– Удивительно! – произнесла Лиза. – Что же вы теперь думаете делать?
– Что же делать: надо устроиваться и жить.
– Вместе! – воскликнула Лиза.
– Да как же иначе?
– Вместе! Вместе с женщиной, с которой вы доходили до таких сцен?
– Да что же делать, Лизавета Егоровна?
– Что, вы думаете, этого здесь не повторится?
– Да уж теперь я могу смотреть на это равнодушнее.
– Нет, Дмитрий Петрович, извините, я в хроническое равнодушие не верю.
– Да ведь нечего делать: что же делать-то, скажите?
Лиза отвечала:
– Ну, уж это вам больше знать, что должно делать.
Розанов пожал плечами и простился.
Выходя, он думал: «только надо подальше от всех», – и мимоходом нанял первую попавшуюся ему квартиру в четыре комнаты; купил у Сухаревой подержанную мебель, нанял девушку и заказал топить, а на другой день, перед вечером, встретил на дворе купца Репина на Солянке дорожный возок, из которого вылезли три незнакомые барыни, а потом и Ольга Александровна с дочкой. Ну, были и радости, и поцелуи, и объятия, и даже слезы раскаяния и сожаления о прошлом.
Началась у Розанова семейная жизнь в Москве, жизнь весьма тяжёлая, в которой концы трудно связывались с концами. Не замедлили к этим трудностям поспешить и другие. Ольга Александровна не ссорилась и старалась быть всем довольною. Только квартира ей не совсем нравилась: сыровата оказалась, да Ольге Александровне хотелось иметь при жильё разные хозяйственные удобства, которых Розанов не имел в виду при спешном найме. Ещё Ольге Александровне очень не понравилась купленная мужем тяжёлая мебель из красного дерева, но она и в этом случае ограничилась только тем, что почасту называла эту мебель то дровами, то убоищем. Кто знает, как бы это шло далее месяца, но случай не дал делу затянуться и так долго.
Маркиза в это время за отсутствием всякой гражданской деятельности страдала необузданным стремлением благодетельствовать.
– Как-таки держать молодую бабочку взаперти? – говорила она всем и каждому при расспросах о приезде Розановой. Лиза при этих разговорах обыкновенно молчала; да она и довольно редко виделась теперь со всем углекислым гнездом. Маркиза один раз осведомилась у Лизы, знает ли она madame Розанову, но Лиза коротко отвечала, что не знает.
– Как же это, он, стало быть, и там её никому не показывал? – крикнула в исступлении маркиза. – Гаааа! Нэда! что ж это такое? Это какой-то уездный Отелло: слышишь, он и там никуда не пускал жену.
Репутация Розанова в других отношениях, однако, ещё держалась, и в силу того с ним ещё пока церемонились. Положено было только подрессировать его; мягким образом заставить его дать жене свободу и жизнь.
Но пока это ходило в предположениях, к которым к тому же никто, кроме Рогнеды Романовны, не изъявлял горячего сочувствия, маркиза столкнулась у Богатыревой с Ольгою Сергеевной Бахаревой, наслушалась от той, как несчастная женщина бегала просить о защите, додумала три короба собственных слов сильного значения, и над Розановым грянул суд, ошельмовавший его заочно до степеней самых невозможных. Даже самый его либерализм ставился ему в вину. Маркиза сопела, говоря:
– Либераль! ведь тоже либераль! жену тиранить и либераль.
Непонятно было, из-за чего так кипятилась маркиза, а ей случалось так кипятиться не в редкость. Словно муха злая её укусит, так и лезет, как ветряная опухоль. Но, несмотря на все беснование, положено было все-таки действовать на Розанова осторожно: высвободить жертву тонко, так, чтобы тиран этого и не заметил. Даже предполагалось, что тиран ещё может до известной степени исправиться.
– Ведь он не глуп, – говорила маркиза. – Нужно ближе взять его в наше общество; он увидит, как живут другие, как живёт Икар с Мареичкой, и изменится.
Между тем к Розанову, как он только попадался на глаза, приставали, чтобы он привёл свою жену и дочку. Думал, думал Розанов и понимал, что худая для него игра начинается, и повёл Ольгу Александровну к маркизе.
После первого знакомства с маркизою и феями Ольга Александровна начала к ним учащать и учащать. Её там нежили и ласкали, и она успела уж рассказать там все свои несчастия. Маркиза и феи, слушая её, только дивились, как можно было столько лет прожить с таким человеком, как Розанов.
Ольга Александровна тоже стала этому удивляться, и дома опять началась старая песня, затевавшаяся по поводу тяжёлых стульев-«убоищ» и оканчивавшаяся тем, как добрые люди «жёнам все доставляют, а есть подлецы, которые…». Выходило обыкновенно, что все подлецы всегда живут именно так, как живёт Розанов. Розанов наш засмутился: чуял он, что дело плохо.
Впрочем, Ольга Александровна иногда бывала и довольно благодушна; но в ней зато начали обнаруживаться самовластие и упрямство. Раз приходит Розанов домой, а Ольга Александровна тихо и мирно ему объявляет, что они переходят на другую квартиру.
– Как на другую квартиру? Куда? – осведомился Розанов.
– В доме, где живёт маркиза, я наняла квартиру и лучше и дешевле, – отвечала Ольга Александровна.
Розанов хотел было поудержать жену от этого перехода, но квартира действительно была и лучше и дешевле. Ольга Александровна с видом крайней покорности сообщила маркизе, что муж её не хочет брать этой квартиры, пошли толки, и Розанов уступил.
Через несколько дней он жил на новой квартире, а ещё через несколько дней увидал, что он спеленут по всем членам и ему остаётся работать, смотреть, слушать и молчать. Работы у него было много, а смотреть тоже было на что: Ольга Александровна делала разные чудеса и стала брать у Рогнеды Романовны какие-то уроки.
Феи дружно заботились о её развитии. Одна только Серафима Романовна стояла в сторонке, и хотя не одобряла Розанова, но не любила его и порицать в глаза жене. Розанов и не оглянулся, как его смяли и стигостили. Он снова увидел себя в переплёте крепче прежнего; но молчал.
Лобачевский, возвратясь из Петербурга, с удивлением расспрашивал:
– Когда же это вы, Розанов, женились?
– Да уж было такое время, – отвечал Розанов, стараясь сохранять видимое спокойствие и даже некоторую весёлость.
Впрочем, раз он прорвался при Лобачевском и, помогая ему укладывать книги и препараты, которые тот перевозил в Петербург, где получил новое место, сказал:
– Грустно мне будет без вас, Лобачевский.
– Работайте, Розанов.
– Да что работать?
– Всего лучше: полно вам лошачком-то скакать. У вас жена.
Поговорили на эту тему и договорились до того, что Лобачевский сказал:
– Я видел, что ваша жена с душком, ну да что ж такое, женщины ведь все сумасшедшие. А вы себе табакерку купите: она капризничать, а вы табачку понюхайте да своё дело делайте.
Лобачевский уехал в Петербург: прощались они с Розановым по-дружески. Розанов даже заплакал, целуясь с ним на дебаркадере: иначе он не умел проститься с человеком, который ему стал мил и близок. Лобачевский тоже поцеловал Розанова тёплыми устами.
По отъезде Лобачевского для Розанова опустела даже и больница. Ему даже нередко становилось жаль и своего уездного захолустья. Там, бывало, по крайней мире все его знали; там был Вязмитинов, весёлый Зарницын, кроткий Пётр Лукич, приветливая, добрая Женни. Все там было своё как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметённого снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьёзные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда тёплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, ещё позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребрённое, и по нем ходят то тяжёлые драхвы, то стальнокрылые стрепеты… А тут… служба, потом дома игра в молчанку или задиранье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171