты, а только для того, чтобы греть руки. Один дядя Давис поверил мне.
Однако к всемирно известным людям я причислил дядю Дависа главным образом из-за его смеха. Когда он хохотал, шапка у него сползала на затылок, а белые зубы сверкали так, что хотелось положить ему в рот кусок сахару — то-то захрустел бы! К тому же дядя Давис смеялся при всяком удобном случае, хотя иной раз, быть может, вернее было бы нахмуриться. Мне приходилось слышать, как наши домашние, да и соседи тоже, с завистью говорили о нем: «Этому дробь подсунь, а он скажет, что ест жареный горох!»
Ну судите сами, найдется ли на свете еще такой человек? А ведь Давису Каулиню жилось нелегко. Сколько раз моя мать, вернувшись от него, сокрушалась:
«У иной мыши в норе зерна больше, чем в его доме». И вот на дню раз по пяти я решал, что не буду унывать— так же как дядя Давис. Если придется, стану грызть корки черствого хлеба и говорить, что ем жаркое.
Под влиянием такого необыкновенного, на мой взгляд, человека я никогда не хныкал. А если иногда слеза скатывалась с ресниц, я тут же заявлял: «Какая там слеза... Это просто капля пота».
И все же однажды наступил день, когда дядя Давис не смеялся, а сердито орал на весь двор.Все наши были на покосе. Даже пятилетняя сестричка Зента ускакала вслед за ними верхом на палочке. Одна бабушка осталась дома варить кашу. Я только что пригнал с пастбища свое стадо. Тут бабушка сказала, что хотя хворост трещит сильнее, но дрова греют куда лучше и следовало бы расколоть березовую плаху. Мне пришлось изрядно попотеть и попыхтеть. Проклятая плаха, как я ее ни ворочал, как ни ставил, ни за что не раскалывалась. Наконец она в нескольких местах треснула, и я принялся вбивать клинья.
Но внезапно кто-то вырвал у меня из рук топор, за спиной послышалось сопение. Я испуганно обернулся и вытаращил глаза: дядя Давис!
Он был не похож на себя: рычал, сверкал глазами. Это означало, что Давис Каулинь страшно рассердился. Я онемел от удивления: ведь дядя ничуть не походил на других людей и на моего отца, который частенько хмурился. Нельзя сказать, чтобы вид его меня особенно
устрашил: я же не сделал ничего дурного — я честно зарабатывал свой обед.
— Черт возьми, да ты отрубишь себе пальцы!
— Ну так что же, пригодятся на растопку, — попытался я отшутиться в духе дяди Дависа.
На этот раз моя острота не развеселила его. Строгий гость схватил меня за шиворот и довольно бесцеремонно подтолкнул в сторону дома.
— Дали малышу тяжелый топор — еще покалечится. .. Ну и люди, готовы замучить мальчонку!
Эти слова хлестнули меня будто кнутом. И, хотя их сказал мой дядя Давис, я почувствовал себя глубоко задетым. Я было заупрямился, попытался возразить, что мне нравится колоть дрова, что я родился дровосеком. Но дядя Давис только сверкнул своими зелеными глазами. Затем он молча раза три стукнул по злополучной плахе и расколол ее на мелкие поленья.
Я помогал бабушке по дому и радовался предстоящему чудесному обеду. Конечно, меня манила не каша, а звонкий смех и едкие шутки дяди Дависа. Если за столом сидел этот милый бородач, то обед превращался в веселое пиршество. В такие дни хозяйка могла смело пересолить суп— никто этого не заметил бы.
Но во время обеда произошло чудо, и совершил его тот же дядя Давис. Все сели за стол, а дядя остался стоять, опершись на старый, скрипучий верстак. Окутанный облаком синего дыма, он потягивал свою прокуренную трубку. Так стоял он и молчал. Я еще никогда не видел его таким, хотя прожил на свете уже десять лет и часто с чувством превосходства смотрел на маленькую сестренку Ирму, барахтавшуюся в люльке. Домашние не были привязаны к дяде Давису так, как я, но знали его лучше и, должно быть, не впервые видели таким сердитым Все ели молча, и только дедушка из вежливости пригласил гостя сесть за стол, хотя и не надеялся, что тот его послушает. В ответ дядя Давис только пыхнул дымом.
Громко выколотив из трубки пепел, он показал на меня кривым пальцем и неожиданно воскликнул:
— Что вы собираетесь делать с этим мальчуганом? Хотите, чтобы он вступил в жизнь без когтей и без крыльев?
Все взглянули на меня, словно впервые увидели. Я не радовался такому вниманию: еда застряла в горле, и я от неожиданности даже поперхнулся.
Нужно сказать, что дядю Дависа нельзя было остановить, так же как не остановишь камень, катящийся с высокой горы. В мрачных красках изобразил он ожидавшую меня жизнь, полную лишений и невзгод. Он говорил, что я никогда не буду настоящим крестьянином:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Часть 1
Глава I
Три самых замечательных человека на свете. — Чудо дяди Дависа.
Весной 1910 года мне стукнуло десять лет, и я уже пытался вмешиваться в умные разговоры взрослых. Если бы в то время меня спросили, кто самый замечательный человек на свете, я бы тотчас выпалил:
«Великий ученый Ломоносов, великий путешественник Миклухо-Маклай и дядя Давис!» Давис Каулинь — это брат моей матери. Правда, я знал, что дядя пока не совершил ничего такого, что прославило бы его на весь мир. Хотя ему шел уже тридцать второй год, я не сомневался, что со временем он станет знаменитым человеком и имя его прогремит от моря до моря.
У него была черная борода, пушистая, как кудель, и мягкая, как бабушкин праздничный платок. Мне казалось» что на свете нет другой такой чудесной бороды.
Я завидовал дяде, особенно в зимнюю пору, когда приходилось тащить домой с дальнего пруда санки с полными ведрами и дуть на коченеющие пальцы. Эх, кабы у меня выросла борода, пусть поначалу и не очень густая, но чтобы в ней можно было греть руки!
Мне казалось, что бороды до поры до времени скрываются где-то под кожей. А раз так, разве нельзя ускорить рост моей бороды? Но с кем посоветоваться? Обращусь-ка к бабушке. К другим—стыдновато, да и опасно: засмеют.
У нашего соседа Криша Смилдзиня бороденка была облезлая, словно ее подпалили или выщипали. Я был довольно находчивым мальчуганом и сразу смекнул, как этим воспользоваться. Завел разговор с бабушкой о том, что мне будто жаль бедного Криша, который постоянно должен показываться на людях с такой козлиной бородкой. Бабушка не находила в этом ничего зазорного. Я притворился, что не верю, и не отступал: неужели нечем помочь Кришу? Вначале бабушка отнекивалась, ворчала: «Ничего не знаю...» Но к концу второй недели, после моих настойчивых просьб, подобрела и сказала, что есть такое средство, которое многим пригодилось. Нужно смещать жидкое тесто с сажен, клеем и крахмалом и перед сном смазать под носом и щеки — да погуще, не скупясь, — а потом прикрыть лицо тряпочками, чтобы снадобье не выдохлось.
Наверное, бабушка догадалась, кто тот несчастный, о котором я так забочусь, однако она не призналась в этом — по крайней мере, в моем присутствии. Разумеется, я хорошенько запомнил все наставления и особенно главное — не скупиться, уж мазать так мазать! Проснувшись на другое утро чуть свет, я перепугался: кожа на лице была так стянута, что даже рот раскрыть больно. Часа два я скреб под одеялом щеки, и все же в конце концов бабушке пришлось нагреть воды, чтобы вернуть моему лицу человеческий вид. С грустью размышлял я о том, что даже на старого человека не всегда можно положиться. Я волновался и сердился, когда надо мной смеялись и не хотели верить, что борода мне нужна не для красоты, а только для того, чтобы греть руки. Один дядя Давис поверил мне.
Однако к всемирно известным людям я причислил дядю Дависа главным образом из-за его смеха. Когда он хохотал, шапка у него сползала на затылок, а белые зубы сверкали так, что хотелось положить ему в рот кусок сахару — то-то захрустел бы! К тому же дядя Давис смеялся при всяком удобном случае, хотя иной раз, быть может, вернее было бы нахмуриться. Мне приходилось слышать, как наши домашние, да и соседи тоже, с завистью говорили о нем: «Этому дробь подсунь, а он скажет, что ест жареный горох!»
Ну судите сами, найдется ли на свете еще такой человек? А ведь Давису Каулиню жилось нелегко. Сколько раз моя мать, вернувшись от него, сокрушалась:
«У иной мыши в норе зерна больше, чем в его доме». И вот на дню раз по пяти я решал, что не буду унывать— так же как дядя Давис. Если придется, стану грызть корки черствого хлеба и говорить, что ем жаркое.
Под влиянием такого необыкновенного, на мой взгляд, человека я никогда не хныкал. А если иногда слеза скатывалась с ресниц, я тут же заявлял: «Какая там слеза... Это просто капля пота».
И все же однажды наступил день, когда дядя Давис не смеялся, а сердито орал на весь двор.Все наши были на покосе. Даже пятилетняя сестричка Зента ускакала вслед за ними верхом на палочке. Одна бабушка осталась дома варить кашу. Я только что пригнал с пастбища свое стадо. Тут бабушка сказала, что хотя хворост трещит сильнее, но дрова греют куда лучше и следовало бы расколоть березовую плаху. Мне пришлось изрядно попотеть и попыхтеть. Проклятая плаха, как я ее ни ворочал, как ни ставил, ни за что не раскалывалась. Наконец она в нескольких местах треснула, и я принялся вбивать клинья.
Но внезапно кто-то вырвал у меня из рук топор, за спиной послышалось сопение. Я испуганно обернулся и вытаращил глаза: дядя Давис!
Он был не похож на себя: рычал, сверкал глазами. Это означало, что Давис Каулинь страшно рассердился. Я онемел от удивления: ведь дядя ничуть не походил на других людей и на моего отца, который частенько хмурился. Нельзя сказать, чтобы вид его меня особенно
устрашил: я же не сделал ничего дурного — я честно зарабатывал свой обед.
— Черт возьми, да ты отрубишь себе пальцы!
— Ну так что же, пригодятся на растопку, — попытался я отшутиться в духе дяди Дависа.
На этот раз моя острота не развеселила его. Строгий гость схватил меня за шиворот и довольно бесцеремонно подтолкнул в сторону дома.
— Дали малышу тяжелый топор — еще покалечится. .. Ну и люди, готовы замучить мальчонку!
Эти слова хлестнули меня будто кнутом. И, хотя их сказал мой дядя Давис, я почувствовал себя глубоко задетым. Я было заупрямился, попытался возразить, что мне нравится колоть дрова, что я родился дровосеком. Но дядя Давис только сверкнул своими зелеными глазами. Затем он молча раза три стукнул по злополучной плахе и расколол ее на мелкие поленья.
Я помогал бабушке по дому и радовался предстоящему чудесному обеду. Конечно, меня манила не каша, а звонкий смех и едкие шутки дяди Дависа. Если за столом сидел этот милый бородач, то обед превращался в веселое пиршество. В такие дни хозяйка могла смело пересолить суп— никто этого не заметил бы.
Но во время обеда произошло чудо, и совершил его тот же дядя Давис. Все сели за стол, а дядя остался стоять, опершись на старый, скрипучий верстак. Окутанный облаком синего дыма, он потягивал свою прокуренную трубку. Так стоял он и молчал. Я еще никогда не видел его таким, хотя прожил на свете уже десять лет и часто с чувством превосходства смотрел на маленькую сестренку Ирму, барахтавшуюся в люльке. Домашние не были привязаны к дяде Давису так, как я, но знали его лучше и, должно быть, не впервые видели таким сердитым Все ели молча, и только дедушка из вежливости пригласил гостя сесть за стол, хотя и не надеялся, что тот его послушает. В ответ дядя Давис только пыхнул дымом.
Громко выколотив из трубки пепел, он показал на меня кривым пальцем и неожиданно воскликнул:
— Что вы собираетесь делать с этим мальчуганом? Хотите, чтобы он вступил в жизнь без когтей и без крыльев?
Все взглянули на меня, словно впервые увидели. Я не радовался такому вниманию: еда застряла в горле, и я от неожиданности даже поперхнулся.
Нужно сказать, что дядю Дависа нельзя было остановить, так же как не остановишь камень, катящийся с высокой горы. В мрачных красках изобразил он ожидавшую меня жизнь, полную лишений и невзгод. Он говорил, что я никогда не буду настоящим крестьянином:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107