Мы вскочили на ноги.
Подошла бабушка, радостно размахивая красным лоскутом:
— Все-таки нашла! Сгодится? Михаил Михайлович улыбнулся:
— Чудесно.
Старушка расположилась на траве.
— Это наволочка с баронской подушки. — Она смешивала русские и латышские слова. — Я совсем забыла о ней. Когда-то мы с Юрисом работали у одного своенравного барона. Каждый батрак должен был приобрести подушку. Когда приезжали гости на охоту, то
не только для господ, но и для каждого кучера и псаря была в нашем имении подушка. Самим нам спать на них не разрешалось. Когда мы уехали сюда, я эту баронскую подушку засунула в сундук. Как-то вытащила ее, да покойный Юрис осерчал и скинул с постели: «Не хочу набираться баронских вшей, теперь я сам хозяин!» Роб знает, какой дед был горячий. Откуда в подушке взяться вшам... Никто на нее и головы не успел положить. И вот сейчас в третий раз перебрала свой сундук, со злости бросила все обратно —смотрю, мелькнуло что-то красное. Господи помилуй, под верхней наволочкой еще одна — плотная и красная, как огонь... Я этот лоскут сейчас подрублю. — Бабушка поднялась. — Небось старый барон перевернулся в гробу...
В сумерки мы вышли из нашего хутора. Я настоял на своем и пошел имеете е Дударем до Ботова. Ваша бабушка -золотой человек. Волнуется она за вас, а ни Слова не возразила. От нее я и узнал, что завтра и Ботове ярмарка. Значит, красный флаг по-явится над могилами героев вовремя!
Летняя ночь была светла. Дударь безошибочно ориентировался в дорожках и тропинках, и я подумал: «Точь-в-точь, как мой отец». Не было случая, чтобы он, будь ночь или метель, заблудился.
Мы шагали молча, изредка обмениваясь несколькими фразами, и без приключений достигли кладбища. Было за полночь. Трава по краям тропинки пригнулась под тяжестью росы...
Дударь уверенно пошел в восточный конец кладбища. Там поднимались кверху стройные деревья; среди них была и памятная сосна. Найдя ее, Михаил Михайлович посмотрел вверх и крепко схватил меня за руку.
— Роберт! — прошептал он. — Посмотрите, посмотрите. ..
Наверху что-то тяжело билось, как крылья большой птицы.
— Флаг... красный флаг... — Дударь отошел от сосны и не отрываясь смотрел на ее верхушку.
Мы постояли у могилы павших героев. Дударь сказал вполголоса:
— Спите спокойно! Мы все-таки победим! — Потом он крепко пожал мне руку:—До свиданья, мой юный друг! Двинемся каждый в свою сторону. Нашу работу здесь кто-то уже сделал.
— А флаг?
— Утром он будет так же развеваться в каком-нибудь другом месте.
Где-то вдали на мосту затарахтела телега... Словно на крыльях летел я домой. В ушах звенели колокольчики.
Глава XXVI
Снова в Витебске. — Только ли корректор? — Стачка.
День догорал, наступила ночь.
— Не горюй! — утешала бабушка. — Из овечьего жира наделаю таких свечей — хоть на елку прицепляй! А может, из Богушевска пришлют еще бутылку керосина. Переживем как-нибудь и осень и зиму.
Зента в последний раз перед началом занятий в школе побежала в Богушевск. Сгустились сумерки, а девочки все не было.
Я уже начал беспокоиться, как с крыльца донеслись голоса.
— Уши надеру! — грозила бабушка. — Разве так можно? Побежала чуть свет, а вернулась на ночь глядя. Не знали, что и думать. Может, заблудилась... волки съели...
— Виноват во всем Роб!— защищалась Зента.
— Вот-вот! Ноги он тебе связал?
— Тащила такую тяжесть — целых три письма! Надорвалась, наверное.
Бабушка поспешно вошла, зажгла лучину. Притворяясь спящим, я пытался догадаться: от кого эти письма? От отца, от Инты, а третье? Наверное, из Витебска наконец!
— Вставай, засоня! Для тебя три письма...
— Что? Чего — три? — Я открыл глаза.
— Притворяется — он без этого не может! Ведь совсем и не спал.
— Пусть притворяется, — улыбнулась бабушка.— Мы сами прочитаем.
— Может быть, там какие-нибудь секреты... — сомневалась Зента. — Может, ему девушки пишут про... про.....
— А, про любовь? — усмехнулась бабушка. — Тогда бы он сразу вскочил.
— Только не осрамитесь... Не разберете чего-нибудь— все равно ко мне прибежите: «Роб, что это за хвостик с закорючкой?»
— Хвастун! — Зента распечатала письмо от отца, которое ей хотелось прочесть еще в дороге.
Отец, оказывается, опять был удачно ранен... и надеялся скоро возвратиться в свой полк. Бабушка утирала скупые слезы.
— Слава богу! Но вам бы следовало прочитать письмо в Богушевске. Разве мать не разобрала, от кого?
— Конечно, разобрала, — ответила Зента. — Она тоже получила.
Второе письмо от Инты. И его Зента узнала по адресу. В конце была лукавая приписка: «Мой отец почти признает, что в Смоленске так же хорошо, как у Заланов. Только все еще ворчит: «У Заланов было тише и спокойнее».
— Что ты медлишь? — упрекнула бабушка внучку, долго вертевшую в руках третье письмо.
— Это нельзя, это Роб сам... — пробормотала Зента, так как адрес был написан незнакомой рукой.
— Читайте, читайте! — сказал я. Зента вскрыла конверт.
«Дорогой племянник, я тебе подыскал место корректора в типографии. Приезжай по возможности скорее. Встретимся у Таракановых».
Ужин и оставшаяся часть ночи прошли в молчании. Наконец бабушка сказала:
— Поезжай, сынок! В Витебске тебе будет легче.
— А тебе? А Зенте?
— Зенте?.. Зента будет учиться в школе, как в прошлом году.
— Бабушка, а ты останешься одна... как одинокий челнок в морских волнах...
— Ну и заговорил, словно по книге! Не беспокойся, я останусь с вальком. Скучно не будет.
— С каким вальком?
— Буду таскать по одному снопу из-под навеса, сушить за печкой и вальком вылущивать зерна из колосьев.
— А!
— Что же остается?
В эту осень нечего было и думать о молотьбе машиной. Нам это было не под силу. Я вспомнил о цепах. Так или иначе, все же цепы когда-то были достижением техники. Но бабушка грустно ответила: непросушенный хлеб цепами молотить нельзя, а высушивать негде — в риге печь обвалилась.
Ночью бабушка присела на край моей кровати:
— До весны мы легко протянем. У нас всего вдоволь: и картошки, и капустки. Силы у меня еще есть: и за скотинкой похожу, и пол вымою. А заболею — соседки присмотрят. К песне... придет время, что-нибудь при-думаем, Обо мне не беспокойся. Если сбережешь какую копейку, отложи Зенте на платьице. Поезжай!..
Сборы были недолги. Через день Я уже прикатил в Витебск. Смеркалось. Поездзагрохотал дальше, на Питер, а я зашагал по знакомым улицам. У перекрестка вздохнул, мотнул головой, усмехнулся: пусть смеркается! Не беда. А помнишь свой первый приезд в город? Какое счастье, что тогда сверкало яркое солнце! В потемках бедный Букашка облил бы горькими слезами не один булыжник мостовой.
Медленно зашагал, жадными глазами вглядываюсь в дома, в прохожих. Что-то в некоторых витринах свет какой-то тусклый. У людей же походка кажется более торопливой... Не ошибаюсь ли я?
Вдруг мои уши навострились. Мимо прошли рабочие, человек пять. «... В Бежице вторую неделю бастуют...» — «И в Минске забастовка...» — «На Обуховском в Питере...»
Что в Питере, не расслышал. Остановился... Чего застыл на месте? Шевелись-ка дальше! Скоро уж мост через реку. Смотри-ка, большинство народу действительно спешит. То ли голод их понукает, то ли нечто другое...
А вот и он, городовой с огромными усищами. В его грузной фигуре, пожалуй, никаких перемен. Стоит как вкопанный, изредка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Подошла бабушка, радостно размахивая красным лоскутом:
— Все-таки нашла! Сгодится? Михаил Михайлович улыбнулся:
— Чудесно.
Старушка расположилась на траве.
— Это наволочка с баронской подушки. — Она смешивала русские и латышские слова. — Я совсем забыла о ней. Когда-то мы с Юрисом работали у одного своенравного барона. Каждый батрак должен был приобрести подушку. Когда приезжали гости на охоту, то
не только для господ, но и для каждого кучера и псаря была в нашем имении подушка. Самим нам спать на них не разрешалось. Когда мы уехали сюда, я эту баронскую подушку засунула в сундук. Как-то вытащила ее, да покойный Юрис осерчал и скинул с постели: «Не хочу набираться баронских вшей, теперь я сам хозяин!» Роб знает, какой дед был горячий. Откуда в подушке взяться вшам... Никто на нее и головы не успел положить. И вот сейчас в третий раз перебрала свой сундук, со злости бросила все обратно —смотрю, мелькнуло что-то красное. Господи помилуй, под верхней наволочкой еще одна — плотная и красная, как огонь... Я этот лоскут сейчас подрублю. — Бабушка поднялась. — Небось старый барон перевернулся в гробу...
В сумерки мы вышли из нашего хутора. Я настоял на своем и пошел имеете е Дударем до Ботова. Ваша бабушка -золотой человек. Волнуется она за вас, а ни Слова не возразила. От нее я и узнал, что завтра и Ботове ярмарка. Значит, красный флаг по-явится над могилами героев вовремя!
Летняя ночь была светла. Дударь безошибочно ориентировался в дорожках и тропинках, и я подумал: «Точь-в-точь, как мой отец». Не было случая, чтобы он, будь ночь или метель, заблудился.
Мы шагали молча, изредка обмениваясь несколькими фразами, и без приключений достигли кладбища. Было за полночь. Трава по краям тропинки пригнулась под тяжестью росы...
Дударь уверенно пошел в восточный конец кладбища. Там поднимались кверху стройные деревья; среди них была и памятная сосна. Найдя ее, Михаил Михайлович посмотрел вверх и крепко схватил меня за руку.
— Роберт! — прошептал он. — Посмотрите, посмотрите. ..
Наверху что-то тяжело билось, как крылья большой птицы.
— Флаг... красный флаг... — Дударь отошел от сосны и не отрываясь смотрел на ее верхушку.
Мы постояли у могилы павших героев. Дударь сказал вполголоса:
— Спите спокойно! Мы все-таки победим! — Потом он крепко пожал мне руку:—До свиданья, мой юный друг! Двинемся каждый в свою сторону. Нашу работу здесь кто-то уже сделал.
— А флаг?
— Утром он будет так же развеваться в каком-нибудь другом месте.
Где-то вдали на мосту затарахтела телега... Словно на крыльях летел я домой. В ушах звенели колокольчики.
Глава XXVI
Снова в Витебске. — Только ли корректор? — Стачка.
День догорал, наступила ночь.
— Не горюй! — утешала бабушка. — Из овечьего жира наделаю таких свечей — хоть на елку прицепляй! А может, из Богушевска пришлют еще бутылку керосина. Переживем как-нибудь и осень и зиму.
Зента в последний раз перед началом занятий в школе побежала в Богушевск. Сгустились сумерки, а девочки все не было.
Я уже начал беспокоиться, как с крыльца донеслись голоса.
— Уши надеру! — грозила бабушка. — Разве так можно? Побежала чуть свет, а вернулась на ночь глядя. Не знали, что и думать. Может, заблудилась... волки съели...
— Виноват во всем Роб!— защищалась Зента.
— Вот-вот! Ноги он тебе связал?
— Тащила такую тяжесть — целых три письма! Надорвалась, наверное.
Бабушка поспешно вошла, зажгла лучину. Притворяясь спящим, я пытался догадаться: от кого эти письма? От отца, от Инты, а третье? Наверное, из Витебска наконец!
— Вставай, засоня! Для тебя три письма...
— Что? Чего — три? — Я открыл глаза.
— Притворяется — он без этого не может! Ведь совсем и не спал.
— Пусть притворяется, — улыбнулась бабушка.— Мы сами прочитаем.
— Может быть, там какие-нибудь секреты... — сомневалась Зента. — Может, ему девушки пишут про... про.....
— А, про любовь? — усмехнулась бабушка. — Тогда бы он сразу вскочил.
— Только не осрамитесь... Не разберете чего-нибудь— все равно ко мне прибежите: «Роб, что это за хвостик с закорючкой?»
— Хвастун! — Зента распечатала письмо от отца, которое ей хотелось прочесть еще в дороге.
Отец, оказывается, опять был удачно ранен... и надеялся скоро возвратиться в свой полк. Бабушка утирала скупые слезы.
— Слава богу! Но вам бы следовало прочитать письмо в Богушевске. Разве мать не разобрала, от кого?
— Конечно, разобрала, — ответила Зента. — Она тоже получила.
Второе письмо от Инты. И его Зента узнала по адресу. В конце была лукавая приписка: «Мой отец почти признает, что в Смоленске так же хорошо, как у Заланов. Только все еще ворчит: «У Заланов было тише и спокойнее».
— Что ты медлишь? — упрекнула бабушка внучку, долго вертевшую в руках третье письмо.
— Это нельзя, это Роб сам... — пробормотала Зента, так как адрес был написан незнакомой рукой.
— Читайте, читайте! — сказал я. Зента вскрыла конверт.
«Дорогой племянник, я тебе подыскал место корректора в типографии. Приезжай по возможности скорее. Встретимся у Таракановых».
Ужин и оставшаяся часть ночи прошли в молчании. Наконец бабушка сказала:
— Поезжай, сынок! В Витебске тебе будет легче.
— А тебе? А Зенте?
— Зенте?.. Зента будет учиться в школе, как в прошлом году.
— Бабушка, а ты останешься одна... как одинокий челнок в морских волнах...
— Ну и заговорил, словно по книге! Не беспокойся, я останусь с вальком. Скучно не будет.
— С каким вальком?
— Буду таскать по одному снопу из-под навеса, сушить за печкой и вальком вылущивать зерна из колосьев.
— А!
— Что же остается?
В эту осень нечего было и думать о молотьбе машиной. Нам это было не под силу. Я вспомнил о цепах. Так или иначе, все же цепы когда-то были достижением техники. Но бабушка грустно ответила: непросушенный хлеб цепами молотить нельзя, а высушивать негде — в риге печь обвалилась.
Ночью бабушка присела на край моей кровати:
— До весны мы легко протянем. У нас всего вдоволь: и картошки, и капустки. Силы у меня еще есть: и за скотинкой похожу, и пол вымою. А заболею — соседки присмотрят. К песне... придет время, что-нибудь при-думаем, Обо мне не беспокойся. Если сбережешь какую копейку, отложи Зенте на платьице. Поезжай!..
Сборы были недолги. Через день Я уже прикатил в Витебск. Смеркалось. Поездзагрохотал дальше, на Питер, а я зашагал по знакомым улицам. У перекрестка вздохнул, мотнул головой, усмехнулся: пусть смеркается! Не беда. А помнишь свой первый приезд в город? Какое счастье, что тогда сверкало яркое солнце! В потемках бедный Букашка облил бы горькими слезами не один булыжник мостовой.
Медленно зашагал, жадными глазами вглядываюсь в дома, в прохожих. Что-то в некоторых витринах свет какой-то тусклый. У людей же походка кажется более торопливой... Не ошибаюсь ли я?
Вдруг мои уши навострились. Мимо прошли рабочие, человек пять. «... В Бежице вторую неделю бастуют...» — «И в Минске забастовка...» — «На Обуховском в Питере...»
Что в Питере, не расслышал. Остановился... Чего застыл на месте? Шевелись-ка дальше! Скоро уж мост через реку. Смотри-ка, большинство народу действительно спешит. То ли голод их понукает, то ли нечто другое...
А вот и он, городовой с огромными усищами. В его грузной фигуре, пожалуй, никаких перемен. Стоит как вкопанный, изредка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107