Спустя несколько дней дядя пришел к нам вечером и, переступая через порог, поднимал ноги так высоко, будто явился с невесть какой победой.
— Ну, парень, был я у учителя. Лоб у него действительно твердоват — долго не верил, что и дома можно кое-чему научиться. Ничего, ты все-таки будешь во втором отделении.
— Гляди-ка! — засмеялась мать. — Ну и ловок наш Давис — умеет спеться с учеными и неучеными!
— Чего там не спеться? Отнес фунта три масла да зайца вместе со шкуркой. А учитель все упирался. Тогда я сунул ему полтинник деньгами.
— Это что за щедрость такая? — рассердилась бабушка. — У самого дома малые детишки, а он ради чужого разбрасывается фунтами масла, зайцами да полтинниками!
— Ничего...— замялся дядя. Вид у него был виноватый, так как действительно его дртям жилось куда хуже, чем сверчкам за печкой — Ничего,— повторил он, уже улыбаясь. — Когда Роб станет большим человеком, он купит мне сапоги, теплую фуфайку и фарфоровую трубку.
До того случая, когда дядя Давис бранил меня за дрова, я думал, что он умеет только смеяться. С той нахлобучки я понял, что дядя иногда и сердится. А теперь он наклонился ко мне, погладил по волосам мягко и ласково (даже бабушка так не умела) и пробормотал:
— Ну смотри, голубчик, не осрами нас. Ты сам ви-дишь: чтобы учиться в школе, надо много добра. Знай: будет очень тяжело, но ты должен выдержать.
Эх, только бы мне попасть в школу!
Глава V
«В школу!» — Ненастное утро. — Первые впечатления. — Шкаф под замком. — Тихон Бобров. — «На колени!»
Наступил день, когда все казалось невкусным, хотя мать приготовила мои самые любимые кушанья: на завтрак-— овсяный кисель; на обед — картофель с простоквашей, а на ужин — конопляную толчонку. В этот день я дул в синюю дудку сколько было мочи, но так и не мог заглушить голоса овец, которые блеяли: «В школу! В школу!» Никак не удавалось унять поросят — они беспрерывно хрюкали: «Роб, завтра за книги!» Только в мычании Толэ я ничего не мог разобрать, но и она была печальна и смотрела на меня недоверчиво.
На следующее утро мы собрались в дорогу еще до рассвета. Отец ехал в Фаньково и взялся довезти меня до школы, которая находилась на целую версту в стороне. .. Бабушка было заикнулась, что так рано в школе нечего делать: еще засну на уроках от усталости: Но отец не уступал: выехав позже, он потеряет пятнадцать копеек из своего заработка.
Хотя во дворе стоял сырой туман и кое-где блестели лужи, я обул постолы1: материнские башмаки решил приберечь на осеннее ненастье.
Выехали чуть свет. Вскоре у меня закружилась голова, так как я старался запомнить местность, по которой мы проезжали, чтобы не заблудиться на обратном пути.
Мне чудилось, что маленькие кустики перешептывались, как злоумышленники. Деревья напоминали столбы виселиц, про которые я читал в каком-то рассказе. Как коварные змеи, подползали к большаку дорожки и тропы. И все это угрожало мне, никогда еще не переступавшему границы нашей колонии Рогайне.
Потом рассвело: ведь до школы было пять верст. Мы миновали деревеньку Бельково и по пути переехали две небольшие речушки. Через них были переброшены шаткие мостики. Один грохотал, как свиной пузырь, наполненный сухим горохом, однако мы благополучно перебрались через него; второй казался покрепче, по наш
конь, старый Ионатан, ударил по нему задними копытами, сломал доску и рванулся так, что левая оглобля треснула пополам. Отец принялся скреплять ее и все ворчал: вот какое несчастье принесла эта поездка в школу. Желая смягчить свою вину, я хлопал глазами и пробовал вставить словечко: быть может, оглобля уже давно была надломлена? Отец резко оборвал меня. Но, помолчав с минуту, он уже спокойнее начал рассуждать, что могло получиться гораздо хуже: ведь Ионатан мог сломать ногу,— что бы мы тогда делали? Счастье еще, что так обошлось. Оглоблю нетрудно связать; на худой конец, можно срубить здесь же, в роше, жердь. И все же отец назвал меня именем одной домашней птицы, которая всем известна своим гоготанием, и я почувствовал себя глубоко виноватым.
Вскоре вдали показалось что-то темное; оно все росло и росло, и вскоре мы въехали в большую белорусскую деревню Аничково.
Ну и деревня — растянулась на целую версту! Я хорошо умел считать и все-таки сбился, подсчитывая избы по обеим сторонам улицы. А сбился потому, что отдельно хотел сосчитать избы с выбитыми стеклами, отдельно с развалившимися трубами и отдельно с прогнившими стенами. Меня спутали избы, которые так осели, что даже свинья свободно могла с улицы сунуть в окошечко свое любопытное рыло.
— Отец, — заговорил я после долгот молчания, будучи не в силах больше сдерживаться, — тут в некоторых избах живут хуже, чем мы!
— Конечно, хуже... — Отец с горечью посмотрел на избу, из которой через полуоткрытые двери валил дым. — А почему они должны жить лучше нас?
— Отец, — снова начал я, — здесь из каждой избы кто-нибудь ходит в школу?
— Да в уме ли ты! Тогда школа была бы набита одними аничковцами. А в ней учатся дети из пяти деревень. Думаешь, учиться легко?
Наконец, после того как нас изрядно порастрясло на ухабистой дороге, заваленной сучьями, обрезками досок и старых жердей, мы остановились у перекрестка. За давно некрашенным зеленоватым забором поднимался серый дом. Он был гораздо больше других, широкий и
длинный. Но в стенах этого дома тоже зияли щели, и оконца были, пожалуй, меньше, чем в крестьянских избах, — они напоминали мне стекла бабушкиных очков. Над дверями виднелась желтоватая вывеска: «Аничков-ская земская начальная школа».
Итак, мы у цели. Отец несколько раз поправил шапку, словно собираясь сказать что-то важное. Потом щелкнул кнутом, как большому протянул мне руку и пробормотал:
— Так-то вот... Ну, сынок, не осрами нас... — Лицо у отца было печальное; казалось, он еще что-то хотел сказать, но махнул рукой и хлестнул Ионатана.
Я остался один в чужом месте, и мне показалось, что даже торба, в которой пока, кроме пенала, ничего не было, тесно прижалась ко мне, как бы боясь чего-то. Один...
Где-то пели петухи, хлопали двери, скрипели колодезные журавли.
Один...
В заборе я увидел калитку и открыл ее. Но она так пронзительно завизжала, что я отскочил.
Мимо прошла какая-то женщина и спросила, не холодно ли мне. До тех пор я не ощущал холода, но, как только она произнесла эти полные сочувствия слова, я поежился, сунул руки в рукава. А белый липкий туман все просачивался сквозь мое пальтишко, точно хотел посмотреть, как течет кровь в теле маленького пастушонка, начинающего новую жизнь.
И вот мне пришло в голову, что я, должно быть, несправедливо относился к своему бывшему подопечному— поросенку Эрцогу. Когда день клонился к вечеру и становилось прохладно, он частенько кидался бегом домой, но я безжалостно гнал его обратно.
Что-то стукнуло справа от меня; я вздрогнул. Прихрамывая, ко мне приближался человек средних лет с длинными усами и бледным липом Его глача поблескивали, казалось, он чем-то рассержен. На груди неясно вырисовывались две медали Эго был Иван Иванович Чвортек — ближайший сосед школы, ее сторож и уборщик Медали получил он во время русско-японской войны за простреленную ногу и проколотую грудь. Но все это я узнал позже. Пока же человек с медалями
неожиданно наткнулся на меня, и я не знал, что делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107