Сначала мы играли довольно честно и щадили ладони друг друга. Но я заметил, что Тихон уже сверкает глазами и поджимает губы. Мне стало не по себе: разумеется, он подстерегает меня!
Наконец моим врагам, должно быть, показалось, что наступил благоприятный момент. Я был вором, Тихон — стражником, Афонька — судьей, а Альфонс — паном. Пан заявил, что у него украдена «лошадь с седлом». За такое крупное воровство судья присудил пятьдесят ударов «с перцем», «очень горячих», чтобы «неповадно было красть панское добро».
Меня бросило в жар. Всегда бывало: как присудят слишком суровое наказание, вор пускается наутек, а должностные лица хватают его — и начинается драка...
Бежать? Я осмотрелся... Куда побежишь? Афонька нарочно сел у самых дверей; я видел, он даже чуть-чуть приподнялся на цыпочки, чтобы мгновенно схватить беглеца за шиворот. Стиснув зубы, я протянул ладонь стражнику и зажмурился. После нескольких ударов я в изумлении открыл глаза: ремень Тихона хлопал устрашающе... но ударял совсем не больно. Не знаю, догадались ли те двое о лукавстве Тихона, но они очень удивлялись, откуда у меня взялось столько мужества. Когда дело уже подходило к концу, я вскрикнул несколько раз, чтобы ввести их в заблуждение, а Тихон усмехнулся.
Вслед за этим Афонька был паном, я — судьей, Тихон — опять стражником, а Альфонс — вором.
Альфонс спокойно ждал. Случалось, что пан заявлял: украден овод, ольховый лист, пена с речки... За что тут судить? В таких случаях судья присуждал погладить ладонь вора.
Афонька сообщил: у пана украдена иголка. Ну что тут такого?
На размышление мне хватило одной минуты. Затем я произнес целую обвинительную речь: есть такая поговорка— «С иголки начнет, лошадью кончит». Вор, как видно, еще молод и неопытен, и, чтобы спасти этого человека от гибели, чтобы он с самого начала понял, что воровство не шуточное дело, — дать ему пятьдесят горячих!
Альфонс побледнел и злобно сверкнул глазами в мою сторону. Он, видно, хотел что-то сказать, как-нибудь вывернуться, но Тихон сурово прикрикнул:
— Ну не вертись, маменькин сынок! Такой маленький выдержал, — он кивнул в мою сторону, — а ты дурака валяешь! Давай!— И он почти силой повернул руку Альфонса ладонью вверх.
Каждый удар прилипал, как пластырь. Уже на восьмом ударе я украдкой схватил с окна свою шапчонку и зажал ее между коленями, чтобы в случае бегства она была под рукой. А на тринадцатом приподнялся со стула и повернулся к двери.
После восемнадцатого удара Альфонс не выдержал, завопил и вскочил со стула. Но Тихон разъярился и стал хлестать по плечам.
Разумеется, Афоньке уже заранее было дано указание: когда поднимется суматоха, загородить дверь. Но тогда предусматривалось нападение трех на одного, а теперь положение изменилось: Альфонсу самому пришлось плохо, и Афонька, дурачина, несколько раз повторял: «Что делать? Сторожить дверь или помочь тебе?»
Альфонс не был в состоянии отвечать, и наконец Афонька догадался, что не остается ничего другого, как пойти другу на выручку. Но, только он отвернулся от двери, я бросился бежать.
Позднее я узнал, что и Тихон выбрался благополучно: пригрозил выбить окно.
Глава XV
Между жерновами. — «Афонька, вон из школы!» — Кто же вор?
Ночью я спал спокойно и во сне написал диктовку всего с двумя ошибками. А на следующее утро школу облетела весть, что у Альфонса были в гостях трое ребят и вместе с ними исчез из сеней мешок с сахаром.
Мухобой волновался, но еще больше волновался Митрофан Елисеевич. Он вызывал нас к себе поодиночке и разом всех троих —меня, Афоньку и Тихона. Что мы там делали? Ну, играли... ну, шалили — ведь о драке не скажешь.
За воровство грозило страшное наказание — исключение из школы. Учитель пугал нас всякими ужасами, но что мы могли поделать, если действительно ничего не знали? Вначале мы не верили, что нас всерьез считают ворами.
Митрофан Елисеевич из кожи лез вон, чтобы угодить Мухобою, Пожалуйся простой крестьянин — он бы так не беспокоился. Мы вспомнили о сапожнике Власове, который чуть не поймал двух наших ребят в своем саду. В ответ на жалобу учитель равнодушно спросил, есть ли у него свидетели...
Митрофан Елисеевич дал всем троим по записке и велел нашим отцам явиться в школу, а нам — сдать книги, пока не восторжествует правда.Я никогда не плакал, и от этого мне было еще тяжелее. Мелькала мысль: не врет ли лавочник? Может, Альфонс уговорил его поднять шум, чтобы выгнать меня из школы... Чувствовал я себя, как между жерновами: вот они завертятся и смелют меня в муку.
Для Тихона гроза прошла бесследно. Взяв записку, он повертел ее, зажал в кулаке и вдруг закричал:
— В имении я играл с господскими детьми, и никто не называл меня вором! Зачем отцу эта записка! Я отнесу ее самому пану и скажу, что вы танцуете под дудку лавочника!
В другое время за такие речи рука Митрофана Елисеевича непременно вцепились бы в волосы Тихона, но тут учитель покраснел и растерялся. Видно, пан поважней Мухобоя. Желая сохранить свое достоинство, Митрофан Елисеевич дал Тихону выйти из комнаты и только после этого позвал его назад, взял роковую бумажку и разорвал ее в клочки.
Со мной было несколько иначе. Придя к Чвортекам, я бессильно опустился на лавку. К чему теперь слова дяди Дависа: «Нужно выдержать!» К чему упорство, сметливость и рвение —все равно меня выгонят из школы!
Иван Иванович Чвортек заволновался на свой манер:
— Ах, Мухобой, толстосум этакий! Что придумал — у него украли мешок с сахаром! Да стяни у него целую бочку селедок — и тогда его черт не возьмет! Наверное, сам, пьяница, свиньям скормил... — Ворча, Чвортек тот-час же направился к дверям, намереваясь пойти к учителю и поднять целую бурю.
Никакой, конечно, бури мой хороший Иван Иванович не поднял. Перед тем как войти к учителю, он протер свои медали и подкрутил усы. Иван Иванович клялся учителю, что я ни в коем случае не мог украсть сахар — хотя бы потому, что вообще не люблю сладостей, и разве хватило бы сил у такой Букашки снять мешок с гвоздя? Кроме того, Букашка настолько надежный мальчик, что он сам не раз доверял ему деньги —на днях даже целых двенадцать рублей. Тут Иван Иванович немного перехватил. Он и в самом деле послал меня как-то в лавку за покупками и дал сорок копеек. В каждую фразу Иван Иванович вставлял «ваше благородие». Разумеется, и сам учитель не верил, что я вор, так что спустя час записка отцу тоже была разорвана.
Но тогда кто же вор? Не кто иной, как Афонъка. Если учитель так думал, то и другие должны были этому поверить. И вот пришел отец Афоньки Шмуратки—он не умел ни кричать, ни сыпать, как горох, словами «ваше благородие». Он только переминался с ноги на ногу и мял грязными руками запыленную шапку. Учитель прежде всего заявил, что Афонька достаточно взрослый, чтобы отдать его под плеть урядника. Но он, Митрофан Елисеевич, не желает, чтсбы с такого молодого парня содрали шкуру, он из милосердия ограничивается исключением Афоньки из школы. У отца Шмуратки все время на языке вертелся вопрос, действительно ли его сын уличей в воровстве, но, услышав об урядничьей плети, он только вздохнул и сказал:
— И на том спасибо, господин учитель...
Но кто же, в самом деле, вор?
Как-то сидя за чаем, я спросил, почему не заподозрили Альфонса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107