один наш, а второй — от Франции. Послушай, Ломоносов, война все ж таки принесла с собой свободу. Разве раньше' гимназистка осмелилась бы носить кольцо? Никогда! А теперь наша классная дама, увидев у меня на пальце эту прелесть, только сказала: «Оля, вы оригинальная девочка!» Ну, как тебе нравится? Этим летом многие гимназисты ходили в полосатых и пестрых рубашках. .. Инспектор казенной гимназии только пугает, но к кондуиту больше не притрагивается... Разве не чудесно? Дальше будет еще привольнее. Да, война — это не шутка!.. Ну, адье! — Раскрасневшись, она опустила мои мешки на землю. Затем, отбежав несколько шагов, вернулась обратно. — Послушай, Ломоносов, и ты тоже должен быть другим — ну, таким... более ярким!
Я шел и, усмехаясь, размышлял: как легко сытому быть эксцентричным и оригинальным! Вот попаду в свою комнатку, посижу минут десять И сейчас же отправлюсь к Сергею Николаевичу Уральскому: нельзя мешкать ни одного дня, необходимо раздобыть какие-нибудь уроки. Я должен зарабатывать себе на хлеб и, если останется лишний грош, послать сестренке или отцу. Затем надо разыскать дядю Дависа — не заболел ли он?
Дом, в котором я жил, принадлежал богатому купцу Бозыдину. Во дворе теснились деревянные домишки,
населенные ремесленниками и рабочими. Я очень удивился, увидев на воротах табличку: «Вход посторонним строго воспрещен». Это что за выдумка?
Но каково было мое изумление, когда я пролез в калитку! Во дворе ни одного домика — они словно сквозь землю провалились. Несколько раз протер глаза: не случилось ли чего-нибудь с моим зрением? Вытер со лба пот, начал осматриваться: вон там, около маленькой канавки, была моя комнатка. . . За окном росли чернобыльник, полынь и репей с широкими листьями. Великолепный репей: в вечернем сумраке он казался мне дивным цветком из чужих, неведомых стран. А рядом стояла береза, кривая, но такая милая береза; около нее до поздней зимы чирикали воробьи и синички. У березы надломился сук, и он пел в ветреную погоду, как скрипка.
От всего этого не осталось и следа. Пропали все серые домики с замшелыми крышами и береза тоже... Подумайте, даже березы нет! В одном углу навалены грудами балки, камни и кирпичи. Там возились люди — они что-то копали, обтесывали и распиливали.
Подошел сам Бозыдин — купец с узкой козлиной бородкой и большими волосатыми ушами. Этот верный царский слуга строго следил за тем, чтобы в государственные праздники и в так называемые «царские дни» на каждом домишке развевался трехцветный флаг, хотя всюду царские флаги вывешивались только на домах с улицы. С началом войны, когда производились разные сборы пожертвований, Бозыдин вешал на шею жестяную коробочку и в сопровождении дочери-гимназистки прежде всего обходил жителей своих домишек. Вот и теперь на его шее коробка с намалеванными крестами, копьями и лошадиными головами. Бозыдин сразу узнал меня и, не ожидая моих вопросов, жалобно начал:
— Бог дал, бог взял... Ах, что это было за огненное море... Как во время иллюминации — пламя ревело и рычало. В самую полночь, перед первыми петухами. Ужасное зрелище! Как на фронте, где бьются наши героические полки... Погорело, все сгорело дотла...
Наверное, Бозыдин еще долго скулил бы, но из дома выпорхнула гимназистка в короткой юбочке. В руках она держала щит, к которому булавочками были прикреплены бумажные флажки.
— Ну пойдем, папа!
— Сейчас, котик... — Бозыдин еще ближе придвинулся ко мне: — Господин гимназист, пожертвуйте в пользу наших славных защитников отечества! Какое ужасное лето! Господь ниспослал нам тяжкие испытания. Вы помните весной великолепную демонстрацию в честь занятия Перемышля? Я патриот и говорю: слишком мало мы тогда радовались победам, слишком мало нас участвовало в том священном шествии, Как мало тогда было гимназистов, реалистов, коммерсантов! Пожертвуйте, господин гимназист! Только не бросайте в коробку пуговицы от брюк. Вы знаете, даже гимназисты стали вместо денег опускать в коробку пуговицы. . . Но бог все видит. Он тяжко покарал пас за наши грехи. Помню как сейчас: перед тем пожаром я обошел всех своих жильцов. В тот раз мы собирали пожертвования на аэропланы. И что вы думаете? Сорок восемь копеек и двенадцать брючных пуговиц!
Я вышел на улицу словно после кошмарного сна. Что делать? Куда идти? Несмотря на всю болтливость, Бозыдин так и не мог мне сказать, где сейчас Зайцевы... До самого вечера пробродил в поисках Зайцевых. Потом потащился на другой конец города — к дяде Давису. Но и здесь меня ждало тяжкое разочарование. Какая-то женщина сказала: да, жили, но еще летом выбыли. Куда? Этого она не знала... Я оставил у этой женщины свои мешки с припасами и решил пойти к Сергею Николаевичу. Надо же найти хоть одного близкого человека.
Долго стучался в двери — никто не спешил открывать. У меня голова пошла кругом: что это значит? Ни самого учителя, ни его служанки... Уже собирался спуститься по лестнице вниз, когда послышались шаркающие шаги и кто-то несмело отворил дверь.
— Здравствуйте! А где Сергеи Николаевич? Старая служанка молчала. Тогда я громко повторил вопрос, и тут она словно испугалась:
— Тише, молодой человек, тише... Я ведь вас не узнала. — И, поманив меня поближе, зашептала:—Две недели назад пришла полиция... Всю квартиру перевернули вверх дном... Сергея Николаевича взяли.,, ...
Для меня это было новым ударом. За что, почему?
Она не знала. Сергей Николаевич, должно быть, высказывался против войны.
К дверям все еще была прикреплена простая визитная карточка: «Сергей Николаевич Уральский». Я притронулся к ней пальцами. Старая служанка перепугалась.
— Ради бога, не срывайте! Полиция строго наказала— карточку не трогать. Я не раз замечала на улице и на лестнице подозрительных типов...
Так, так! Два года прожил в этом городе и вот остался один — не знаю даже, где переночевать. Разумеется, можно бы пойти к Радкевичу или Васе'Уголеву, но они жили по ту сторону Двины. И кто мне поручится, что с ними ничего не стряслось? Я страшно устал, натер на ногах волдыри. Уже стемнело — куда тут идти...
Внизу тихо журчала Витьба — небольшой приток Двины, давшей свое имя седому Витебску. Я разыскал на правом берегу опрокинутую лодку и ползком залез под нее. Со злой усмешкой подумал: «Эксцентрично, оригинально! Вот бы сюда Олю Ранцевич! У нее разом отпала бы охота к эксцентричным выходкам».
Но я не мог долго предаваться размышлениям. Надо было поскорее заснуть, пока земля — моя постель — была еще теплая, согретая солнцем. В полночь, наверное, станет холоднее — тогда не смогу сомкнуть глаз.
Неплохо бы снять ботинки, которые я надел сегодня в первый раз после многих недель хождения в лаптях и постолах. Пальцы ног ныли и горели, но я все-таки не решился разуться: что, если мои ботинки украдут и утром я окажусь босиком? Нет, лучше уж потерпеть...
Глава XXIV
«Хорошо, что у тебя каменное сердце!» — Жизнь прачки.
Случилось так, как предвидел: среди ночи проснулся, окоченев от холода. Над Витьбой плыл сырой туман.
Я вертелся, вертелся, наконец вылез из-под лодки, хотел взобраться в гору и хоть немного согреться. Но в последнюю минуту мне пришло в голову: ведь в Витебске объявлено военное положение; ночью без пропуска нельзя показываться на улице. Пусть я и гимназист, но кто знает, что со мной могут сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Я шел и, усмехаясь, размышлял: как легко сытому быть эксцентричным и оригинальным! Вот попаду в свою комнатку, посижу минут десять И сейчас же отправлюсь к Сергею Николаевичу Уральскому: нельзя мешкать ни одного дня, необходимо раздобыть какие-нибудь уроки. Я должен зарабатывать себе на хлеб и, если останется лишний грош, послать сестренке или отцу. Затем надо разыскать дядю Дависа — не заболел ли он?
Дом, в котором я жил, принадлежал богатому купцу Бозыдину. Во дворе теснились деревянные домишки,
населенные ремесленниками и рабочими. Я очень удивился, увидев на воротах табличку: «Вход посторонним строго воспрещен». Это что за выдумка?
Но каково было мое изумление, когда я пролез в калитку! Во дворе ни одного домика — они словно сквозь землю провалились. Несколько раз протер глаза: не случилось ли чего-нибудь с моим зрением? Вытер со лба пот, начал осматриваться: вон там, около маленькой канавки, была моя комнатка. . . За окном росли чернобыльник, полынь и репей с широкими листьями. Великолепный репей: в вечернем сумраке он казался мне дивным цветком из чужих, неведомых стран. А рядом стояла береза, кривая, но такая милая береза; около нее до поздней зимы чирикали воробьи и синички. У березы надломился сук, и он пел в ветреную погоду, как скрипка.
От всего этого не осталось и следа. Пропали все серые домики с замшелыми крышами и береза тоже... Подумайте, даже березы нет! В одном углу навалены грудами балки, камни и кирпичи. Там возились люди — они что-то копали, обтесывали и распиливали.
Подошел сам Бозыдин — купец с узкой козлиной бородкой и большими волосатыми ушами. Этот верный царский слуга строго следил за тем, чтобы в государственные праздники и в так называемые «царские дни» на каждом домишке развевался трехцветный флаг, хотя всюду царские флаги вывешивались только на домах с улицы. С началом войны, когда производились разные сборы пожертвований, Бозыдин вешал на шею жестяную коробочку и в сопровождении дочери-гимназистки прежде всего обходил жителей своих домишек. Вот и теперь на его шее коробка с намалеванными крестами, копьями и лошадиными головами. Бозыдин сразу узнал меня и, не ожидая моих вопросов, жалобно начал:
— Бог дал, бог взял... Ах, что это было за огненное море... Как во время иллюминации — пламя ревело и рычало. В самую полночь, перед первыми петухами. Ужасное зрелище! Как на фронте, где бьются наши героические полки... Погорело, все сгорело дотла...
Наверное, Бозыдин еще долго скулил бы, но из дома выпорхнула гимназистка в короткой юбочке. В руках она держала щит, к которому булавочками были прикреплены бумажные флажки.
— Ну пойдем, папа!
— Сейчас, котик... — Бозыдин еще ближе придвинулся ко мне: — Господин гимназист, пожертвуйте в пользу наших славных защитников отечества! Какое ужасное лето! Господь ниспослал нам тяжкие испытания. Вы помните весной великолепную демонстрацию в честь занятия Перемышля? Я патриот и говорю: слишком мало мы тогда радовались победам, слишком мало нас участвовало в том священном шествии, Как мало тогда было гимназистов, реалистов, коммерсантов! Пожертвуйте, господин гимназист! Только не бросайте в коробку пуговицы от брюк. Вы знаете, даже гимназисты стали вместо денег опускать в коробку пуговицы. . . Но бог все видит. Он тяжко покарал пас за наши грехи. Помню как сейчас: перед тем пожаром я обошел всех своих жильцов. В тот раз мы собирали пожертвования на аэропланы. И что вы думаете? Сорок восемь копеек и двенадцать брючных пуговиц!
Я вышел на улицу словно после кошмарного сна. Что делать? Куда идти? Несмотря на всю болтливость, Бозыдин так и не мог мне сказать, где сейчас Зайцевы... До самого вечера пробродил в поисках Зайцевых. Потом потащился на другой конец города — к дяде Давису. Но и здесь меня ждало тяжкое разочарование. Какая-то женщина сказала: да, жили, но еще летом выбыли. Куда? Этого она не знала... Я оставил у этой женщины свои мешки с припасами и решил пойти к Сергею Николаевичу. Надо же найти хоть одного близкого человека.
Долго стучался в двери — никто не спешил открывать. У меня голова пошла кругом: что это значит? Ни самого учителя, ни его служанки... Уже собирался спуститься по лестнице вниз, когда послышались шаркающие шаги и кто-то несмело отворил дверь.
— Здравствуйте! А где Сергеи Николаевич? Старая служанка молчала. Тогда я громко повторил вопрос, и тут она словно испугалась:
— Тише, молодой человек, тише... Я ведь вас не узнала. — И, поманив меня поближе, зашептала:—Две недели назад пришла полиция... Всю квартиру перевернули вверх дном... Сергея Николаевича взяли.,, ...
Для меня это было новым ударом. За что, почему?
Она не знала. Сергей Николаевич, должно быть, высказывался против войны.
К дверям все еще была прикреплена простая визитная карточка: «Сергей Николаевич Уральский». Я притронулся к ней пальцами. Старая служанка перепугалась.
— Ради бога, не срывайте! Полиция строго наказала— карточку не трогать. Я не раз замечала на улице и на лестнице подозрительных типов...
Так, так! Два года прожил в этом городе и вот остался один — не знаю даже, где переночевать. Разумеется, можно бы пойти к Радкевичу или Васе'Уголеву, но они жили по ту сторону Двины. И кто мне поручится, что с ними ничего не стряслось? Я страшно устал, натер на ногах волдыри. Уже стемнело — куда тут идти...
Внизу тихо журчала Витьба — небольшой приток Двины, давшей свое имя седому Витебску. Я разыскал на правом берегу опрокинутую лодку и ползком залез под нее. Со злой усмешкой подумал: «Эксцентрично, оригинально! Вот бы сюда Олю Ранцевич! У нее разом отпала бы охота к эксцентричным выходкам».
Но я не мог долго предаваться размышлениям. Надо было поскорее заснуть, пока земля — моя постель — была еще теплая, согретая солнцем. В полночь, наверное, станет холоднее — тогда не смогу сомкнуть глаз.
Неплохо бы снять ботинки, которые я надел сегодня в первый раз после многих недель хождения в лаптях и постолах. Пальцы ног ныли и горели, но я все-таки не решился разуться: что, если мои ботинки украдут и утром я окажусь босиком? Нет, лучше уж потерпеть...
Глава XXIV
«Хорошо, что у тебя каменное сердце!» — Жизнь прачки.
Случилось так, как предвидел: среди ночи проснулся, окоченев от холода. Над Витьбой плыл сырой туман.
Я вертелся, вертелся, наконец вылез из-под лодки, хотел взобраться в гору и хоть немного согреться. Но в последнюю минуту мне пришло в голову: ведь в Витебске объявлено военное положение; ночью без пропуска нельзя показываться на улице. Пусть я и гимназист, но кто знает, что со мной могут сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107