Одна беженка из-под Ломжи. Отогрелась и отправилась дальше — на самый Урал. Вторая, из Польши, тоже жила на чердаке; жила, пока не вышла замуж. На своей родине она потеряла все. В Богушевске, о котором она раньше никогда не слыхала, она нашла себе мужа. С одной ногой, правда, но приятный мужчина. Что там говорить, Лизе, с вас за этот счастливый чуланчик я не возьму ни гроша. Навсегда я его вам не отдаю. Наступит лето, понаедут дачники, тогда моя жена с детьми сама перейдет жить на чердак Но до лета у вас будет дюжина разных планов. Мать задумчиво вертела в руках метлу, хоть и не собиралась в присутствии гостя подметать комнату.
— Я не знаю...
— Чего там знать? Молодой человек с бабушкой сами посадят картошку. Вблизи железной дороги человек всегда может легче прокормиться. Где железная дорога— там люди, а где люди — там, если упадешь, тебя подымут. Здесь можешь помереть, и никто не узнает. Я вообше не понимаю, как можно жить в таких лесах и болотах. В белорусских селах все-таки веселее. А в Рогайне, где хутор от хутора за версту, — честное слово, как в звериной берлоге.
— Как это так... уйти самой из своего дома, — вслух размышляла мать. — Это так страшно... Уйти сейчас, в военное время, когда миллионы людей бегут на восток... Беженцы нам еще завидуют: мы, дескать, счастливые. Можем затопить свой очаг, над головой у нас свой кров... Если уж тебя выгоняют плеткой или ружьем... а добровольно пускаться но свету—разве не грех? Снаряды над нами еще не рвутся...
Шолума трудно было вывести из себя. Но на этот раз он потерял равновесие. Дергая себя за бороду, Шолум бегал по комнате и так быстро поворачивался; что полы сюртука развевались:
— Ой, Лизе, я думал, вы умнее, но нет! Вас еще мало трясли и пороли. По-вашему, человек бежит только от войны. Но почему тогда ваши родители убежали из Курземе в Рогайне? Почему ваш брат Давис Каулинь убежал из Рогайне в Витебск? Разве их война гнала? Голод, голод! — выкрикнул Шолум.—: Лизе, вы не так глупы, как притворяетесь. Только миллионерам все идет на пользу. Миллионер засыплет лабазы пшеницей — и в голодный год заработает два-три миллиона. Миллионер наделает снарядов — и в военное время заработает три-четыре миллиона. Есть люди, которые наживаются на всем: на землетрясении, на чуме, на пожаре, на наводнении, на войне... А мы — маленькие людишки, нас везде одинаково топчут ногами... Разве Ирме хуже будет в Богушевске? Нет-нет... Она там сделается городским ребенком. Богушевск невелик, но тысяча-другая жителей наберется. А за городского ребенка я вам дам на рубль дороже. Она будет бегать с другими детьми и в первую же неделю станет на целый фунт умнее. Что там говорить, в Рогайне она видит одних мошек да блошек... Успокоившись, Шолум присел рядом с бабушкой:
— Вы, наверное, удивляетесь, чего это Шолум так бесится? Может быть, вы скажете — Шолум хочет получить с Залановой семьи какой-нибудь процент? Разве торговец станет задаром так прыгать? Что там говорить! Давайте оглянемся немного назад. Я был совсем маленьким. Мы жили недалеко от моря, в одном городишке. Черная сотня, воры, грабители, всякий сброд вдруг стали избивать евреев, грабить и убивать. Напились, ташат иконы, царские портреты и орут: «Боже, царя храни!» Ой, сердце болит, матушка Залай... не могу рассказывать. Одним словом, начался еврейский погром. Мою мать бросили в колодец., отца моего, нищего сапожника, убили безменом... сестру пятилетнюю, как котенка, за ногу схватили — и о камни... Матушка Залан, — тело Шолума сотрясалось, — тогда в нашем городе замучили тридцать евреев. За что, за что?
Наступила тяжелая тишина. Ирма на цыпочках подошла к двери выпустить кота. В открытую дверь ворвалась песня жаворонка, чистая и звонкая, как колокольчик. Шолум оживился.
— Меня спасла украинка Василиса, мать восьмерых детей. Она спрятала меня в шкафу между юбками. Не дай бог, если бы кто-нибудь пронюхал об этом,,. Но Василиса все-таки послушалась своей совести. Что там говорить, ей приходилось трудно: муж был отчаянный пьяница и драчун. Старший сын с рождения глухонемой, второму сыну машиной руку оторвало... Василиса должна была быть злой на весь мир... Но она спасла чумазого еврейского мальчика, она рисковала, она даже не знала, как его зовут...
Прощаясь, Шолум еще раз передернул плечами;
— Вы что, здесь бросаете хоромы с каменными стенами и стеклянной крышей? Что там говорить, если у вас от богушевских лакомств разболится живот — сможете вернуться обратно!
Когда Шолум уехал, в доме воцарилась тишина. Это было не тяжелое затишье перед бурей, а ободряющая тишина утра, когда на востоке алеет небо.
В нашей семье не привыкли долго рассуждать и гадать. Над болтунами у нас обычно подшучивали: «Не родственник ли ты Андрушка?» У Андрушка в семье целых две недели спорили, зарезать гусака или нет? Может, продать? .. Может, обменять на индюка? Наконец на третью неделю лиса над ними сжалилась — утащила гусака в лес...
Бабушка первая нарушила молчание, позвав: «Невестушка!» К матери она обращалась так очень редко, лишь в самые ответственные минуты жизни. После похорон деда она со вздохом сказала- «Невестушка, вот мы и остались одни...» Теперь бабушка снова пробормотала:
— Невестушка, для меня это дело решенное.
— И для меня тоже, свекровушка. — Глаза матери были спокойны.
— Одного мне жаль... — Бабушка укутала подбородок в край платка. — Семья наша разлетелась во все стороны... Дед вон даже... совсем ушел от нас и портрета своего на память не оставил.
— Сохраним и без портретов друг друга в наших сердцах, — мягко улыбнулась мать.
— Конечно, сохраним... — Взгляд бабушки остановился на вешалке, где после похорон она повесила шапку старого Юриса Залана; на шапке еще виднелись налипшие очесы и волоконца льна...
Вскоре они уехали. Мать забыла взять ложки, а Ирма — иголочку, которой так была рада. «Шолум даст мне цветных лоскутков, сошью кукле краси-ивое платьице!» — мечтала она.
Бабушка, стоя посреди пустой комнаты, сказала:
— Это к возвращению. Будет еще радость и в нашем доме... Не отдадим своего угла ни Шуманам, ни Швен-дерам... мякину станем есть, но в долги не полезем. А придет солдат — о-о, никто не посмеет тогда нас тронуть!
Глава XIX
Полоумная. — Дворец в Богушевске. — Ирма зарабатывает на жизнь. — Происшествие на вокзале.
Недели через две я отправился в Богушевск посмотреть, как устроились мать и Ирма, и кстати разведать, нет ли письма из Витебска. Трепки на полях Рогайне были мокрые, скользкие, грязные. В кустах и в рощах еще лежал скег. Дальше картина резко изменилась. Можно было подумать, что здесь и солнце теплее и ветры суше.
Вот и Богушевск... Я поспешил на почту. С надеждой дернул дверь, вошел. ..ас холодком на сердце вышел. Соня, Соня, написала бы ты словечко!.. Если не можешь сама, разве у тебя мало друзей? Ты же не забыла, что я на все готов во имя свободы! Возможно, боишься, не доверяешь, считаешь — я еще недоросль?
Нет, что-то неладное стряслось с тобой. Мне запрещено писать в Витебск... Впрочем, о чем напишешь? Что частенько слышу твой голос, вижу тебя во сне? На это ты вправе улыбнуться.
Не спеша обошел поселок, пытаясь найти собственными усилиями дом Шолума. Как-то раз, поздней зимней ночью, тот завел меня к себе отогреться. Где же это было?
Наконец спросил у двух девочек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Я не знаю...
— Чего там знать? Молодой человек с бабушкой сами посадят картошку. Вблизи железной дороги человек всегда может легче прокормиться. Где железная дорога— там люди, а где люди — там, если упадешь, тебя подымут. Здесь можешь помереть, и никто не узнает. Я вообше не понимаю, как можно жить в таких лесах и болотах. В белорусских селах все-таки веселее. А в Рогайне, где хутор от хутора за версту, — честное слово, как в звериной берлоге.
— Как это так... уйти самой из своего дома, — вслух размышляла мать. — Это так страшно... Уйти сейчас, в военное время, когда миллионы людей бегут на восток... Беженцы нам еще завидуют: мы, дескать, счастливые. Можем затопить свой очаг, над головой у нас свой кров... Если уж тебя выгоняют плеткой или ружьем... а добровольно пускаться но свету—разве не грех? Снаряды над нами еще не рвутся...
Шолума трудно было вывести из себя. Но на этот раз он потерял равновесие. Дергая себя за бороду, Шолум бегал по комнате и так быстро поворачивался; что полы сюртука развевались:
— Ой, Лизе, я думал, вы умнее, но нет! Вас еще мало трясли и пороли. По-вашему, человек бежит только от войны. Но почему тогда ваши родители убежали из Курземе в Рогайне? Почему ваш брат Давис Каулинь убежал из Рогайне в Витебск? Разве их война гнала? Голод, голод! — выкрикнул Шолум.—: Лизе, вы не так глупы, как притворяетесь. Только миллионерам все идет на пользу. Миллионер засыплет лабазы пшеницей — и в голодный год заработает два-три миллиона. Миллионер наделает снарядов — и в военное время заработает три-четыре миллиона. Есть люди, которые наживаются на всем: на землетрясении, на чуме, на пожаре, на наводнении, на войне... А мы — маленькие людишки, нас везде одинаково топчут ногами... Разве Ирме хуже будет в Богушевске? Нет-нет... Она там сделается городским ребенком. Богушевск невелик, но тысяча-другая жителей наберется. А за городского ребенка я вам дам на рубль дороже. Она будет бегать с другими детьми и в первую же неделю станет на целый фунт умнее. Что там говорить, в Рогайне она видит одних мошек да блошек... Успокоившись, Шолум присел рядом с бабушкой:
— Вы, наверное, удивляетесь, чего это Шолум так бесится? Может быть, вы скажете — Шолум хочет получить с Залановой семьи какой-нибудь процент? Разве торговец станет задаром так прыгать? Что там говорить! Давайте оглянемся немного назад. Я был совсем маленьким. Мы жили недалеко от моря, в одном городишке. Черная сотня, воры, грабители, всякий сброд вдруг стали избивать евреев, грабить и убивать. Напились, ташат иконы, царские портреты и орут: «Боже, царя храни!» Ой, сердце болит, матушка Залай... не могу рассказывать. Одним словом, начался еврейский погром. Мою мать бросили в колодец., отца моего, нищего сапожника, убили безменом... сестру пятилетнюю, как котенка, за ногу схватили — и о камни... Матушка Залан, — тело Шолума сотрясалось, — тогда в нашем городе замучили тридцать евреев. За что, за что?
Наступила тяжелая тишина. Ирма на цыпочках подошла к двери выпустить кота. В открытую дверь ворвалась песня жаворонка, чистая и звонкая, как колокольчик. Шолум оживился.
— Меня спасла украинка Василиса, мать восьмерых детей. Она спрятала меня в шкафу между юбками. Не дай бог, если бы кто-нибудь пронюхал об этом,,. Но Василиса все-таки послушалась своей совести. Что там говорить, ей приходилось трудно: муж был отчаянный пьяница и драчун. Старший сын с рождения глухонемой, второму сыну машиной руку оторвало... Василиса должна была быть злой на весь мир... Но она спасла чумазого еврейского мальчика, она рисковала, она даже не знала, как его зовут...
Прощаясь, Шолум еще раз передернул плечами;
— Вы что, здесь бросаете хоромы с каменными стенами и стеклянной крышей? Что там говорить, если у вас от богушевских лакомств разболится живот — сможете вернуться обратно!
Когда Шолум уехал, в доме воцарилась тишина. Это было не тяжелое затишье перед бурей, а ободряющая тишина утра, когда на востоке алеет небо.
В нашей семье не привыкли долго рассуждать и гадать. Над болтунами у нас обычно подшучивали: «Не родственник ли ты Андрушка?» У Андрушка в семье целых две недели спорили, зарезать гусака или нет? Может, продать? .. Может, обменять на индюка? Наконец на третью неделю лиса над ними сжалилась — утащила гусака в лес...
Бабушка первая нарушила молчание, позвав: «Невестушка!» К матери она обращалась так очень редко, лишь в самые ответственные минуты жизни. После похорон деда она со вздохом сказала- «Невестушка, вот мы и остались одни...» Теперь бабушка снова пробормотала:
— Невестушка, для меня это дело решенное.
— И для меня тоже, свекровушка. — Глаза матери были спокойны.
— Одного мне жаль... — Бабушка укутала подбородок в край платка. — Семья наша разлетелась во все стороны... Дед вон даже... совсем ушел от нас и портрета своего на память не оставил.
— Сохраним и без портретов друг друга в наших сердцах, — мягко улыбнулась мать.
— Конечно, сохраним... — Взгляд бабушки остановился на вешалке, где после похорон она повесила шапку старого Юриса Залана; на шапке еще виднелись налипшие очесы и волоконца льна...
Вскоре они уехали. Мать забыла взять ложки, а Ирма — иголочку, которой так была рада. «Шолум даст мне цветных лоскутков, сошью кукле краси-ивое платьице!» — мечтала она.
Бабушка, стоя посреди пустой комнаты, сказала:
— Это к возвращению. Будет еще радость и в нашем доме... Не отдадим своего угла ни Шуманам, ни Швен-дерам... мякину станем есть, но в долги не полезем. А придет солдат — о-о, никто не посмеет тогда нас тронуть!
Глава XIX
Полоумная. — Дворец в Богушевске. — Ирма зарабатывает на жизнь. — Происшествие на вокзале.
Недели через две я отправился в Богушевск посмотреть, как устроились мать и Ирма, и кстати разведать, нет ли письма из Витебска. Трепки на полях Рогайне были мокрые, скользкие, грязные. В кустах и в рощах еще лежал скег. Дальше картина резко изменилась. Можно было подумать, что здесь и солнце теплее и ветры суше.
Вот и Богушевск... Я поспешил на почту. С надеждой дернул дверь, вошел. ..ас холодком на сердце вышел. Соня, Соня, написала бы ты словечко!.. Если не можешь сама, разве у тебя мало друзей? Ты же не забыла, что я на все готов во имя свободы! Возможно, боишься, не доверяешь, считаешь — я еще недоросль?
Нет, что-то неладное стряслось с тобой. Мне запрещено писать в Витебск... Впрочем, о чем напишешь? Что частенько слышу твой голос, вижу тебя во сне? На это ты вправе улыбнуться.
Не спеша обошел поселок, пытаясь найти собственными усилиями дом Шолума. Как-то раз, поздней зимней ночью, тот завел меня к себе отогреться. Где же это было?
Наконец спросил у двух девочек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107