В Рогайне я пришел усталый, с трудом волоча ноги. Вот Варесское болото, где каждое лето горел торф и где в темноте мерцали красные язычки. Вот сарай Зудрагов, который все еще, словно огромный призрак, одиноко чернеет на лугу. А тут и рощица, где я зимой по утрам ожидал, пока проедет Егор, батрак Шуманов. Где теперь Егор?
Долгие годы проработал он у Шуманов, в Фань-кове и в других имениях. До меня дошел слух, что старый, поседевший батрак продал этой осенью всю рухлядь и, взяв жену и дочь, оставил голодную Белоруссию и подался в Сибирь, на закате своих дней искать счастья. Уехал — и как в воду канул: никаких вестей...
Мне казалось, что стоит поднять голову, как на изгибе дороги появится серая лошадь Шуманов и старый Егор.
Я подпил голову и вскрикнул: в самом деле — из-за изгиба дороги показались сани — серая лошадь Шуманов. Я ударил себя по лбу: пет, это не галлюцинация...
Только возница — не Егор, а Алеша Зайцев. Увидев меня, мой друг остановился и весело выскочил из саней:
— Здорово!
— Здорово! Куда это ты?
— Не видишь разве? Еду в Богушевск встречать Альфонса... Какой же ты измазанный и усталый!
Я невольно улыбнулся: в санях лежали шуба, валенки и два одеяла. Совсем как в то время, когда Альфонса возили в Аничково и, укутанный в шубу и одеяла, он не мог повернуться.. Ах, батюшки, даже губернаторская дочка меньше изнежена, чем наш соседский Аль-фонсик!
— А чем ты меня угостишь?
Вынув стихи Некрасова, я хлопнул книгой по колену:
— Будем по вечерам читать!
Алеша грустно покачал головой: должно быть, не удастся почитать. Далеко ли до рождества — всего несколько дней. А работы сколько прибавилось! У хозяина растет жеребец — такой свирепый, к нему подойти страшно. Но что поделаешь — приходится за ним ухаживать. Да и других забот много — по вечерам заставляют вить бечевку, плести лапти... И все-таки Шуман ни за что не согласен платить больше. Эх, неужели не удастся найти хозяина подобрее...
Алеша все же обещал зайти ко мне на другой день, как только освободится, и попросил выбрать самые лучшие стихи. Крепко пожав друг другу руки, мы расстались. Как только я вошел в избу, меня охватило полное бессилие. Словно в тумане, чувствовал, как с меня сняли мешок, верхнюю рубашку и ботинки. Повалившись на кровать, я тут же заснул.
Когда на следующий день проснулся, в комнате было светло. Вскочил бодрый и веселый. Часы показывали больше десяти. Потягиваясь, подошел к черному коту, который спокойно шевелил ушами, свернувшись клубком на лежанке.
Со двора доносились неясные голоса — они становились все громче и беспокойнее. Я натянул брюки, рубашку и хотел было уже выбежать во двор. В это время в комнату вошла мать:
— Не волнуйся! Только не волнуйся, сынок...
— Мама!
— Сегодня утром твоего друга Алешу лягнул жеребец.
Я упал на скамейку... Потом схватил фуражку и пальто и бросился за дверь. Мне вслед прозвучало:
— Постой, постой, куда ты бежишь? Все равно уже 'ничем не поможешь.
Глава XVII
Предмет гордости. — Стихи Некрасова. — «С таким строгим, лицом, как у генерала», — Лльфонсик.
Потекли дни зимних каникул. Мать сердилась на меня за то, что я побежал к Шуманам ругаться. Алешу этим не оживишь, а кто знает, какие времена ожидают нас впереди? В этом году вырвались из шумановской кабалы, да надолго ли? Заметил ли я, как страшно сверкали глаза Шумана? Теперь он враг на всю жизнь!
Отец починил мои ботинки, мать зашила все распоротые швы на брюках и на рубашке. Наконец мы с маг терью помирились, и она стала настаивать, чтобы я показался на людях.
У нас были дальние родственники верстах в тридцати от Рогайне. Это были зажиточные и гордые люди, часто не желавшие признавать нас своими родственниками. Сначала я не понял: почему это матери так захотелось поехать к ним на Новый год? Ведь у нас те же старые сани и тот же старый Ионатан. Чем же она сможет похвалиться? Но вскоре понял, что я сам был предметом похвальбы. Ведь на мне голубовато-серая фуражка с белыми кантами и рубашка с пятью блестящими металлическими пуговицами!
Нет, мне решительно никуда не хотелось ехать! Я так устал, мне нужен был свежий воздух; я удовлетворялся "обществом Дуксика, с которым мог вволю побегать на прогоне. Поедешь — значит, придется несколько дней торчать в душных, накуренных комнатах, слушая пьяную болтовню.
Когда я все это высказал матери, она рассердилась и назвала меня бессердечным волчонком. Вот как я хочу вознаградить ее за все заботы! Разве родителям не радость, когда сын учится в гимназии? Почему же матери не погордиться?
Тогда я притворился больным: кашлял и жаловался на острую боль под ребрами. И вот родители уехали одни, а я, оставшись, читал стихи Некрасова и многие из них заучивал наизусть, Бродя по двору, по дорогам, по тропинкам, декламировал их. Не раз брал в руки листочек со стишком, подаренный Соней Платоновой. Где она теперь? Хотел сходить в Голодаево узнать. Но не решился. Еще нарвешься на насмешников и жизни рад не будешь.
Во мне зрело странное беспокойство и волнение. Мне казалось, что на землю падают не солнечные лучи, а кровавые копья... Перед глазами все стоял мой друг Алеша...
В те дни я сам начал писать первые стихи... Первые стихи...
По вечерам сестричка Зента мастерила куклы, тихо жужжала бабушкина прялка, а дедушка вил путы для лошадей и порой заводил длинный рассказ о своей батрацкой жизни...
Когда дедушка замолкал, я снова читал Некрасова или сам писал стихи...
Родители вернулись из гостей. Пора собираться в путь. Снова мной овладело беспокойство. Придется тащить по улицам Витебска два больших мешка с продуктами и выслушивать всякие колкие замечания. Кто. же из гимназистов, реалистов и коммерсантов тащит на себе мешки! К тому же меня опекает «дамский комитет», и я всегда должен быть словно натянутая тетива.
Зачем лезть на глаза всяким насмешникам? Я решил ехать днем раньше. Хорошо бы пожить еще денек дома: но богатый делает, как хочет, бедный — как может.Перед отъездом мать отозвала меня в сторону и дала мне рубль: я должен сфотографироваться и прислать ей маленькие карточки, непременно в фуражке, в форменной шинели. За рубль можно получить целую дюжину, поучала она меня, и чтобы обязательно выпятил грудь. Мне и в голову не приходило смеяться. Бедная мать, она так много выстрадала и ей так хотелось похвастаться сыном!
Я обещал сфотографироваться со строгим лицом, как у генерала, хотя, по-моему, лучше всего было сфотографировать мой табель: о каждой отметке в нем так много можно рассказать...
Отец отвез меня на станцию. Этот год был не столь безжалостен к нам, как прежние, и он насыпал в мой кошелек мелких монет. Теперь хватило денег на настоящий билет.У кассы мы встретились с обоими Шуманами — со старым и молодым. Опять не повезло! После смерти Алеши я не мог видеть не только кого-либо из Шуманов, но даже их хутор обходил стороной. А тут стой рядом и молчи. Не станешь же ссориться на прощание с отцом, как в тот день, когда Алешу лягнул жеребец и я побежал к Шуманам ругаться! Я смотрел себе под ноги и удивлялся словам матери: «Шуман теперь враг на всю жизнь». А старый Шуман как ни в чем не бывало рассказывал моему отцу: Альфонсик дома соскучился, только и думает о городе да об учении. Я усмехнулся: «Как же, об учении, держи карман шире!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107