.. Отправьте его в Витебск. Там ему покажут, где раки зимуют!
Через час те же стражники отвели меня в арестантскую, что помещалась в волостном правлении.Там сидело трое арестованных: шестнадцатилетняя Акулина, седой дядюшка Аким и фельдшер Николай Павлович Нечаев.
Фельдшер сразу же обратил внимание на мою руку. Не спрашивая ни о чем, он усадил меня рядом с собой на топчан и с большим трудом, стараясь действовать осторожнее, стащил с меня рубаху.
Внимательно ощупав руку от локтя до плеча, Николай Павлович сказал:
— Перелома нет — вывихнута. Сейчас мы ее водворим на прежнее место.
И фельдшер, схватив руку у локтя и в кисти, начал ее поворачивать и тянуть. Я застонал, вспотел, в плече что-то захрустело — и вдруг стало хорошо и приятно. Все облегченно вздохнули и переглянулись.
Скоро товарищи по камере знали обо мне все, да и я немало узнал об их злоключениях.У Акулины было нежное овальное лицо, печальные детские глаза и круглый подбородок. Она служила горничной в скрыдолевском имении. Приехал домой погостить младший сын помещицы, гимназист Вадим. Он стал приставать к девушке. Акулина бросила в лицо негодяю банку с земляничным вареньем...
Вадим вскипел и подбил мамашу заявить, что у той якобы пропал из будуара дорогой браслет.Строптивица была засажена в «холодную» при волостном правлении.
Забившись в темный угол, дядюшка Аким рассказал свою историю. Незадолго до начала войны задолжал он богатею Ферапонту Кузьмичу сотню целковых. Осенью срок векселя истек... а долг отдан и отработан лишь на тридцать рублей.
— Люди добрые, да разве ж то моя вина? Не я же эту самую войну выдумал! Когда занимали, в семье было двое мужиков — я да сын Василий. Трудно ли, легко ли — с божьей помощью, как-никак, перебились бы. А тут тебе — война! Василия забрали. Ушел Василий отечество защищать, четырех мальцов оставил.
Ну-ка, папаша, заработай на всех. Сколько я говорил Ферапонту Кузьмичу: «Война ведь! Мой сын тебя, толстяка, защищает!» А этот жмот, кулак, кровопивец этакий, одно заладил: «Не отдашь вовремя — имущество распродам!» — «Бога, говорю, побойся, мало у тебя добра, что ли? Не граф ты, мужик такой же, как я...» А он объясняет: «Тыщу лет назад и графский предок мужиком был... только чуть поумнее прочих мужиков — вот как я теперь поумнее тебя». — Седой дядюшка Аким рассказывал всхлипывая. — Распродали имущество, как раз вечером, под рождество. Коровку продали и телушку. .. Еще не хватает, чтобы вексель выкупить. Сноха причитает: «Продайте моих малых детушек... по полтине штука, по полтине штука». Сами понимаете — умом рехнулась. А я отозвал Ферапонта Кузьмича и говорю ему: «В эту ночь в Вифлееме сын божий родился. Даже в окопах священники приговаривают: «Мир на земле, в человецех благоволение». Эх, Кузьмич, ты еще похуже, чем германский Вильгельм! Ну, ежели так, пусть тебя бог покарает! Ты семью солдата разорил... теперь берегись! Сгорит и твое разбойничье гнездо». Чего ж, каждый мужик так бы сказал. С самых древних времен обычай такой ведется — стращать. Прошла неделя, и сгорел сарай у Ферапонта Кузьмича. Меж соседей поговаривают: самогонку гнали в сарае. Сами перепились... искорка в паутину и залетела. А может, папироску непо-тушенную в сор обронили. А кто виноватый оказался? Опять Серко виноват! Вали что попало к Серко в телегу — Серко вывезет...
Николай Павлович о своем проступке умолчал. Закуривая за папиросой папиросу, он шагал от окошка до дверей и обратно, считая шаги. Закончив сотню, клал на подоконник соломинку; покончив с тысячей, завязывал на ниточке узел. Акулина прошептала мне, что Николай Павлович недавно перешагнул за тридцатую тысячу. Я боязливо взглянул на фельдшера: неужели... неужели...
Словно разгадав мои мысли, фельдшер остановился:
— Да, вот мучаюсь... не могу заснуть... Хоть бы брому, чтобы успокоиться... упасть, заснуть и проснуться, когда война окончится... — И он зашагал опять.
Девушка потихоньку рассказала мне: к Николаю Павловичу обратилась стасевская помещица, чтобы тот впрыснул ее мужу лекарство, расстраивающее сердце, — тогда врачебная комиссия признает его негодным к военной службе. Николай Павлович возмутился: «Ага, все вы господа такие!» Бац! —телеграмму генералу. А стасевская помещица тоже не из пугливых. Бац! — телеграмму другому генералу: Нечаев, мол, подговаривал ее мужа не идти в армию... обещал вредные для здоровья порошки. Помещику хоть бы что... помещик каждый день выезжает на охоту, а Нечаев, любимец всех крестьян, — за решеткой!..
Акулина все шептала и шептала. Ей давно не хватало собеседника.Наступила ночь. Горести и заботы осилили и седого дядю Акима и девушку. Они спали, беспокойно ворочаясь с боку на бок, стонали во сне, но все же спали. А Николай Павлович и в темноте вышагивал и считал, считал, считал... В эту ночь мне тоже не удалось заснуть. Я лежал с открытыми глазами.
Внезапно я подскочил и сел на топчане. Вспомнил Вадима, гимназиста из Скрыдолева, о котором рассказывала Акулина. Он учился в гимназии Неруша, в седьмом классе, его мать — член «дамского комитета».
Как галантно прогуливался этот Вадим по старинному городскому парку с барышнями! Как элегантно выгибал локоть! За благородные и тонкие манеры гимназистки прозвали его лордом. Вот так «лорд»! Да любой мальчишка, торгующий газетами, в сто, в тысячу раз порядочнее этого «лорда»!
А его мать... Я соскочил с топчана и механически стал шагать вслед за Николаем Павловичем. Вот от таких помещиц зависела моя судьба! Сколько раз меня бросало в жар и холод накануне заседаний «дамского комитета»! Вычеркнут или оставят среди немногих счастливцев, которым достаются крохи с барского стола?
Долго шагать не пришлось. Нечаев насильно уложил меня и серьезно сказал:
— Успокойтесь, пожалейте себя! Завтра чуть свет вас отвезут в настоящую тюрьму.
Только под утро удалось чуть-чуть задремать, но кто-то вскоре дернул за ногу:
- Встать! Собрать вещи!
Глава X
В витебской тюрьме. — Снова у жандармского офицера. —В камере для политических. — «Все моокет случиться».Витебская тюрьма находилась на окраине города, за «толкучкой», недалеко от остановки трамвая. Здесь было три достопримечательности: тюрьма, больница и дом умалишенных.
Длинная дорога и мороз утомили меня. Плечо ныло. Еще Николай Павлович в волостном правлении побаивался, как бы место вывиха не вспухло и не воспалилось. Не было ни лекарств, ни марли, чтобы перевязать плечо. Сани подпрыгивали на ухабах, и каждое сотрясение отдавалось в плече резкой болью.
Сводчатые стены и зарешеченные окна тюрьмы внушали страх. «Каменная могила!» — подумал я. После долгих и унизительных процедур в тюремной конторе меня втолкнули в камеру для уголовников. Страшно болела голова, и я растянулся на первой попавшейся свободной койке. Меня о чем-то спрашивали, но я только пробормотал: «Хорошо...» — и тут же заснул.
Прошло несколько часов. Очнулся я от окрика:
— На допрос!
Двое в штатском усадили меня в сани и повезли. Темные улицы казались незнакомыми, как будто я видел их впервые. Наконец сани остановились во дворе большого дома.
— Прямо через эту дверь и по лестнице наверх. Штатские велели подождать в приемной и скрылись з дверью. До меня донесся чей-то знакомый голос:
— Протокол выеденного яйца не стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Через час те же стражники отвели меня в арестантскую, что помещалась в волостном правлении.Там сидело трое арестованных: шестнадцатилетняя Акулина, седой дядюшка Аким и фельдшер Николай Павлович Нечаев.
Фельдшер сразу же обратил внимание на мою руку. Не спрашивая ни о чем, он усадил меня рядом с собой на топчан и с большим трудом, стараясь действовать осторожнее, стащил с меня рубаху.
Внимательно ощупав руку от локтя до плеча, Николай Павлович сказал:
— Перелома нет — вывихнута. Сейчас мы ее водворим на прежнее место.
И фельдшер, схватив руку у локтя и в кисти, начал ее поворачивать и тянуть. Я застонал, вспотел, в плече что-то захрустело — и вдруг стало хорошо и приятно. Все облегченно вздохнули и переглянулись.
Скоро товарищи по камере знали обо мне все, да и я немало узнал об их злоключениях.У Акулины было нежное овальное лицо, печальные детские глаза и круглый подбородок. Она служила горничной в скрыдолевском имении. Приехал домой погостить младший сын помещицы, гимназист Вадим. Он стал приставать к девушке. Акулина бросила в лицо негодяю банку с земляничным вареньем...
Вадим вскипел и подбил мамашу заявить, что у той якобы пропал из будуара дорогой браслет.Строптивица была засажена в «холодную» при волостном правлении.
Забившись в темный угол, дядюшка Аким рассказал свою историю. Незадолго до начала войны задолжал он богатею Ферапонту Кузьмичу сотню целковых. Осенью срок векселя истек... а долг отдан и отработан лишь на тридцать рублей.
— Люди добрые, да разве ж то моя вина? Не я же эту самую войну выдумал! Когда занимали, в семье было двое мужиков — я да сын Василий. Трудно ли, легко ли — с божьей помощью, как-никак, перебились бы. А тут тебе — война! Василия забрали. Ушел Василий отечество защищать, четырех мальцов оставил.
Ну-ка, папаша, заработай на всех. Сколько я говорил Ферапонту Кузьмичу: «Война ведь! Мой сын тебя, толстяка, защищает!» А этот жмот, кулак, кровопивец этакий, одно заладил: «Не отдашь вовремя — имущество распродам!» — «Бога, говорю, побойся, мало у тебя добра, что ли? Не граф ты, мужик такой же, как я...» А он объясняет: «Тыщу лет назад и графский предок мужиком был... только чуть поумнее прочих мужиков — вот как я теперь поумнее тебя». — Седой дядюшка Аким рассказывал всхлипывая. — Распродали имущество, как раз вечером, под рождество. Коровку продали и телушку. .. Еще не хватает, чтобы вексель выкупить. Сноха причитает: «Продайте моих малых детушек... по полтине штука, по полтине штука». Сами понимаете — умом рехнулась. А я отозвал Ферапонта Кузьмича и говорю ему: «В эту ночь в Вифлееме сын божий родился. Даже в окопах священники приговаривают: «Мир на земле, в человецех благоволение». Эх, Кузьмич, ты еще похуже, чем германский Вильгельм! Ну, ежели так, пусть тебя бог покарает! Ты семью солдата разорил... теперь берегись! Сгорит и твое разбойничье гнездо». Чего ж, каждый мужик так бы сказал. С самых древних времен обычай такой ведется — стращать. Прошла неделя, и сгорел сарай у Ферапонта Кузьмича. Меж соседей поговаривают: самогонку гнали в сарае. Сами перепились... искорка в паутину и залетела. А может, папироску непо-тушенную в сор обронили. А кто виноватый оказался? Опять Серко виноват! Вали что попало к Серко в телегу — Серко вывезет...
Николай Павлович о своем проступке умолчал. Закуривая за папиросой папиросу, он шагал от окошка до дверей и обратно, считая шаги. Закончив сотню, клал на подоконник соломинку; покончив с тысячей, завязывал на ниточке узел. Акулина прошептала мне, что Николай Павлович недавно перешагнул за тридцатую тысячу. Я боязливо взглянул на фельдшера: неужели... неужели...
Словно разгадав мои мысли, фельдшер остановился:
— Да, вот мучаюсь... не могу заснуть... Хоть бы брому, чтобы успокоиться... упасть, заснуть и проснуться, когда война окончится... — И он зашагал опять.
Девушка потихоньку рассказала мне: к Николаю Павловичу обратилась стасевская помещица, чтобы тот впрыснул ее мужу лекарство, расстраивающее сердце, — тогда врачебная комиссия признает его негодным к военной службе. Николай Павлович возмутился: «Ага, все вы господа такие!» Бац! —телеграмму генералу. А стасевская помещица тоже не из пугливых. Бац! — телеграмму другому генералу: Нечаев, мол, подговаривал ее мужа не идти в армию... обещал вредные для здоровья порошки. Помещику хоть бы что... помещик каждый день выезжает на охоту, а Нечаев, любимец всех крестьян, — за решеткой!..
Акулина все шептала и шептала. Ей давно не хватало собеседника.Наступила ночь. Горести и заботы осилили и седого дядю Акима и девушку. Они спали, беспокойно ворочаясь с боку на бок, стонали во сне, но все же спали. А Николай Павлович и в темноте вышагивал и считал, считал, считал... В эту ночь мне тоже не удалось заснуть. Я лежал с открытыми глазами.
Внезапно я подскочил и сел на топчане. Вспомнил Вадима, гимназиста из Скрыдолева, о котором рассказывала Акулина. Он учился в гимназии Неруша, в седьмом классе, его мать — член «дамского комитета».
Как галантно прогуливался этот Вадим по старинному городскому парку с барышнями! Как элегантно выгибал локоть! За благородные и тонкие манеры гимназистки прозвали его лордом. Вот так «лорд»! Да любой мальчишка, торгующий газетами, в сто, в тысячу раз порядочнее этого «лорда»!
А его мать... Я соскочил с топчана и механически стал шагать вслед за Николаем Павловичем. Вот от таких помещиц зависела моя судьба! Сколько раз меня бросало в жар и холод накануне заседаний «дамского комитета»! Вычеркнут или оставят среди немногих счастливцев, которым достаются крохи с барского стола?
Долго шагать не пришлось. Нечаев насильно уложил меня и серьезно сказал:
— Успокойтесь, пожалейте себя! Завтра чуть свет вас отвезут в настоящую тюрьму.
Только под утро удалось чуть-чуть задремать, но кто-то вскоре дернул за ногу:
- Встать! Собрать вещи!
Глава X
В витебской тюрьме. — Снова у жандармского офицера. —В камере для политических. — «Все моокет случиться».Витебская тюрьма находилась на окраине города, за «толкучкой», недалеко от остановки трамвая. Здесь было три достопримечательности: тюрьма, больница и дом умалишенных.
Длинная дорога и мороз утомили меня. Плечо ныло. Еще Николай Павлович в волостном правлении побаивался, как бы место вывиха не вспухло и не воспалилось. Не было ни лекарств, ни марли, чтобы перевязать плечо. Сани подпрыгивали на ухабах, и каждое сотрясение отдавалось в плече резкой болью.
Сводчатые стены и зарешеченные окна тюрьмы внушали страх. «Каменная могила!» — подумал я. После долгих и унизительных процедур в тюремной конторе меня втолкнули в камеру для уголовников. Страшно болела голова, и я растянулся на первой попавшейся свободной койке. Меня о чем-то спрашивали, но я только пробормотал: «Хорошо...» — и тут же заснул.
Прошло несколько часов. Очнулся я от окрика:
— На допрос!
Двое в штатском усадили меня в сани и повезли. Темные улицы казались незнакомыми, как будто я видел их впервые. Наконец сани остановились во дворе большого дома.
— Прямо через эту дверь и по лестнице наверх. Штатские велели подождать в приемной и скрылись з дверью. До меня донесся чей-то знакомый голос:
— Протокол выеденного яйца не стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107