Куда дяде, куда Соне до него... И вдруг, словно чертик из коробочки, откуда-то выскочил прилично одетый господин.
— Адвокат Морданский, меньшевик.., — прошептал дядя.
— Я протестую против оглашения незрелых мыслей! Налицо лишь неотвратимые трудности военного времени. Как говорят французы: на войне — как на войне!
— Ага, значит, и французы за революцию! — пробасил чей-то спокойный голос.
Я тотчас признал: Михаил Михайлович Дударь! Его насмешливая реплика резанула адвоката.
— Не сбивайте... уважайте оппонентов! — Адвокат нервно мотнул головой. — Это французская поговорка: на войне — как на войне! (Кругом послышались смешки.) Друзья, Россия — страна отсталая... и потому все граждане России должны объединиться, чтобы отбить атаку германского империализма. Опомнитесь!
— Да-да, мы опомнимся, — отозвался пожилой рабочий. — С завтрашнего дня кирпичи станем называть буханками хлеба, а кровопролитие — потасовкой на вечеринке.
Морданского, однако, нелегко было сбить.
— Вы, большевики, зовете к хаотическим вспышкам! — выкрикивал он. — Вам хочется принести в жертву невинных людей, а? .. (Это «а» он протянул, в нем послышалась угроза.) Забыли дело Цирвиса? Имейте
в виду: ваш Цирвис и еще кое-кто из ваших оказались, последними трусами.
Едва было произнесено имя Цирвиса, у меня уши навострились, как у лесного зверька, почуявшего опасность. Не помня себя, я что-то закричал, бросился на лужайку и начал говорить...
Букашка заканчивал акичковскую школу — его экзаменовали. Поступал в гимназию — экзаменовали. Каждый экзамен для мальчугана из Рогайне был вопросом жизни или смерти. Простите, я не преувеличиваю — это не пышные слова. Много воды утекло с тех пор, однако помню все вопросы экзаменаторов. Помню их лица. Да что там! Помню даже, какими чернилами писал, как скрипели перья... Но от того, что я говорил на лужайке,
ничего не осталось в памяти. Крепко застрял в голове только визгливый выкрик Морданского: «Какая гадость! Вы нарочно подготовили этого сопляка!» И густой бас молодого солдата, открывшего собрание: «Не обращай на него внимания, паренек, выкладывай все, что знаешь!»
Я все рассказал. Но какими словами, в каком порядке— пусть напомнят другие. Из событий того собрания еще запомнилось, что у меня странно дрожали ноги, с лица лил пот, а в нос били тюремные запахи и смрад.
Как в тумане промелькнул Морданский. Он надевал шляпу и кому-то кричал:
— Идемте! .. Пусть они расхлебывают кашу, которую сами заварили!
Адвокат исчез в кустах, но за ним никто не последовал. Я опустился на пенек и едва заметил, как чья-то рука коснулась моего плеча.
— Пошли, поговорим, Букашка.
— Соня Платонова? А где дядя? Его что-то не видно. .. Не знаю, Соня, как быть... без разрешения... — пролепетал я.
— Ничего!—Она улыбнулась.— Идем смело.— После короткой паузы Соня прошептала:—Твой дядя задержит Морданского, пока здесь кончится. Иначе — кто за него поручится?
Я был так взволнован, что до берега мы пробирались молча. Очнулся только, когда увидел внизу сверкающую Даугаву.
— Почему ты мне не писала?
— Времени не было. — Соня взяла меня за руку, подумала и наконец решилась. — Букашка, когда поедешь домой, я тебе кое-что пришлю на память.
Мы приближались к лодке.
— Попроси ребят, которые, вон там играют, перевезти тебя на тот берег и пригнать лодку обратно.
— Как, разве ты не поедешь со мной? — воскликнул я с горечью.
— И один не пропадешь. Так нужно. — Она протянула руку на прощание.;
— Если нужно — ничего не поделаешь. Подражая городовому, Соня, насколько позволял голос, зарычала:
— Молодой человек, что вы здесь делали?
Поняв ее намерение, я пробормотал;
— Меня... меня привели сюда романтические воспоминания. Когда-то я прогуливался здесь с любимой девушкой.
— Как ее зовут?
— Ольга Георгиевна Ранцевич, господин полицейский. Дочь прокурора.
— Великолепно! — Помахав рукой, Соня скрылась в кустах.
Лодка закачалась на волнах. Я хотел взяться за весла, но старший из ребят ревниво проворчал:
— Нам самим редко удается погрести... Полулежа, я окидывал взором реку, солнце и берега.
«Так нужно...» — звучали в ушах слова Сони. «И с Михаилом Михайловичем не поздоровался... Гм, может быть. Соня умышленно отвела меня в сторону, чтобы никто не заподозрил, что мы с ним знакомы».
«Так нужно...» Жестокие слова!
Вечером, когда дядя вернулся, я сказал:
— Завтра еду домой. Тебя я все равно вижу очень редко.
— Ничего не поделаешь... Приходится хлебушко зарабатывать.
— То на этой стороне, то на той... — лукаво заметил я.
— Роб! Есть пословица: «Язык мой — враг мой».
— Не беспокойся, дядя! Если нужно будет, у меня хватит сил откусить его. Можешь мне поверить!
На другой день дядя пришел на рассвете. Он прикорнул на часок, затем выпил стакан чаю, засунул в карман краюху хлеба с куском гороховой каши и сказал:
— Пойдем, Роб. Через садик ближе будет. Ближе? Гм, гм... но, если предлагают, можно и через садик...
Я попрощался с тетей Лиене и с детьми.У первого же вишневого деревца мы остановились. Дядя Давис радостно вздохнул, прислушался:
— Как щебечут, слышишь? Что это за птицы?
— Не знаю.
— Как же это?
Я не ответил, думая о другом.
— Дядя, если разделить сад Шуманов, из него, семьдесят — восемьдесят таких садиков выйдет. В них могли бы играть по меньшей мере триста детей! После революции. ..
— Конечно, конечно. Вижу, поездка в Витебск была не без пользы...
Я заглянул в лицо Дависа Каулиня:
— Но, дядя, мне про тебя рассказал один человек...
— Один человек ему рассказал!.. Кто в Витебске мог обо мне что-нибудь рассказать? Альма? Еще мала. Значит, тетя Лиене... Так, так... Что же она рассказала? На свою жизнь не жаловалась?.. Нет. О моей сверхурочной работе не тужила... сама уже поняла. Значит... ну да, она печалилась, что я хочу попасть в армию...
— Да.
— А ты что скажешь?
— Не могу этого понять. Дядюшка стал серьезен.
— Ответь-ка мне: если валун не взорвать, он сам собой распадется?
— Может быть, через тысячу лет.
— А царский строй, ты же говоришь, давит, словно каменная гора. И мы должны взорвать его!
— Но...
— ... как это сделаешь, если солдаты будут за царя? Понял?
Я кивнул головой.
— Что же ты посоветуешь? Пусть, мол, другие... а ты, дядюшка, посиди в сторонке, посмотри!.. Ну, племянник, прощай! Выйдешь на улицу, а я через сад, в другую сторону. Мне здесь все лазейки знакомы.
Мы обнялись.
— Ничего не забыл в Витебске?
— Да нет, как- будто сделал все, что полагалось. К Таракановым сходил, вещи оттуда перенес. Толю Рад-кевича не удалось встретить — уехал на лето в деревню. В лавчонках букинистов порылся, что следовало купить— купил. Даже в кинематограф заглянул...
Про себя подумал: «Да, еще Соня Платонова обещала что-то подарить на память, но нельзя к ней идти».
Давис Каулинь втолкнул меня в маленькую, напоминающую шкаф дощатую пристройку. В ней были сложены метлы, лопаты, мотыги, грабли... Он наклонился, порылся в песке и вытащил небольшой сверток.
— Здесь двадцать листовок. Возьми-ка их в Богушевск!
У меня застучало сердце: «Милая, хорошая Соня!.. Спасибо, я оправдаю твое доверие...» Когда листовки были упрятаны, дядя проворчал:
— Почему не спросил, кто тебе их прислал?
— Одна старушка... шестнадцати лет.
— Ну, прощай, Букашка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Адвокат Морданский, меньшевик.., — прошептал дядя.
— Я протестую против оглашения незрелых мыслей! Налицо лишь неотвратимые трудности военного времени. Как говорят французы: на войне — как на войне!
— Ага, значит, и французы за революцию! — пробасил чей-то спокойный голос.
Я тотчас признал: Михаил Михайлович Дударь! Его насмешливая реплика резанула адвоката.
— Не сбивайте... уважайте оппонентов! — Адвокат нервно мотнул головой. — Это французская поговорка: на войне — как на войне! (Кругом послышались смешки.) Друзья, Россия — страна отсталая... и потому все граждане России должны объединиться, чтобы отбить атаку германского империализма. Опомнитесь!
— Да-да, мы опомнимся, — отозвался пожилой рабочий. — С завтрашнего дня кирпичи станем называть буханками хлеба, а кровопролитие — потасовкой на вечеринке.
Морданского, однако, нелегко было сбить.
— Вы, большевики, зовете к хаотическим вспышкам! — выкрикивал он. — Вам хочется принести в жертву невинных людей, а? .. (Это «а» он протянул, в нем послышалась угроза.) Забыли дело Цирвиса? Имейте
в виду: ваш Цирвис и еще кое-кто из ваших оказались, последними трусами.
Едва было произнесено имя Цирвиса, у меня уши навострились, как у лесного зверька, почуявшего опасность. Не помня себя, я что-то закричал, бросился на лужайку и начал говорить...
Букашка заканчивал акичковскую школу — его экзаменовали. Поступал в гимназию — экзаменовали. Каждый экзамен для мальчугана из Рогайне был вопросом жизни или смерти. Простите, я не преувеличиваю — это не пышные слова. Много воды утекло с тех пор, однако помню все вопросы экзаменаторов. Помню их лица. Да что там! Помню даже, какими чернилами писал, как скрипели перья... Но от того, что я говорил на лужайке,
ничего не осталось в памяти. Крепко застрял в голове только визгливый выкрик Морданского: «Какая гадость! Вы нарочно подготовили этого сопляка!» И густой бас молодого солдата, открывшего собрание: «Не обращай на него внимания, паренек, выкладывай все, что знаешь!»
Я все рассказал. Но какими словами, в каком порядке— пусть напомнят другие. Из событий того собрания еще запомнилось, что у меня странно дрожали ноги, с лица лил пот, а в нос били тюремные запахи и смрад.
Как в тумане промелькнул Морданский. Он надевал шляпу и кому-то кричал:
— Идемте! .. Пусть они расхлебывают кашу, которую сами заварили!
Адвокат исчез в кустах, но за ним никто не последовал. Я опустился на пенек и едва заметил, как чья-то рука коснулась моего плеча.
— Пошли, поговорим, Букашка.
— Соня Платонова? А где дядя? Его что-то не видно. .. Не знаю, Соня, как быть... без разрешения... — пролепетал я.
— Ничего!—Она улыбнулась.— Идем смело.— После короткой паузы Соня прошептала:—Твой дядя задержит Морданского, пока здесь кончится. Иначе — кто за него поручится?
Я был так взволнован, что до берега мы пробирались молча. Очнулся только, когда увидел внизу сверкающую Даугаву.
— Почему ты мне не писала?
— Времени не было. — Соня взяла меня за руку, подумала и наконец решилась. — Букашка, когда поедешь домой, я тебе кое-что пришлю на память.
Мы приближались к лодке.
— Попроси ребят, которые, вон там играют, перевезти тебя на тот берег и пригнать лодку обратно.
— Как, разве ты не поедешь со мной? — воскликнул я с горечью.
— И один не пропадешь. Так нужно. — Она протянула руку на прощание.;
— Если нужно — ничего не поделаешь. Подражая городовому, Соня, насколько позволял голос, зарычала:
— Молодой человек, что вы здесь делали?
Поняв ее намерение, я пробормотал;
— Меня... меня привели сюда романтические воспоминания. Когда-то я прогуливался здесь с любимой девушкой.
— Как ее зовут?
— Ольга Георгиевна Ранцевич, господин полицейский. Дочь прокурора.
— Великолепно! — Помахав рукой, Соня скрылась в кустах.
Лодка закачалась на волнах. Я хотел взяться за весла, но старший из ребят ревниво проворчал:
— Нам самим редко удается погрести... Полулежа, я окидывал взором реку, солнце и берега.
«Так нужно...» — звучали в ушах слова Сони. «И с Михаилом Михайловичем не поздоровался... Гм, может быть. Соня умышленно отвела меня в сторону, чтобы никто не заподозрил, что мы с ним знакомы».
«Так нужно...» Жестокие слова!
Вечером, когда дядя вернулся, я сказал:
— Завтра еду домой. Тебя я все равно вижу очень редко.
— Ничего не поделаешь... Приходится хлебушко зарабатывать.
— То на этой стороне, то на той... — лукаво заметил я.
— Роб! Есть пословица: «Язык мой — враг мой».
— Не беспокойся, дядя! Если нужно будет, у меня хватит сил откусить его. Можешь мне поверить!
На другой день дядя пришел на рассвете. Он прикорнул на часок, затем выпил стакан чаю, засунул в карман краюху хлеба с куском гороховой каши и сказал:
— Пойдем, Роб. Через садик ближе будет. Ближе? Гм, гм... но, если предлагают, можно и через садик...
Я попрощался с тетей Лиене и с детьми.У первого же вишневого деревца мы остановились. Дядя Давис радостно вздохнул, прислушался:
— Как щебечут, слышишь? Что это за птицы?
— Не знаю.
— Как же это?
Я не ответил, думая о другом.
— Дядя, если разделить сад Шуманов, из него, семьдесят — восемьдесят таких садиков выйдет. В них могли бы играть по меньшей мере триста детей! После революции. ..
— Конечно, конечно. Вижу, поездка в Витебск была не без пользы...
Я заглянул в лицо Дависа Каулиня:
— Но, дядя, мне про тебя рассказал один человек...
— Один человек ему рассказал!.. Кто в Витебске мог обо мне что-нибудь рассказать? Альма? Еще мала. Значит, тетя Лиене... Так, так... Что же она рассказала? На свою жизнь не жаловалась?.. Нет. О моей сверхурочной работе не тужила... сама уже поняла. Значит... ну да, она печалилась, что я хочу попасть в армию...
— Да.
— А ты что скажешь?
— Не могу этого понять. Дядюшка стал серьезен.
— Ответь-ка мне: если валун не взорвать, он сам собой распадется?
— Может быть, через тысячу лет.
— А царский строй, ты же говоришь, давит, словно каменная гора. И мы должны взорвать его!
— Но...
— ... как это сделаешь, если солдаты будут за царя? Понял?
Я кивнул головой.
— Что же ты посоветуешь? Пусть, мол, другие... а ты, дядюшка, посиди в сторонке, посмотри!.. Ну, племянник, прощай! Выйдешь на улицу, а я через сад, в другую сторону. Мне здесь все лазейки знакомы.
Мы обнялись.
— Ничего не забыл в Витебске?
— Да нет, как- будто сделал все, что полагалось. К Таракановым сходил, вещи оттуда перенес. Толю Рад-кевича не удалось встретить — уехал на лето в деревню. В лавчонках букинистов порылся, что следовало купить— купил. Даже в кинематограф заглянул...
Про себя подумал: «Да, еще Соня Платонова обещала что-то подарить на память, но нельзя к ней идти».
Давис Каулинь втолкнул меня в маленькую, напоминающую шкаф дощатую пристройку. В ней были сложены метлы, лопаты, мотыги, грабли... Он наклонился, порылся в песке и вытащил небольшой сверток.
— Здесь двадцать листовок. Возьми-ка их в Богушевск!
У меня застучало сердце: «Милая, хорошая Соня!.. Спасибо, я оправдаю твое доверие...» Когда листовки были упрятаны, дядя проворчал:
— Почему не спросил, кто тебе их прислал?
— Одна старушка... шестнадцати лет.
— Ну, прощай, Букашка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107