По границам хуторов тянутся длинные, узенькие язычки леса, кустарники ольхи, болотные вербы. Казалось, соседи, избегая друг друга, сознательно берегут рощицы и кусты, чтобы спрятать от чужих глаз свое богатство или нищету.
Но ведь не из-за узеньких полосок леса я плохо знал родную колонию. Где было найти время подружиться с соседскими детьми? Совсем еще ребенком, я довольствовался песком и камешками на собственном дворе. Чуть подрос — пришлось взять пастушью сумку и кнут. Мне кажется, что Египет по книгам я изучил подробнее, чем Рогайне, где мне была хорошо знакома только боль-шая дорога и две тропинки: одна в школу, другая на станцию.
Медленно приближался я к дому. Вот показалась большая ель, у которой буря ободрала ветви и сломала верхушку. Странно, куда запропастился Дуксик? Обычно он первым замечал меня и стрелой бросался навстречу. значит, нет больше Дуксика. Может, волки загрызли? Тогда, по крайней мере, новый пес бы залаял... но нет и нового. Непонятно... Где это видано — хозяйство без собаки? Ведь собака подает сигнал, когда приближается зверь или чужак.
Еще прошлой весной бабушка жаловалась: «Такой пес съедает не меньше, чем поросенок. Лучше уж поросенка держать». Вернее всего, теперь нечем кормить ни пса, ни поросенка.
Возвращаясь домой после долгого отсутствия, я всегда любил пошутить. Если первой показывалась Зента, надвигал шапку на глаза, басом спрашивал: «Как мне пройти к Заланам?» Если мать — «Скажите, нельзя ли у вас переночевать?» Если бабушка — «Не нужно ли вам лишнего едока?» Что поделаешь: приходилось за шуткой скрывать огорчение. Сколько раз я мечтал: «Наступит день, когда явлюсь с подарками». Зимой мечтал привезти полушубок, валенки, шаль... Летом — платочки, книжки с картинками, ботинки... Но мечты оставались мечтами: помаячат и растают, оставив в душе лишь неутолимую тоску.
На этот раз я снова пришел с пустыми руками, и все-таки встретили меня радостно, как всегда. Утирая глаза, бабушка сказала:
— То-то у меня давеча нож из рук выпал. Сразу подумала: гость будет.
Развязав узелок, я вручил Ирме карандашик. Она поблагодарила и убежала, повторяя:
— Пошлю папе письмо... длинное-предлинное, большое-пребольшое!
— Отец пишет? — с беспокойством спросил я. Этот вопрос в то время задавали в миллионах семей.
— Получили, получили! — радостно отозвалась бабушка.—Благодарение богу, ранен.
— За что же благодарить бога? — удивился я.
— Как — за что? Рана не тяжелая. Ногу не оторвало, голова цела. Пусть передохнёт. Может, ненадолго домой отпустят... А еще раз так же счастливо ранят —глядишь, и мира дождется...
Ирма уже выводила каракули па синей оберточной бумаге.Мать, любовно посмотрев на псе, сказала:
— Не лучше ли поберечь карандашик для нашей школьницы? Мы дома можем и угольком писать.
Ирма задумалась.
— Пиши, пиши, для Зенты другой найдется,— успокоил я сестренку.
Девочка еще некоторое время старалась над своими каракулями, потом засунула карандаш в стену, в щель между бревнами, и важно пояснила:
— Пусть Зента! Я угольком.
У меня на сердце потеплело. Откуда у маленькой сестренки такая рассудительность, сметка и ласковость? Бабушка нежно посмотрела на внучку:
— Вот и правильно. Зенте в школе приходится больше писать, чем тебе... Что же готовить? — обратилась она ко мне. — Есть у нас еще мясо... бараньи ребрышки, только уж очень круто просолены. Тебе, наверное, хотелось бы молочной путры?
— Молочной путры, молочной путры!—Услышав последние слова бабушки, Ирма весело захлопала в ладоши.
— Разве наша Толэ не дает больше молока, что вы давно не ели молочной путры?
— Дает еще, дает, да, видишь ли, мы копим масло и творог—может быть, удастся солдату посылочку отправить. Сами мы больше мясо...
Мясо?.. Я-то уж знал, что иной ловкий кот поедает в день больше мяса, чем взрослый человек в семействе Заланов.
— Что ж, свари, бабушка, и сегодня с мясом. Молоко лучше побережем для солдата... Правильно, Ирма?
- Да-да, молоко солдату... — Сестренка снова уселась па полу с углем в руке.
Вскоре к нам явилась какая-то женщина. Я догадал-ся - беженка из Курземе. Разговаривая с матерью, гостья мялась, вертела край кофточки. Из кухни вернулась бабушка и откровенно спросила:
— Матушка Гейдан, просто так ты бы не пришла. Женщина опустила голову:
— Ах, о чем ты спрашиваешь? Не было бы двух малышей, лучше упала бы в лесу, как подстреленная волчица, да заснула навек...
— Что за глупые речи! — ворчала бабушка, завертывая в передник гостьи порядочный ломоть хлеба и морковь.— Скажи-ка, милая, заходила ты к Шуманам или Тетерам?
— Как же... У Шуманов все полы вымыла, белье выстирала... кое-что дали. Для Тетеров целый тюк простыней наткала... тоже дали кое-что...
Было ясно, что означало это «кое-что». Курземка, расцеловавшись на прощание с бабушкой, с горечью в голосе проговорила:
— Господи, господи, зачем ты так устроил этот мир, что только бедные — душевные люди? Почему у тех, чьи закрома полны, вместо сердца камень?..
Перелистав учебники и тетради, я разложил их на верстаке, взял из стопки верхнюю книжку и раскрыл ее. Задачник по алгебре. Алгебра — мой любимый предмет.Затем взгляд задержался на тетрадях. В самом низу, в толстой тетради с серой обложкой, — стихи!
Неуклюжие эти стихи были причиной того, что мне так неожиданно пришлось оставить гимназию.Отложив тетрадку в простой серой обложке, я разыскал грифельную доску и грифель. Когда бабушка вошла, я уже был погружен в расчеты.
Она покрутила кончик платка и, потрогав пуговицы на кофте, присела на край верстака:
— С дороги-то мог бы и отдохнуть... Лучше пошел бы в хлев, посмотрел корову, свинку...
— Мог бы, конечно. Да что же я пойду с пустыми руками!
— Вывернуться-то ты ловок... да не понимаю я что-то, .. Знаешь ли сам, за чем гонишься?
Подняв голову, я ответил:
— Бабушка, без труда человек даже человеком не был бы.
— Нет-нет, я не хочу мешать, только спрашиваю: что тебя заставляет учиться? По душе учение или просто без куска хлеба остаться боишься? Головой, мол, будет легче хлебушко заработать, чем руками...
— Да, бабушка, когда-то и это подгоняло, — чистосердечно признался я. — Кроме того...
— Говори, говори.
— Кроме того, кто много учился и читал, тот легче поймет, почему Шуманам живется так вольготно, а Заданы бьются как рыба об лед. — Поймав натруженную бабушкину руку, я прижал ее ко лбу. — Бабушка, как-то в Витебске знакомая девушка сказала мне: «Тысячам легче попасть в тюрьму, чем в школу. Уж если ты узнал цену книги, не будь глупцом, дорожи ею, как невестой». А отец?.. Он же хранил годами старые газеты, календари. .. На праздники перечитывал их... помнишь? Мне посчастливилось... за школу большое спасибо всем... и тебе, бабушка. Нет, теперь уже не отступлю! Хочу стать учителем... Ты сама сколько раз вздыхала: «Ох, темнота, наша, темнота!» А на селе учитель, если у него в порядке мозги и сердце, может открыть глаза тем, кто еще не прозрел!..
Бабушка тихо зашаркала постолами, направляясь к двери.Начинало смеркаться, когда в комнату вошел дед, в шапке, облепленной кострой и клочками пакли. Был он жилист и юношески подвижен, только лицо задубело и сморщилось. В Рогайне и близ лежащих белорусских селах все знали, что никто, пожалуй, не работал столько на дожде, на солнцепеке и в пыли, как старый Залан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Но ведь не из-за узеньких полосок леса я плохо знал родную колонию. Где было найти время подружиться с соседскими детьми? Совсем еще ребенком, я довольствовался песком и камешками на собственном дворе. Чуть подрос — пришлось взять пастушью сумку и кнут. Мне кажется, что Египет по книгам я изучил подробнее, чем Рогайне, где мне была хорошо знакома только боль-шая дорога и две тропинки: одна в школу, другая на станцию.
Медленно приближался я к дому. Вот показалась большая ель, у которой буря ободрала ветви и сломала верхушку. Странно, куда запропастился Дуксик? Обычно он первым замечал меня и стрелой бросался навстречу. значит, нет больше Дуксика. Может, волки загрызли? Тогда, по крайней мере, новый пес бы залаял... но нет и нового. Непонятно... Где это видано — хозяйство без собаки? Ведь собака подает сигнал, когда приближается зверь или чужак.
Еще прошлой весной бабушка жаловалась: «Такой пес съедает не меньше, чем поросенок. Лучше уж поросенка держать». Вернее всего, теперь нечем кормить ни пса, ни поросенка.
Возвращаясь домой после долгого отсутствия, я всегда любил пошутить. Если первой показывалась Зента, надвигал шапку на глаза, басом спрашивал: «Как мне пройти к Заланам?» Если мать — «Скажите, нельзя ли у вас переночевать?» Если бабушка — «Не нужно ли вам лишнего едока?» Что поделаешь: приходилось за шуткой скрывать огорчение. Сколько раз я мечтал: «Наступит день, когда явлюсь с подарками». Зимой мечтал привезти полушубок, валенки, шаль... Летом — платочки, книжки с картинками, ботинки... Но мечты оставались мечтами: помаячат и растают, оставив в душе лишь неутолимую тоску.
На этот раз я снова пришел с пустыми руками, и все-таки встретили меня радостно, как всегда. Утирая глаза, бабушка сказала:
— То-то у меня давеча нож из рук выпал. Сразу подумала: гость будет.
Развязав узелок, я вручил Ирме карандашик. Она поблагодарила и убежала, повторяя:
— Пошлю папе письмо... длинное-предлинное, большое-пребольшое!
— Отец пишет? — с беспокойством спросил я. Этот вопрос в то время задавали в миллионах семей.
— Получили, получили! — радостно отозвалась бабушка.—Благодарение богу, ранен.
— За что же благодарить бога? — удивился я.
— Как — за что? Рана не тяжелая. Ногу не оторвало, голова цела. Пусть передохнёт. Может, ненадолго домой отпустят... А еще раз так же счастливо ранят —глядишь, и мира дождется...
Ирма уже выводила каракули па синей оберточной бумаге.Мать, любовно посмотрев на псе, сказала:
— Не лучше ли поберечь карандашик для нашей школьницы? Мы дома можем и угольком писать.
Ирма задумалась.
— Пиши, пиши, для Зенты другой найдется,— успокоил я сестренку.
Девочка еще некоторое время старалась над своими каракулями, потом засунула карандаш в стену, в щель между бревнами, и важно пояснила:
— Пусть Зента! Я угольком.
У меня на сердце потеплело. Откуда у маленькой сестренки такая рассудительность, сметка и ласковость? Бабушка нежно посмотрела на внучку:
— Вот и правильно. Зенте в школе приходится больше писать, чем тебе... Что же готовить? — обратилась она ко мне. — Есть у нас еще мясо... бараньи ребрышки, только уж очень круто просолены. Тебе, наверное, хотелось бы молочной путры?
— Молочной путры, молочной путры!—Услышав последние слова бабушки, Ирма весело захлопала в ладоши.
— Разве наша Толэ не дает больше молока, что вы давно не ели молочной путры?
— Дает еще, дает, да, видишь ли, мы копим масло и творог—может быть, удастся солдату посылочку отправить. Сами мы больше мясо...
Мясо?.. Я-то уж знал, что иной ловкий кот поедает в день больше мяса, чем взрослый человек в семействе Заланов.
— Что ж, свари, бабушка, и сегодня с мясом. Молоко лучше побережем для солдата... Правильно, Ирма?
- Да-да, молоко солдату... — Сестренка снова уселась па полу с углем в руке.
Вскоре к нам явилась какая-то женщина. Я догадал-ся - беженка из Курземе. Разговаривая с матерью, гостья мялась, вертела край кофточки. Из кухни вернулась бабушка и откровенно спросила:
— Матушка Гейдан, просто так ты бы не пришла. Женщина опустила голову:
— Ах, о чем ты спрашиваешь? Не было бы двух малышей, лучше упала бы в лесу, как подстреленная волчица, да заснула навек...
— Что за глупые речи! — ворчала бабушка, завертывая в передник гостьи порядочный ломоть хлеба и морковь.— Скажи-ка, милая, заходила ты к Шуманам или Тетерам?
— Как же... У Шуманов все полы вымыла, белье выстирала... кое-что дали. Для Тетеров целый тюк простыней наткала... тоже дали кое-что...
Было ясно, что означало это «кое-что». Курземка, расцеловавшись на прощание с бабушкой, с горечью в голосе проговорила:
— Господи, господи, зачем ты так устроил этот мир, что только бедные — душевные люди? Почему у тех, чьи закрома полны, вместо сердца камень?..
Перелистав учебники и тетради, я разложил их на верстаке, взял из стопки верхнюю книжку и раскрыл ее. Задачник по алгебре. Алгебра — мой любимый предмет.Затем взгляд задержался на тетрадях. В самом низу, в толстой тетради с серой обложкой, — стихи!
Неуклюжие эти стихи были причиной того, что мне так неожиданно пришлось оставить гимназию.Отложив тетрадку в простой серой обложке, я разыскал грифельную доску и грифель. Когда бабушка вошла, я уже был погружен в расчеты.
Она покрутила кончик платка и, потрогав пуговицы на кофте, присела на край верстака:
— С дороги-то мог бы и отдохнуть... Лучше пошел бы в хлев, посмотрел корову, свинку...
— Мог бы, конечно. Да что же я пойду с пустыми руками!
— Вывернуться-то ты ловок... да не понимаю я что-то, .. Знаешь ли сам, за чем гонишься?
Подняв голову, я ответил:
— Бабушка, без труда человек даже человеком не был бы.
— Нет-нет, я не хочу мешать, только спрашиваю: что тебя заставляет учиться? По душе учение или просто без куска хлеба остаться боишься? Головой, мол, будет легче хлебушко заработать, чем руками...
— Да, бабушка, когда-то и это подгоняло, — чистосердечно признался я. — Кроме того...
— Говори, говори.
— Кроме того, кто много учился и читал, тот легче поймет, почему Шуманам живется так вольготно, а Заданы бьются как рыба об лед. — Поймав натруженную бабушкину руку, я прижал ее ко лбу. — Бабушка, как-то в Витебске знакомая девушка сказала мне: «Тысячам легче попасть в тюрьму, чем в школу. Уж если ты узнал цену книги, не будь глупцом, дорожи ею, как невестой». А отец?.. Он же хранил годами старые газеты, календари. .. На праздники перечитывал их... помнишь? Мне посчастливилось... за школу большое спасибо всем... и тебе, бабушка. Нет, теперь уже не отступлю! Хочу стать учителем... Ты сама сколько раз вздыхала: «Ох, темнота, наша, темнота!» А на селе учитель, если у него в порядке мозги и сердце, может открыть глаза тем, кто еще не прозрел!..
Бабушка тихо зашаркала постолами, направляясь к двери.Начинало смеркаться, когда в комнату вошел дед, в шапке, облепленной кострой и клочками пакли. Был он жилист и юношески подвижен, только лицо задубело и сморщилось. В Рогайне и близ лежащих белорусских селах все знали, что никто, пожалуй, не работал столько на дожде, на солнцепеке и в пыли, как старый Залан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107