А вот люди с фронта начинают бежать, притом с винтовкой в руках... Ничего, наши бороды скоро перестанут седеть, но зато у богачей они побелеют до единого волоска!
Я рассказал ему о моих бедах и о переменах в собачьем царстве.
Давис рассердился:
— Жаль, что мне так напакостили этими траншеями! А то летом поступил бы хоть на неделю к этой сумасшедшей старухе, к Чибур-Золотоухиной. Спас бы мамзель Фифи... не пришлось бы тебе ломать голову.
— То есть как это — спас бы? — спросил я недоверчиво. — Разве у этой госпожи все собаки обязательно падают в яму?
Дядя громко и весело рассмеялся:
— Ты думаешь, Бобик сам решил утопиться? Как же, дожидайся... Его нелегко было дотащить до края стока.
С большим изумлением слушал я рассказ дяди Дависа. Его злило, что этому собачьему выродку Бобику, который даже разучился лаять, постоянно готовя?
завтраки и обеды по специальным рецептам. Однажды этот дармоед попал под руку — дядя схватил его за Шиворот и бросил в воду, так что по воде пошли круги. В этот момент старая помещица начала взволнованным голосом звать своего щенка. Дядя вытащил его — не то госпожу хватил бы удар: кто тогда заплатил бы за работу?
Мы с ним посмеялись и разошлись. Но не успел я свернуть в переулок, как за моей спиной снова послышались шаги.
— Роберт, я забыл тебе пожать руку.,, Сам знаешь за что. Альма здорово учится. Зайди к нам когда-нибудь...— И тихо добавил: — Возможно, через некоторое время я смогу тебе помочь. По не так-то скоро... Видишь, на мне обувь, как у клоуна.
Глава XXIX
Рождественские каникулы. — В кармане двСЯТЬ копеек. — Часы Шостак-Мусницкого. - Дружеская поддержка.
Наступили рождественские каникулы. У гимназистов невыразимо радостные лица, даже Исаи Исаевич поминутно улыбается. Но меня гложет тоска. Болеслав Шостак-Мусницкий давно обещал мне рубль — понятно, не за прекрасные глаза. Я его так часто выручал по математике... Теперь же оказалось, что слово панского отпрыска — пустой лай щенка. На мое напоминание о долге Болеслав промычал: «Л'адно, подождешь, пока вернусь из имения».
Мне так хотелось побывать дома! Война... Кто предскажет, что может случиться!
Домой, домой! Но как? На билет не хватает.., Добраться до Богушевска товарным поездом? Рискованно, слишком рискованно. Теперь война, попадешь в поезд с военными грузами — беда! А тут еще свистит, завывает холодный ветер, грянули рождественские морозы... Где же достать денег? Ох, псе мои водоемы, из которых изредка удавалось выудить по гривеннику, покрылись толстым льдом... Терпи, Букашка! Будь ежом, волчонком, кем угодно, но не слизняком...
Потянулись серые, томительные дни, похожие один на другой, как капли воды. Наконец кончились зимние
каникулы. Пошел в гимназию. Рука поневоле залезла в карман: в кармане десять копеек. О небо, за эти копейки можно купить три тетрадки! Но керосин-то нужен? Нужен. Хозяйка требует за квартиру? Требует. Перекусить хоть что-нибудь надо? Надо. А у меня только три медных монетки...
В гимназии шум и, смех. Ну еще бы! Все вернулись румяные. Развеселых рассказов не счесть: тот объелся, этот без конца танцевал, а кто даже на охоту ходил. Улыбался и я, но на вопросы, как провел каникулы, загадочно отвечал: «Это тайна».
Явился Болеслав Шостак-Мусницкий, будь он трижды проклят! Вытащил массивные золотые часы и давай совать всем под нос: полюбуйтесь, папа подарил, стоят семьдесят пять рублей.
Семьдесят пять рублей! Это почти четыре коровы. Кое-кто восхищался, кое-кто недоверчиво бурчал. Но был у нас сын ювелира Ливянт, и он подтвердил: нет, Болеслав не врет—часы того стоят.
Ах ты дрянь! А для меня и рубля, заработанного рубля, не нашлось!.
Паныч и меня не обошел: сунул мне часы под нос. Честное слово, до сих пор точно не помню, как это случилось. То ли я читал о чьей-то подобной проделке, то ли меня, ей-ей, осенило, но я презрительно воскликнул:
— Велика важность! Ручаюсь, ты десять раз подряд не скажешь «мои часы» в ответ на десять моих вопросов.
У паныча перекосилось лицо:
— Как так — не скажу? Подумаешь, трудная задача!
— Посмотрим.
— Давай на пари! — бахвалился Болеслав, не догадываясь о подвохе.
В другое время я воздержался бы. Что за пари? Зачем? Но во мне кипела злоба, и я насмешливо сказал:
— На десять копеек?
— Фи, гроши! Давай на трешку!—Явно Шостак-Мусницкий хотел меня унизить перед товарищами.
— Отлично! — вырвалось у меня.
Гимназисты повернулись в нашу сторону. В дверях класса стоял Толя Радкевнч. Все оживились. Кто-то крикнул:
— Пусть судит Радкевич!
В те времена были своеобразные понятия о чести. Барин мог годами не платить долги, не платить слугам, портному, сапожнику, лавочнику... и все же он оставался почтенным, уважаемым лицом. Но если проигрался в карты и не можешь немедленно уплатить — застрелись. То же, если проиграл пари... Не уплатил — вон из общества!
У меня в кармане десять копеек... Радкевич вошел в класс, внимательно посмотрел мне в глаза и начал перешептываться с некоторыми гимназистами...
Помню и сейчас, как стучало в висках. Шостак-Мус-ницкий ядовито наступал:
— Ну что, зелен виноград? Полез со свиным рылом в калашный ряд!
Потемнело в глазах... Как во сне я заметил, что раскрылись кошельки, зазвенели монеты. Кто-то мне преподнес — кажется, Ливянт — деньги:
— Получай, Роб, тут ровно три рубля. — Затем он обратился к нам обоим: — Господа, сдайте деньги судье, повторите условия пари — и по рукам!
Вокруг нас столпились гимназисты. Все замерли. Я стал задавать вопросы, самые дурацкие. Шостак-Мус-ницкий с насмешливой миной, как дятел, отстукивал: «Мои часы».Восемь нелепых вопросов. Наконец последовал девятый:
— Какая вещь уже не твоя?
Словно электрический ток ударил всех. У Болеслава побледнели губы, однако он прошептал:
— Мои часы.
Десятый вопрос был длинен. Я спрашивал, что отдает гимназист Шостак-Мусницкий при свидетелях Роберту Залану на веки вечные, отдает в собственность и не будет сердиться и не станет жаловаться...
Гробовое молчание. Напряжение достигло высшего предела. Глаза всех устремились на Шостак-Мусниц-кого. Он то краснел, то бледнел. Постепенно на лицах многих гимназистов заиграла усмешка. Раздались возгласы:
— Почему прикусил язык?
Паныч махнул рукой, резко отвернулся и двинулся к своей парте. Сев, он злобно сморщился и пробормотал по моему адресу что-то оскорбительное.
Кругом загалдели. Толя Радкевич торжественно вручил мне три рубля и, обернувшись, бросил Шостак-Мус-ницкому:
— А ты заработал по шее — вести себя среди порядочных людей не умеешь!
Болеслав действительно получил затрещину — гимназия жила своими законами. После этого события Шостак-Мусницкий два дня не являлся в класс. Что ж, он вообще мог не учиться. У папаши около двух тысяч десятин земли — хватит сынку не только на жизнь, но и на птичье молоко.
Глава XXX
Когда мир становится зловонным. — Слезы и проклятия.
«Пятнадцать рублей... Пятнадцать рублей...» С этой мыслью я засыпал, просыпался и каждый день ждал, что Пузыкин сообщит мне: «Если вы завтра не внесете пятнадцать рублей, то будьте так добры не являйтесь на занятия».
И вот однажды, придя домой, я нашел письмо: в большом конверте маленький листок и на нем несколько строк, написанных на пишущей машинке. Меня приглашали явиться в такое-то время в такое-то место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Я рассказал ему о моих бедах и о переменах в собачьем царстве.
Давис рассердился:
— Жаль, что мне так напакостили этими траншеями! А то летом поступил бы хоть на неделю к этой сумасшедшей старухе, к Чибур-Золотоухиной. Спас бы мамзель Фифи... не пришлось бы тебе ломать голову.
— То есть как это — спас бы? — спросил я недоверчиво. — Разве у этой госпожи все собаки обязательно падают в яму?
Дядя громко и весело рассмеялся:
— Ты думаешь, Бобик сам решил утопиться? Как же, дожидайся... Его нелегко было дотащить до края стока.
С большим изумлением слушал я рассказ дяди Дависа. Его злило, что этому собачьему выродку Бобику, который даже разучился лаять, постоянно готовя?
завтраки и обеды по специальным рецептам. Однажды этот дармоед попал под руку — дядя схватил его за Шиворот и бросил в воду, так что по воде пошли круги. В этот момент старая помещица начала взволнованным голосом звать своего щенка. Дядя вытащил его — не то госпожу хватил бы удар: кто тогда заплатил бы за работу?
Мы с ним посмеялись и разошлись. Но не успел я свернуть в переулок, как за моей спиной снова послышались шаги.
— Роберт, я забыл тебе пожать руку.,, Сам знаешь за что. Альма здорово учится. Зайди к нам когда-нибудь...— И тихо добавил: — Возможно, через некоторое время я смогу тебе помочь. По не так-то скоро... Видишь, на мне обувь, как у клоуна.
Глава XXIX
Рождественские каникулы. — В кармане двСЯТЬ копеек. — Часы Шостак-Мусницкого. - Дружеская поддержка.
Наступили рождественские каникулы. У гимназистов невыразимо радостные лица, даже Исаи Исаевич поминутно улыбается. Но меня гложет тоска. Болеслав Шостак-Мусницкий давно обещал мне рубль — понятно, не за прекрасные глаза. Я его так часто выручал по математике... Теперь же оказалось, что слово панского отпрыска — пустой лай щенка. На мое напоминание о долге Болеслав промычал: «Л'адно, подождешь, пока вернусь из имения».
Мне так хотелось побывать дома! Война... Кто предскажет, что может случиться!
Домой, домой! Но как? На билет не хватает.., Добраться до Богушевска товарным поездом? Рискованно, слишком рискованно. Теперь война, попадешь в поезд с военными грузами — беда! А тут еще свистит, завывает холодный ветер, грянули рождественские морозы... Где же достать денег? Ох, псе мои водоемы, из которых изредка удавалось выудить по гривеннику, покрылись толстым льдом... Терпи, Букашка! Будь ежом, волчонком, кем угодно, но не слизняком...
Потянулись серые, томительные дни, похожие один на другой, как капли воды. Наконец кончились зимние
каникулы. Пошел в гимназию. Рука поневоле залезла в карман: в кармане десять копеек. О небо, за эти копейки можно купить три тетрадки! Но керосин-то нужен? Нужен. Хозяйка требует за квартиру? Требует. Перекусить хоть что-нибудь надо? Надо. А у меня только три медных монетки...
В гимназии шум и, смех. Ну еще бы! Все вернулись румяные. Развеселых рассказов не счесть: тот объелся, этот без конца танцевал, а кто даже на охоту ходил. Улыбался и я, но на вопросы, как провел каникулы, загадочно отвечал: «Это тайна».
Явился Болеслав Шостак-Мусницкий, будь он трижды проклят! Вытащил массивные золотые часы и давай совать всем под нос: полюбуйтесь, папа подарил, стоят семьдесят пять рублей.
Семьдесят пять рублей! Это почти четыре коровы. Кое-кто восхищался, кое-кто недоверчиво бурчал. Но был у нас сын ювелира Ливянт, и он подтвердил: нет, Болеслав не врет—часы того стоят.
Ах ты дрянь! А для меня и рубля, заработанного рубля, не нашлось!.
Паныч и меня не обошел: сунул мне часы под нос. Честное слово, до сих пор точно не помню, как это случилось. То ли я читал о чьей-то подобной проделке, то ли меня, ей-ей, осенило, но я презрительно воскликнул:
— Велика важность! Ручаюсь, ты десять раз подряд не скажешь «мои часы» в ответ на десять моих вопросов.
У паныча перекосилось лицо:
— Как так — не скажу? Подумаешь, трудная задача!
— Посмотрим.
— Давай на пари! — бахвалился Болеслав, не догадываясь о подвохе.
В другое время я воздержался бы. Что за пари? Зачем? Но во мне кипела злоба, и я насмешливо сказал:
— На десять копеек?
— Фи, гроши! Давай на трешку!—Явно Шостак-Мусницкий хотел меня унизить перед товарищами.
— Отлично! — вырвалось у меня.
Гимназисты повернулись в нашу сторону. В дверях класса стоял Толя Радкевнч. Все оживились. Кто-то крикнул:
— Пусть судит Радкевич!
В те времена были своеобразные понятия о чести. Барин мог годами не платить долги, не платить слугам, портному, сапожнику, лавочнику... и все же он оставался почтенным, уважаемым лицом. Но если проигрался в карты и не можешь немедленно уплатить — застрелись. То же, если проиграл пари... Не уплатил — вон из общества!
У меня в кармане десять копеек... Радкевич вошел в класс, внимательно посмотрел мне в глаза и начал перешептываться с некоторыми гимназистами...
Помню и сейчас, как стучало в висках. Шостак-Мус-ницкий ядовито наступал:
— Ну что, зелен виноград? Полез со свиным рылом в калашный ряд!
Потемнело в глазах... Как во сне я заметил, что раскрылись кошельки, зазвенели монеты. Кто-то мне преподнес — кажется, Ливянт — деньги:
— Получай, Роб, тут ровно три рубля. — Затем он обратился к нам обоим: — Господа, сдайте деньги судье, повторите условия пари — и по рукам!
Вокруг нас столпились гимназисты. Все замерли. Я стал задавать вопросы, самые дурацкие. Шостак-Мус-ницкий с насмешливой миной, как дятел, отстукивал: «Мои часы».Восемь нелепых вопросов. Наконец последовал девятый:
— Какая вещь уже не твоя?
Словно электрический ток ударил всех. У Болеслава побледнели губы, однако он прошептал:
— Мои часы.
Десятый вопрос был длинен. Я спрашивал, что отдает гимназист Шостак-Мусницкий при свидетелях Роберту Залану на веки вечные, отдает в собственность и не будет сердиться и не станет жаловаться...
Гробовое молчание. Напряжение достигло высшего предела. Глаза всех устремились на Шостак-Мусниц-кого. Он то краснел, то бледнел. Постепенно на лицах многих гимназистов заиграла усмешка. Раздались возгласы:
— Почему прикусил язык?
Паныч махнул рукой, резко отвернулся и двинулся к своей парте. Сев, он злобно сморщился и пробормотал по моему адресу что-то оскорбительное.
Кругом загалдели. Толя Радкевич торжественно вручил мне три рубля и, обернувшись, бросил Шостак-Мус-ницкому:
— А ты заработал по шее — вести себя среди порядочных людей не умеешь!
Болеслав действительно получил затрещину — гимназия жила своими законами. После этого события Шостак-Мусницкий два дня не являлся в класс. Что ж, он вообще мог не учиться. У папаши около двух тысяч десятин земли — хватит сынку не только на жизнь, но и на птичье молоко.
Глава XXX
Когда мир становится зловонным. — Слезы и проклятия.
«Пятнадцать рублей... Пятнадцать рублей...» С этой мыслью я засыпал, просыпался и каждый день ждал, что Пузыкин сообщит мне: «Если вы завтра не внесете пятнадцать рублей, то будьте так добры не являйтесь на занятия».
И вот однажды, придя домой, я нашел письмо: в большом конверте маленький листок и на нем несколько строк, написанных на пишущей машинке. Меня приглашали явиться в такое-то время в такое-то место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107