Наконец — о радость! — Митрофан Елисеевич всунул ключик в замочную скважину.
Мне казалось, что поднялся прохладный ветерок и дует мне прямо в спину. А учитель все никак не мог открыть шкаф... Через минуту он недовольно пробормотал:
— Должно быть, заржавел замок...
Я даже съежился от досады: что это значит —
«должно быть, заржавел»? Неужели он за все лето ни разу не подошел к шкафу?
Наконец шкаф был отперт, но учитель лишь чуть приоткрыл дверцы, взял из шкафа несколько книг, хлопнул ими по краю стола, точно выколачивая пыль, полистал одну, а остальные сунул обратно. Затем начал закрывать шкаф и делал это еще медленнее: скрип ключа напоминал последний хрип умирающего, о котором я где-то читал.
— Книги раздам завтра, когда все соберутся. На сегодня хватит. Только не забудьте о крестиках! И чтобы завтра в девять все были на месте!
Первое отделение вскочило на ноги, но Митрофан Елисеевич прикрикнул:
— Это что такое! Зарубите себе на носу... — Он щелкнул по лбу одного ученика, стоявшего ближе других.— Молитвой мы начинали, молитвой и кончим.
Опять один из учеников третьего отделения читал молитву, а все остальные добросовестно крестились, словно радуясь, что день прошел благополучно.
Глава VII
Я пишу в лесу на рыхлой земле.
Занятия продолжались всего часа два, и после молитвы мы высыпали из школы, как цыплята, которых слишком долго держали в тесной закрытой корзине. Только очутившись на улице, я с ужасом заметил беду: мою новую шапку измяли, истрепали во время драки, и теперь она напоминала старый гриб. Я застыл на месте: как покажешься дома в таком виде? В первый же день прослыть драчуном — нет, не бывать этому!
Небо прояснилось, солнце улыбалось каждому путнику; лишь я шел домой, будто во тьме. В один день пережить столько бед... И все же с гордостью могу сказать, что все пять верст до дому прошел не морщась. Ведь не станешь каждому показывать, как ты огорчен. Когда мне кто-нибудь попадался навстречу, я принимался весело свистеть, хотя к горлу подступал болезненный комок.
Несмотря на черепаший шаг, я вступил в пределы Рогайне, когда солнце еще освещало верхушки деревьев. Свернув в рощицу, надел свою шапку на приглянувший-СЯ печек, стал ее разглаживать руками, даже попробовал посидеть на ней, но она так и осталась «грибом».
Как известно, все имеет конец; пришел конец и моей грусти. Правда, трудно жить на свете букашке, но я перебрал в памяти прочитанные рассказы и подумал, что другим приходилось еще хуже; был же случай, когда па мальчика напал целый рой пчел, а за одним моряком после крушения корабля три дня гналась хищная, прожорливая рыба. Или знаменитый Миклухо-Маклай — он многие годы прожил один среди дикарей. А я был и остаюсь самым близким человеком для дяди Дависа.
Идти домой все еще не решался. Я знал, как огорчатся домашние. Шутка ли! Ушел в школу в новой шапке, а вернулся со старым грибом на голове. Что делать? Не тратить же попусту время... Я отломал ветку орешника и, выбрав место, где земля порыхлее, стал писать. Писал разные русские буквы, пока не натолкнулся на злополучное «е».
Как только написал «е», мне пришло в голову «еда». И сразу невыносимо захотелось есть. У меня был с собой тонкий ломтик хлеба, но я съел его, еще когда шел по дороге.
Не поискать ли в лесу чего-нибудь съедобного? Искал довольно долго, а нашел только два ореха да еловые шишки.
Когда совсем стемнело, я отправился домой, храбро размахивая срезанной в лесу палкой.
Явился как раз в такое время, когда лампу еще не зажигали, а уставшие за день люди отдыхали на своих постелях. Поскорей сорвал с головы шапку и засунул ее подальше.
— Ну, парень, мы уже думали, ты пропал. Заблудился, что ли?
— Вот еще — заблудился. Чай, не маленький.
— Разве в школе сегодня учились?
— Как же...
— Эге! А Альфонс Шуман все еще дома слоняется, — поспешил сообщить дед. — Говорит, что в первый день ничего особенного не бывает. И Зильвестры своих парней не возили. Может, и тебе не следовало сегодня ехать: лучше бы помог матери...
— Что ты, отец, беспокоишься! — недовольно возразила мать. (Я понял, что дома был спор из-за меня.) — Богатый делает как хочет, бедный — как может, — печально вздохнула она. — Пойди Роб завтра — так, может, для него и места не нашлось бы в школе... Кушать хочешь?
Глава VIII
Жить или умереть. — Неожиданное нападение. — И мерзнем, а все же учимся.
Альфонс Шуман явился в школу только на третий день. С его приходом меня охватило тревожное предчувствие, что я недолго продержусь в школе.
К тому же в этот день Митрофан Елисеевич принес исправленные тетради с диктовками. Раздавать начал с лучших работ, хотя похвалы никто не заслужил. Вскоре пошли работы похуже; тех, кто их написал, учитель драл за уши или за волосы — как ему было удобнее. Чем ближе к концу, тем больше и больше обрабатывал учитель виновных, повторяя при этом некоторые правила правописания, о которых я понятия не имел. Количество ошибок все возрастало: 11, 14, 19, 22... Я с ужасом увидел, что моя тетрадь лежит в самом низу, и уже приготовился терпеливо молчать, пока учитель будет драть меня за уши, так как волосы у меня были коротко острижены.
Когда он наконец добрался до моей тетради, я был весь в поту. Оказалось, что мою диктовку вообще нельзя исправить. Митрофан Елисеевич просто перечеркнул ее красными чернилами. Удивляться тут нечему: я учился писать по квитанциям, выданным волостным старшиной и урядником.
Я зажмурился и покорно, как ягненок, подставил свою голову: разве запретишь грому грянуть? Однако догадался приподняться как можно выше: ведь учитель не станет нагибаться, а потянет меня к себе.
И все-таки я, видимо, родился под счастливой звездой: не успел Митрофан Елисеевич дернуть меня за ухо раза два, как на улице поднялся шум. Все головы, в том числе и голова учителя, повернулись к окнам. Оказалось, воз с сеном опрокинулся в большую грязную лужу, и люди всячески старались его поднять. Ученики развеселились. По адресу возницы посыпались разные, замечания, вроде того, что он, должно быть, всю жизнь ездил па коровах и впервые запряг лошадей. Однако чужая беда пошла мне на пользу. Когда все успокоились, учитель не то забыл, что я понес слишком легкое наказание, а может, у него изменилось настроение, только он меня больше не трогал.
Одна опасность миновала — вторая уж тут как тут. Покачав головой, Митрофан Елисеевич сказал:
— Что тебе делать во втором отделении? Теперь никакие зайцы не помогут. Придется перевести в первое. Ну, посмотрим, как ты читаешь.
С этими словами он указал в книге для чтения рассказик про лису и козла. Да будут благословенны стенные календари Шуманов! Я по ним научился довольно бегло читать по-русски. Кроме того, когда хорошо читаешь на одном языке, то и на другом легче. К счастью, я прочитал этот рассказик накануне, отдыхая' на березовом пне. Мне так понравился упрямый козел, что я еще раз перечитал утром перед уроком. Многие от страха цепенеют, не могут шевельнуться, у них заплетается язык, а мне, наоборот, страх придает силы. Учиться в первом или во втором отделении — это было для меня вопросом жизни и смерти! По крайней мере, я так думал, когда начал читать. Одним духом отмахал два предложения, слова сыпались как горох, да еще как звонко! Все подняли головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Мне казалось, что поднялся прохладный ветерок и дует мне прямо в спину. А учитель все никак не мог открыть шкаф... Через минуту он недовольно пробормотал:
— Должно быть, заржавел замок...
Я даже съежился от досады: что это значит —
«должно быть, заржавел»? Неужели он за все лето ни разу не подошел к шкафу?
Наконец шкаф был отперт, но учитель лишь чуть приоткрыл дверцы, взял из шкафа несколько книг, хлопнул ими по краю стола, точно выколачивая пыль, полистал одну, а остальные сунул обратно. Затем начал закрывать шкаф и делал это еще медленнее: скрип ключа напоминал последний хрип умирающего, о котором я где-то читал.
— Книги раздам завтра, когда все соберутся. На сегодня хватит. Только не забудьте о крестиках! И чтобы завтра в девять все были на месте!
Первое отделение вскочило на ноги, но Митрофан Елисеевич прикрикнул:
— Это что такое! Зарубите себе на носу... — Он щелкнул по лбу одного ученика, стоявшего ближе других.— Молитвой мы начинали, молитвой и кончим.
Опять один из учеников третьего отделения читал молитву, а все остальные добросовестно крестились, словно радуясь, что день прошел благополучно.
Глава VII
Я пишу в лесу на рыхлой земле.
Занятия продолжались всего часа два, и после молитвы мы высыпали из школы, как цыплята, которых слишком долго держали в тесной закрытой корзине. Только очутившись на улице, я с ужасом заметил беду: мою новую шапку измяли, истрепали во время драки, и теперь она напоминала старый гриб. Я застыл на месте: как покажешься дома в таком виде? В первый же день прослыть драчуном — нет, не бывать этому!
Небо прояснилось, солнце улыбалось каждому путнику; лишь я шел домой, будто во тьме. В один день пережить столько бед... И все же с гордостью могу сказать, что все пять верст до дому прошел не морщась. Ведь не станешь каждому показывать, как ты огорчен. Когда мне кто-нибудь попадался навстречу, я принимался весело свистеть, хотя к горлу подступал болезненный комок.
Несмотря на черепаший шаг, я вступил в пределы Рогайне, когда солнце еще освещало верхушки деревьев. Свернув в рощицу, надел свою шапку на приглянувший-СЯ печек, стал ее разглаживать руками, даже попробовал посидеть на ней, но она так и осталась «грибом».
Как известно, все имеет конец; пришел конец и моей грусти. Правда, трудно жить на свете букашке, но я перебрал в памяти прочитанные рассказы и подумал, что другим приходилось еще хуже; был же случай, когда па мальчика напал целый рой пчел, а за одним моряком после крушения корабля три дня гналась хищная, прожорливая рыба. Или знаменитый Миклухо-Маклай — он многие годы прожил один среди дикарей. А я был и остаюсь самым близким человеком для дяди Дависа.
Идти домой все еще не решался. Я знал, как огорчатся домашние. Шутка ли! Ушел в школу в новой шапке, а вернулся со старым грибом на голове. Что делать? Не тратить же попусту время... Я отломал ветку орешника и, выбрав место, где земля порыхлее, стал писать. Писал разные русские буквы, пока не натолкнулся на злополучное «е».
Как только написал «е», мне пришло в голову «еда». И сразу невыносимо захотелось есть. У меня был с собой тонкий ломтик хлеба, но я съел его, еще когда шел по дороге.
Не поискать ли в лесу чего-нибудь съедобного? Искал довольно долго, а нашел только два ореха да еловые шишки.
Когда совсем стемнело, я отправился домой, храбро размахивая срезанной в лесу палкой.
Явился как раз в такое время, когда лампу еще не зажигали, а уставшие за день люди отдыхали на своих постелях. Поскорей сорвал с головы шапку и засунул ее подальше.
— Ну, парень, мы уже думали, ты пропал. Заблудился, что ли?
— Вот еще — заблудился. Чай, не маленький.
— Разве в школе сегодня учились?
— Как же...
— Эге! А Альфонс Шуман все еще дома слоняется, — поспешил сообщить дед. — Говорит, что в первый день ничего особенного не бывает. И Зильвестры своих парней не возили. Может, и тебе не следовало сегодня ехать: лучше бы помог матери...
— Что ты, отец, беспокоишься! — недовольно возразила мать. (Я понял, что дома был спор из-за меня.) — Богатый делает как хочет, бедный — как может, — печально вздохнула она. — Пойди Роб завтра — так, может, для него и места не нашлось бы в школе... Кушать хочешь?
Глава VIII
Жить или умереть. — Неожиданное нападение. — И мерзнем, а все же учимся.
Альфонс Шуман явился в школу только на третий день. С его приходом меня охватило тревожное предчувствие, что я недолго продержусь в школе.
К тому же в этот день Митрофан Елисеевич принес исправленные тетради с диктовками. Раздавать начал с лучших работ, хотя похвалы никто не заслужил. Вскоре пошли работы похуже; тех, кто их написал, учитель драл за уши или за волосы — как ему было удобнее. Чем ближе к концу, тем больше и больше обрабатывал учитель виновных, повторяя при этом некоторые правила правописания, о которых я понятия не имел. Количество ошибок все возрастало: 11, 14, 19, 22... Я с ужасом увидел, что моя тетрадь лежит в самом низу, и уже приготовился терпеливо молчать, пока учитель будет драть меня за уши, так как волосы у меня были коротко острижены.
Когда он наконец добрался до моей тетради, я был весь в поту. Оказалось, что мою диктовку вообще нельзя исправить. Митрофан Елисеевич просто перечеркнул ее красными чернилами. Удивляться тут нечему: я учился писать по квитанциям, выданным волостным старшиной и урядником.
Я зажмурился и покорно, как ягненок, подставил свою голову: разве запретишь грому грянуть? Однако догадался приподняться как можно выше: ведь учитель не станет нагибаться, а потянет меня к себе.
И все-таки я, видимо, родился под счастливой звездой: не успел Митрофан Елисеевич дернуть меня за ухо раза два, как на улице поднялся шум. Все головы, в том числе и голова учителя, повернулись к окнам. Оказалось, воз с сеном опрокинулся в большую грязную лужу, и люди всячески старались его поднять. Ученики развеселились. По адресу возницы посыпались разные, замечания, вроде того, что он, должно быть, всю жизнь ездил па коровах и впервые запряг лошадей. Однако чужая беда пошла мне на пользу. Когда все успокоились, учитель не то забыл, что я понес слишком легкое наказание, а может, у него изменилось настроение, только он меня больше не трогал.
Одна опасность миновала — вторая уж тут как тут. Покачав головой, Митрофан Елисеевич сказал:
— Что тебе делать во втором отделении? Теперь никакие зайцы не помогут. Придется перевести в первое. Ну, посмотрим, как ты читаешь.
С этими словами он указал в книге для чтения рассказик про лису и козла. Да будут благословенны стенные календари Шуманов! Я по ним научился довольно бегло читать по-русски. Кроме того, когда хорошо читаешь на одном языке, то и на другом легче. К счастью, я прочитал этот рассказик накануне, отдыхая' на березовом пне. Мне так понравился упрямый козел, что я еще раз перечитал утром перед уроком. Многие от страха цепенеют, не могут шевельнуться, у них заплетается язык, а мне, наоборот, страх придает силы. Учиться в первом или во втором отделении — это было для меня вопросом жизни и смерти! По крайней мере, я так думал, когда начал читать. Одним духом отмахал два предложения, слова сыпались как горох, да еще как звонко! Все подняли головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107