Как жаль! Дальше говорилось в нем о войне...
Глава XXVII
Просьба Оли. — Ценитель поэзии. — «Остерегайся богатых свиней, причастных к. культуре».
А в гимназии тем временем все шло своим чередом.
— Ты умеешь танцевать? —однажды спросил меня мимоходом Коля Фертиков.
Нет, где мне было учиться танцам! На следующей перемене я услыхал: Фертиков устраивает у себя вечеринку. Его отец очень выгодно продал военным учреждениям четыреста десятин леса и на радостях дал сыну кучу денег — пусть повеселится. Коля теперь часто устраивал вечеринки, и я слыхал разговор двух гимназистов: что было бы, если бы гимназическое начальство поймало всех на месте преступления!
— Будь это до войны — некоторых исключили бы из гимназии... Из казенной гимназии и сейчас бы исключили.
— Вряд ли... В кондуит — это еще может быть. Ну, а наш директор только нахмурился бы И отвернулся, Это золотой человек.
— Да, насквозь либерал.
Когда я выходил из гимназии, кто-то меня окликнул:
— Роберт!
Я вздрогнул. Оля Ранцевич, ухвати и меня за руку, защебетала:
— Какой ты интересный, Роберт! Лицо, как у мученика, а глаза сверкают, словно угли... Послушай, мой Ломоносов, ты еще ничего не написал мне в альбом. Но ты напишешь, не правда ли? Может быть, посвятишь мне одно из твоих стихотворений? Послушан, ты обязательно сфотографируйся и подари мне твое фото, только непременно с какой-нибудь милой и остроумной надписью. Когда тебя все признают вторым Ломоносовым, я напишу воспоминания. Это будет оригинально! Восхитительно! Послушай, о чем ты сейчас думаешь?
— Оля, ты мне друг?
— И ты еще сомневаешься? — Быстро оглянувшись, девушка вдруг чмокнула меня в щеку. — Теперь веришь?
— Оля, у тебя широкий круг знакомых... Достань мне какую-нибудь работу...
— Эх, Ломоносов... — разочарованно протянула девушка. — Неужели у тебя не нашлось более интересной темы для разговора? — Но она все-таки пообещала: — У моего отца много друзей, я поговорю с кем-нибудь...
Оля упорхнула, а я долго проторчал под липами у Сенной площади, где когда-то футбол лишил меня ботинок. Зачем я здесь застыл, как нескладный чурбан, как пень? Травы поблекли, деревья и кусты осыпались... 06-
жег ли меня поцелуй красивой девушки? Да разве это поцелуй? Эх, Букашка, кто тебя по-настоящему поцелует! То был просто чмок... Нет-нет, забудем о нем, и чем скорее, тем лучше. Ласкают и собачек...
А все-таки Оля — славная, ей-богу, славная! Что обещала, то и сделает. Она настойчивая... впрочем, тут и настойчивость не нужна. Не деньги же я прошу, а работу. У нее друзей много. Погрозит кому-нибудь розовым пальчиком: «Послушайте-ка, обращаю ваше внимание на удивительно честного, трудолюбивого гимназиста. Пристройте его куда-нибудь. Не пожалеете. Это будущий Ломоносов».
Оля уже не раз просила написать ей в альбом стихи. Я все отнекивался... Поэт — это, как-никак, существо особенное, род человеческий гордится поэтами. А я, быть может, только жалкий мечтатель, бумагомаратель, достойный презрения... В гимназии я то молчал, то шутил, то огрызался, но никому и никогда не заикнулся, что у меня пухнет... ну, не пухнет, а помаленьку растет тетрадь со стихами. Впрочем, чуточку лукавлю. Один-единственный человек просмотрел ее. Но как было не открыть другу, что я породнился с поэзией!
Ну да, Толе Радкевичу. Так уж получилось, что я ему доверился. Толя похвалил мои стихи, вероятно, по доброте душевной. А много ли он в стихах понимает? Сомневаюсь, ах, как сомневаюсь! Сам он мечтает стать строителем дорог и мостов.
Пора, пора отблагодарить Олю за ее душевность, за непонятную симпатию к пареньку из низшей породы. В ее альбом я должен выбрать наилучшее, самое яркое, чистое, искреннее, что скрыто в моих заветных листочках.
Дома я долго листал тетрадь со своими стихами и никак не мог решить, что же написать Оле в альбом. С кем посоветоваться? Может, с Анашкиным, общепризнанным гимназическим поэтом? Чем черт не шутит, — вдруг и ему понравятся мои стихи! Во всяком случае, на его совет можно положиться.
В те военные годы в гимназии Неруша поэзия не была В чести: юных аристократов больше привлекали секреты карточной игры, любовные похождения, переодевания ради того, чтобы не замеченным пробраться на пикант-
ный опереточный спектакль... Пожалуй, никто из нашего класса не собирался стать литератором, но о семикласснике Анашкине было известно, что тот отдает дань музам. Даже капризная дочь губернатора гордилась написанными в ее альбом стихотворениями Анашкина. На одном из гимназических вечеров он так продекламировал свои стихи, что заносчивая полуглухая графиня Ло-пухова протянула ему обе руки для поцелуя...
Собравшись с духом, я потихоньку сунул Анашкину толстую тетрадь в серой обложке:
— Маэстро, прошу мнения любимца богов!
Два дня не давало уснуть авторское самолюбие. На третий день после уроков Анашкин поманил меня пальцем:
— Эй, путешественник на Олимп, пошли в кафе!
Даже литературный совет, оказывается, нельзя получить даром! Ведь кафе^—это тебе не магазин, куда можно зайти, чтобы, измучив приказчика, выйти, ничего не купив. Я пробормотал что-то невнятное. Прославленный поэт, поломавшись, как барышня, избалованная поклонниками, разрешил проводить себя по улице.
— Овладеть техникой стиха нетрудно, — начал он.— У нас в имении старая нянька говорит только в рифму: «Милый барич, вы куда? Гости уж идут сюда», — и даже одна из овец блеет ритмично... ей-богу! — ехидно прищурился Анашкин. — Видишь ли, в смысле техники ты вполне достиг уровня старой няньки. А вот дух поэзии в твоих виршах и не ночевал. Ты слепой подражатель Некрасова. А кто не знает, что в прекрасный сад поэзии Некрасов явился в грязных лаптях! Юноша, поэзия — это прекраснейшая мечта немногих избранников. Поэзия — это дворец красоты. А ты пишешь как варвар, забредший в римский храм, пылая желанием все разрушить. Где в твоих виршах лунные ночи, любовь — эти вечные темы высокой поэзии? — с насмешливым видом он снял с меня фуражку. — Ну конечно, полосы стрижены под машинку, голова гладкая, как футбольный мяч. Куда же тебе восхищаться локонами и прядями! Ног посмотри, какая должна быть голова у поэта! — Элегантно приподняв фуражку, он осторожно поправил свои пышные, шелковистые волосы.
Потом Анашкин принялся экзаменовать меня: проводил ли я бессонные ночи в беседке или на балконе, обратив взор к звездам, напивался ли когда-нибудь до того, что чувствовал себя улетающим в бесконечность; сколько раз падал на колени перед красивой девушкой; ходил ли в церковь очиститься от земного праха, вдохнуть божественный аромат ладана...
Конечно, я не мог дать ни одного положительного ответа. Все же Анашкин, должно быть, в надежде, что его вопросы будут использованы в дальнейшем как программа поэтического творчества, прибавил к ним еще несколько поучений.
С презрительной усмешкой возвратив серенькую тетрадь, великий поэт посоветовал еще переплетать тетради со стихами в кожу.
— Если поэт не приготовится должным образом, его никогда не посетит вдохновение,— внушительно закончил свои наставления Анашкин.
— Но в газете встречаются стихотворения иного характера, — вставил я.
— Настоящий поэт плюет на газету! Только грошовый рифмоплет в погоне за копейкой суется на страницы газеты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Глава XXVII
Просьба Оли. — Ценитель поэзии. — «Остерегайся богатых свиней, причастных к. культуре».
А в гимназии тем временем все шло своим чередом.
— Ты умеешь танцевать? —однажды спросил меня мимоходом Коля Фертиков.
Нет, где мне было учиться танцам! На следующей перемене я услыхал: Фертиков устраивает у себя вечеринку. Его отец очень выгодно продал военным учреждениям четыреста десятин леса и на радостях дал сыну кучу денег — пусть повеселится. Коля теперь часто устраивал вечеринки, и я слыхал разговор двух гимназистов: что было бы, если бы гимназическое начальство поймало всех на месте преступления!
— Будь это до войны — некоторых исключили бы из гимназии... Из казенной гимназии и сейчас бы исключили.
— Вряд ли... В кондуит — это еще может быть. Ну, а наш директор только нахмурился бы И отвернулся, Это золотой человек.
— Да, насквозь либерал.
Когда я выходил из гимназии, кто-то меня окликнул:
— Роберт!
Я вздрогнул. Оля Ранцевич, ухвати и меня за руку, защебетала:
— Какой ты интересный, Роберт! Лицо, как у мученика, а глаза сверкают, словно угли... Послушай, мой Ломоносов, ты еще ничего не написал мне в альбом. Но ты напишешь, не правда ли? Может быть, посвятишь мне одно из твоих стихотворений? Послушан, ты обязательно сфотографируйся и подари мне твое фото, только непременно с какой-нибудь милой и остроумной надписью. Когда тебя все признают вторым Ломоносовым, я напишу воспоминания. Это будет оригинально! Восхитительно! Послушай, о чем ты сейчас думаешь?
— Оля, ты мне друг?
— И ты еще сомневаешься? — Быстро оглянувшись, девушка вдруг чмокнула меня в щеку. — Теперь веришь?
— Оля, у тебя широкий круг знакомых... Достань мне какую-нибудь работу...
— Эх, Ломоносов... — разочарованно протянула девушка. — Неужели у тебя не нашлось более интересной темы для разговора? — Но она все-таки пообещала: — У моего отца много друзей, я поговорю с кем-нибудь...
Оля упорхнула, а я долго проторчал под липами у Сенной площади, где когда-то футбол лишил меня ботинок. Зачем я здесь застыл, как нескладный чурбан, как пень? Травы поблекли, деревья и кусты осыпались... 06-
жег ли меня поцелуй красивой девушки? Да разве это поцелуй? Эх, Букашка, кто тебя по-настоящему поцелует! То был просто чмок... Нет-нет, забудем о нем, и чем скорее, тем лучше. Ласкают и собачек...
А все-таки Оля — славная, ей-богу, славная! Что обещала, то и сделает. Она настойчивая... впрочем, тут и настойчивость не нужна. Не деньги же я прошу, а работу. У нее друзей много. Погрозит кому-нибудь розовым пальчиком: «Послушайте-ка, обращаю ваше внимание на удивительно честного, трудолюбивого гимназиста. Пристройте его куда-нибудь. Не пожалеете. Это будущий Ломоносов».
Оля уже не раз просила написать ей в альбом стихи. Я все отнекивался... Поэт — это, как-никак, существо особенное, род человеческий гордится поэтами. А я, быть может, только жалкий мечтатель, бумагомаратель, достойный презрения... В гимназии я то молчал, то шутил, то огрызался, но никому и никогда не заикнулся, что у меня пухнет... ну, не пухнет, а помаленьку растет тетрадь со стихами. Впрочем, чуточку лукавлю. Один-единственный человек просмотрел ее. Но как было не открыть другу, что я породнился с поэзией!
Ну да, Толе Радкевичу. Так уж получилось, что я ему доверился. Толя похвалил мои стихи, вероятно, по доброте душевной. А много ли он в стихах понимает? Сомневаюсь, ах, как сомневаюсь! Сам он мечтает стать строителем дорог и мостов.
Пора, пора отблагодарить Олю за ее душевность, за непонятную симпатию к пареньку из низшей породы. В ее альбом я должен выбрать наилучшее, самое яркое, чистое, искреннее, что скрыто в моих заветных листочках.
Дома я долго листал тетрадь со своими стихами и никак не мог решить, что же написать Оле в альбом. С кем посоветоваться? Может, с Анашкиным, общепризнанным гимназическим поэтом? Чем черт не шутит, — вдруг и ему понравятся мои стихи! Во всяком случае, на его совет можно положиться.
В те военные годы в гимназии Неруша поэзия не была В чести: юных аристократов больше привлекали секреты карточной игры, любовные похождения, переодевания ради того, чтобы не замеченным пробраться на пикант-
ный опереточный спектакль... Пожалуй, никто из нашего класса не собирался стать литератором, но о семикласснике Анашкине было известно, что тот отдает дань музам. Даже капризная дочь губернатора гордилась написанными в ее альбом стихотворениями Анашкина. На одном из гимназических вечеров он так продекламировал свои стихи, что заносчивая полуглухая графиня Ло-пухова протянула ему обе руки для поцелуя...
Собравшись с духом, я потихоньку сунул Анашкину толстую тетрадь в серой обложке:
— Маэстро, прошу мнения любимца богов!
Два дня не давало уснуть авторское самолюбие. На третий день после уроков Анашкин поманил меня пальцем:
— Эй, путешественник на Олимп, пошли в кафе!
Даже литературный совет, оказывается, нельзя получить даром! Ведь кафе^—это тебе не магазин, куда можно зайти, чтобы, измучив приказчика, выйти, ничего не купив. Я пробормотал что-то невнятное. Прославленный поэт, поломавшись, как барышня, избалованная поклонниками, разрешил проводить себя по улице.
— Овладеть техникой стиха нетрудно, — начал он.— У нас в имении старая нянька говорит только в рифму: «Милый барич, вы куда? Гости уж идут сюда», — и даже одна из овец блеет ритмично... ей-богу! — ехидно прищурился Анашкин. — Видишь ли, в смысле техники ты вполне достиг уровня старой няньки. А вот дух поэзии в твоих виршах и не ночевал. Ты слепой подражатель Некрасова. А кто не знает, что в прекрасный сад поэзии Некрасов явился в грязных лаптях! Юноша, поэзия — это прекраснейшая мечта немногих избранников. Поэзия — это дворец красоты. А ты пишешь как варвар, забредший в римский храм, пылая желанием все разрушить. Где в твоих виршах лунные ночи, любовь — эти вечные темы высокой поэзии? — с насмешливым видом он снял с меня фуражку. — Ну конечно, полосы стрижены под машинку, голова гладкая, как футбольный мяч. Куда же тебе восхищаться локонами и прядями! Ног посмотри, какая должна быть голова у поэта! — Элегантно приподняв фуражку, он осторожно поправил свои пышные, шелковистые волосы.
Потом Анашкин принялся экзаменовать меня: проводил ли я бессонные ночи в беседке или на балконе, обратив взор к звездам, напивался ли когда-нибудь до того, что чувствовал себя улетающим в бесконечность; сколько раз падал на колени перед красивой девушкой; ходил ли в церковь очиститься от земного праха, вдохнуть божественный аромат ладана...
Конечно, я не мог дать ни одного положительного ответа. Все же Анашкин, должно быть, в надежде, что его вопросы будут использованы в дальнейшем как программа поэтического творчества, прибавил к ним еще несколько поучений.
С презрительной усмешкой возвратив серенькую тетрадь, великий поэт посоветовал еще переплетать тетради со стихами в кожу.
— Если поэт не приготовится должным образом, его никогда не посетит вдохновение,— внушительно закончил свои наставления Анашкин.
— Но в газете встречаются стихотворения иного характера, — вставил я.
— Настоящий поэт плюет на газету! Только грошовый рифмоплет в погоне за копейкой суется на страницы газеты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107