К маркизе он тоже отнёсся с рядовым приветствием, но что-то ей буркнул такое, что она, эффектно улыбнувшись, сказала:
– Ну, батюшка, неисправим, хоть брось.
– Красный, совершенно красный, яростный, – шепнула маркиза с серьёзной миною стоявшему возле неё Розанову и сейчас же снова обратилась к Мареичке. А Арапов, обойдя знакомых, взял за руку Бычкова и отвёл его в угол.
– Конвент в малом виде, – опять проговорила маркиза, кивнув с улыбкой на Бычкова и Арапова. – А смотрите, какая фигура у него, – продолжала она, глядя на Арапова, – какие глаза-то, глаза – страсть. А тот-то, тот-то – просто Марат. – Маркиза засмеялась и злорадно сказала: – Будет им, будет, как эти до них доберутся да начнут их трепать.
А судя по портрету, надо полагать, что маркиза не обидела Бычкова, сравнивая его с Маратом. В зверском сорокалетнем лице Марата не было по крайней мере низкой чванливости и преступного легкомыслия, лежавших между всякой всячины на лице Бычкова.
– И они это напечатали? – спрашивал Бычков рассказывавшего ему что-то Арапова.
– Как же: я хочу вздуть их, вздуть.
– Подлецы!
– Они там этак фигурничают, «с точки зрения справедливости», да то, да другое, а все-таки не честно об этом говорить.
– Разумеется; вы напишите, что это подло, растолкуйте им, что смертная казнь должна быть, но она должна быть только в странах республиканских…
– Батюшка! батюшка мой, пожалуйте-ка сюда! – говорил Арапов, подзывая к себе Сахарова. – Что ж это у вас печатается?
– Отстаньте, Бога ради, ничего я этого не знаю, – отвечал, смеясь, кантонист, пущенный для пропитания родителей.
– Как не знаете?
– Так, не знаю: «мы люди скромные, не строим баррикад и преспокойнейше гниём в своём болоте».
– Да гадости копаете?
– Да гадости копаем, – отвечал так же шутливо кантонист. – Нет, вот вам, Бычков, спасибо: пробрали вы нас. Я сейчас узнал по статейке, что это ваша. Терпеть не могу этого белого либерализма: то есть черт знает, что за гадость.
– Они все говорить будут, когда нужно дело. Вон в Петербурге уж делают.
– Что ж, что там делают? – впился Сахаров.
– Помилуйте, там уж аресты идут. Неделю назад, говорят, двадцать человек в одну ночь арестовали.
К товарищам подошёл высокий благообразный юноша лет двадцати двух.
– Вот, Персиянцев, людей уж арестовывают десятками: видно, идёт дело.
– Ах, когда бы, когда бы дело какое-нибудь! – тоскливо проговорил Персиянцев, смотря своими чистыми, но тоскливо скучающими детскими глазами.
– Мой милый! мой милый! – звала кантониста маркиза: – вы там с ними не очень сближайтесь: вы ещё доверчивы, они вас увлекут.
– Да-с, увлечём, – ответил, глядя исподлобья, Арапов.
– Любви никакой нет-с, это иллюзия и только, – гортанил Пархоменко, выпячивая колени к платью Мареички.
– Как нет любви? Как нет любви? – вскипела маркиза. – Гггааа! это их петербургский материализм: радуйтесь. Вы материалист? Вы материалист? – пристала она к Пархоменке.
Пархоменко сробел и сказал, что он не материалист.
– Я только против брака. Я рассуждаю по разуму, – говорил он, стараясь поправиться от конфуза.
– Ну и что ж такое? Ну и что ж такое вы рассуждаете против брака? – взъелась на него опять маркиза.
– Что брака не должно быть в наше время.
– А что ж должно быть? Разврат?
– Гм!.. что вы ещё называете развратом, надо знать…
– А я называю развратом вот этакую пошлую болтовню при молодой женщине, которая только что вышла замуж и, следовательно, уважает брак.
Пархоменко заковыривал все глубже глаз и, видя, что к нему подходят Бычков и Арапов, воодушевлялся.
– Да мало ли что в Москве могут уважать! – произнёс он, засмеявшись и хракнув носом.
Маркиза закусила поводья, зайчик нырнул ей в самый затылок, и мозги у неё запрыгали:
– Гггааа! Что вы этим хотите сказать? То, что Москва сберегла свою физиономию; то, что по ней можно читать историю народа; то, что она строена не по плану присяжного архитектора и взведена не на человеческих костях; то, что в ней живы памятники великого прошлого; то, что…
Маркиза понеслась зря. Все её слушали, кто удерживая смех, кто с изумлением, и только одна Рогнеда Романовна, по долгу дружбы, с восторгом, да Малёк-Адель – с спокойною важностью, точно барышня вырезала его из картинки и приставила дыбки постоять у стенки. А Белоярцев, смиренно пригнувшись к уху Арапова, слегка отпрукивал маркизу, произнося с расстановкой: «тпру, тпру, тпрусь, милочка, тпрусь».
Заяц швырял и ногами, и ушами: неоценимые заслуги Москвы и богопротивные мерзости Петербурга так и летели, закидывая с головы до ног ледащинького Пархоменку, который все силился насмешливо и ядовито улыбаться, но вместо того только мялся и не знал, как подостойнее выйти из своего положения.
Он ухватился за казармы и сказал:
– Наши казармы по крайней мере менее вредны.
– Да, в них воздух чище, – насмешливо возразила, вглядываясь по сторонам, маркиза.
– Именно воздух чище; в них меньше все прокурено ладаном, как в ваших палатках. И ещё в Москве нет разума: он потерян. Здесь идёт жизнь не по разуму, а по предрассудкам. Свободомыслящих людей нет в Москве, – говорил ободрённый Пархоменко.
– Как нет?
– Нет.
– Это вы серьёзно говорите?
– Серьёзно.
– Господин Арапов! я решительно не могу вас благодарить за доставление мне знакомства с господином Пархоменко.
Маркиза дёрнулась и отворотилась лицом к окну. Арапов сделал поклон, который можно было истолковать различно, а Белоярцев опять прошептал у него под ухом: «тпрюсь, милая, тпрю».
Ново было впечатление, произведённое этою сценою на Розанова и Райнера, но все другие оставались совершенно покойны, будто этому всему непременно так и надо быть. Никто даже не удивился, что маркиза после сделанного ею реприманда Пархоменке не усидела долго, оборотясь к окну, и вдруг, дёрнувшись снова, обратилась к нему с словами:
– А у вас что? Что там у вас? Гггааа! ни одного человека путного не было, нет и не будет. Не будет, не будет! – кричала она, доходя до истерики. – Не будет потому, что ваш воздух и болота не годятся для русской груди… И вы… (маркиза задохнулась) вы смеете говорить о наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости к чужим мнениям; у вас Марат – бог; золото, чины, золото, золото да разврат – вот ваши боги.
– Все же это положительное, – возразил Пархоменко.
– Да что ж это положительное-то?
– Все. А ваши учёные, что они сделали? Что ваш Грановский?
– Гггааа!
Маркиза закатилась.
– Ma chere , – шепнула сзади Рогнеда Романовна.
– Ну, ну, что Грановский?
– Ma chere! – щёлкнула опять Рогнеда Романовна, тронувшись за плечо маркизы.
– Постой, Нэда, – отвечала маркиза и пристала: – ну что, что наш Грановский? Не честный человек был, что ли? Не светлые и высокие имел понятия?..
– Какие же понятия? Известное дело, что он верил в бессмертие души.
– Ну так что ж?
– И только.
– И только?
– И этого довольно. Одной только пошлости довольно.
– Да, уж вашей к этому прибавить нельзя, – прошептала, совсем вскипев, маркиза и, встав a la Ristori , с протянутою к дверям рукою, произнесла: – Господин Пархоменко! Прошу вас выйти отсюда и более сюда никогда не входить.
Выговорив это, маркиза схватила с окна белый платок и побежала на балкон.
Видно было, что она душит рыдания.
За нею вышли три феи, Мареичка, Брюхачев, который мимоходом наступил на ногу одиноко сидевшему Завулонову, и попугай, который имел страсть исподтишка долбить людей в ноги и теперь мимоходом прорвал сапог и пустил слегка кровь Сахарову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Ну, батюшка, неисправим, хоть брось.
– Красный, совершенно красный, яростный, – шепнула маркиза с серьёзной миною стоявшему возле неё Розанову и сейчас же снова обратилась к Мареичке. А Арапов, обойдя знакомых, взял за руку Бычкова и отвёл его в угол.
– Конвент в малом виде, – опять проговорила маркиза, кивнув с улыбкой на Бычкова и Арапова. – А смотрите, какая фигура у него, – продолжала она, глядя на Арапова, – какие глаза-то, глаза – страсть. А тот-то, тот-то – просто Марат. – Маркиза засмеялась и злорадно сказала: – Будет им, будет, как эти до них доберутся да начнут их трепать.
А судя по портрету, надо полагать, что маркиза не обидела Бычкова, сравнивая его с Маратом. В зверском сорокалетнем лице Марата не было по крайней мере низкой чванливости и преступного легкомыслия, лежавших между всякой всячины на лице Бычкова.
– И они это напечатали? – спрашивал Бычков рассказывавшего ему что-то Арапова.
– Как же: я хочу вздуть их, вздуть.
– Подлецы!
– Они там этак фигурничают, «с точки зрения справедливости», да то, да другое, а все-таки не честно об этом говорить.
– Разумеется; вы напишите, что это подло, растолкуйте им, что смертная казнь должна быть, но она должна быть только в странах республиканских…
– Батюшка! батюшка мой, пожалуйте-ка сюда! – говорил Арапов, подзывая к себе Сахарова. – Что ж это у вас печатается?
– Отстаньте, Бога ради, ничего я этого не знаю, – отвечал, смеясь, кантонист, пущенный для пропитания родителей.
– Как не знаете?
– Так, не знаю: «мы люди скромные, не строим баррикад и преспокойнейше гниём в своём болоте».
– Да гадости копаете?
– Да гадости копаем, – отвечал так же шутливо кантонист. – Нет, вот вам, Бычков, спасибо: пробрали вы нас. Я сейчас узнал по статейке, что это ваша. Терпеть не могу этого белого либерализма: то есть черт знает, что за гадость.
– Они все говорить будут, когда нужно дело. Вон в Петербурге уж делают.
– Что ж, что там делают? – впился Сахаров.
– Помилуйте, там уж аресты идут. Неделю назад, говорят, двадцать человек в одну ночь арестовали.
К товарищам подошёл высокий благообразный юноша лет двадцати двух.
– Вот, Персиянцев, людей уж арестовывают десятками: видно, идёт дело.
– Ах, когда бы, когда бы дело какое-нибудь! – тоскливо проговорил Персиянцев, смотря своими чистыми, но тоскливо скучающими детскими глазами.
– Мой милый! мой милый! – звала кантониста маркиза: – вы там с ними не очень сближайтесь: вы ещё доверчивы, они вас увлекут.
– Да-с, увлечём, – ответил, глядя исподлобья, Арапов.
– Любви никакой нет-с, это иллюзия и только, – гортанил Пархоменко, выпячивая колени к платью Мареички.
– Как нет любви? Как нет любви? – вскипела маркиза. – Гггааа! это их петербургский материализм: радуйтесь. Вы материалист? Вы материалист? – пристала она к Пархоменке.
Пархоменко сробел и сказал, что он не материалист.
– Я только против брака. Я рассуждаю по разуму, – говорил он, стараясь поправиться от конфуза.
– Ну и что ж такое? Ну и что ж такое вы рассуждаете против брака? – взъелась на него опять маркиза.
– Что брака не должно быть в наше время.
– А что ж должно быть? Разврат?
– Гм!.. что вы ещё называете развратом, надо знать…
– А я называю развратом вот этакую пошлую болтовню при молодой женщине, которая только что вышла замуж и, следовательно, уважает брак.
Пархоменко заковыривал все глубже глаз и, видя, что к нему подходят Бычков и Арапов, воодушевлялся.
– Да мало ли что в Москве могут уважать! – произнёс он, засмеявшись и хракнув носом.
Маркиза закусила поводья, зайчик нырнул ей в самый затылок, и мозги у неё запрыгали:
– Гггааа! Что вы этим хотите сказать? То, что Москва сберегла свою физиономию; то, что по ней можно читать историю народа; то, что она строена не по плану присяжного архитектора и взведена не на человеческих костях; то, что в ней живы памятники великого прошлого; то, что…
Маркиза понеслась зря. Все её слушали, кто удерживая смех, кто с изумлением, и только одна Рогнеда Романовна, по долгу дружбы, с восторгом, да Малёк-Адель – с спокойною важностью, точно барышня вырезала его из картинки и приставила дыбки постоять у стенки. А Белоярцев, смиренно пригнувшись к уху Арапова, слегка отпрукивал маркизу, произнося с расстановкой: «тпру, тпру, тпрусь, милочка, тпрусь».
Заяц швырял и ногами, и ушами: неоценимые заслуги Москвы и богопротивные мерзости Петербурга так и летели, закидывая с головы до ног ледащинького Пархоменку, который все силился насмешливо и ядовито улыбаться, но вместо того только мялся и не знал, как подостойнее выйти из своего положения.
Он ухватился за казармы и сказал:
– Наши казармы по крайней мере менее вредны.
– Да, в них воздух чище, – насмешливо возразила, вглядываясь по сторонам, маркиза.
– Именно воздух чище; в них меньше все прокурено ладаном, как в ваших палатках. И ещё в Москве нет разума: он потерян. Здесь идёт жизнь не по разуму, а по предрассудкам. Свободомыслящих людей нет в Москве, – говорил ободрённый Пархоменко.
– Как нет?
– Нет.
– Это вы серьёзно говорите?
– Серьёзно.
– Господин Арапов! я решительно не могу вас благодарить за доставление мне знакомства с господином Пархоменко.
Маркиза дёрнулась и отворотилась лицом к окну. Арапов сделал поклон, который можно было истолковать различно, а Белоярцев опять прошептал у него под ухом: «тпрюсь, милая, тпрю».
Ново было впечатление, произведённое этою сценою на Розанова и Райнера, но все другие оставались совершенно покойны, будто этому всему непременно так и надо быть. Никто даже не удивился, что маркиза после сделанного ею реприманда Пархоменке не усидела долго, оборотясь к окну, и вдруг, дёрнувшись снова, обратилась к нему с словами:
– А у вас что? Что там у вас? Гггааа! ни одного человека путного не было, нет и не будет. Не будет, не будет! – кричала она, доходя до истерики. – Не будет потому, что ваш воздух и болота не годятся для русской груди… И вы… (маркиза задохнулась) вы смеете говорить о наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости к чужим мнениям; у вас Марат – бог; золото, чины, золото, золото да разврат – вот ваши боги.
– Все же это положительное, – возразил Пархоменко.
– Да что ж это положительное-то?
– Все. А ваши учёные, что они сделали? Что ваш Грановский?
– Гггааа!
Маркиза закатилась.
– Ma chere , – шепнула сзади Рогнеда Романовна.
– Ну, ну, что Грановский?
– Ma chere! – щёлкнула опять Рогнеда Романовна, тронувшись за плечо маркизы.
– Постой, Нэда, – отвечала маркиза и пристала: – ну что, что наш Грановский? Не честный человек был, что ли? Не светлые и высокие имел понятия?..
– Какие же понятия? Известное дело, что он верил в бессмертие души.
– Ну так что ж?
– И только.
– И только?
– И этого довольно. Одной только пошлости довольно.
– Да, уж вашей к этому прибавить нельзя, – прошептала, совсем вскипев, маркиза и, встав a la Ristori , с протянутою к дверям рукою, произнесла: – Господин Пархоменко! Прошу вас выйти отсюда и более сюда никогда не входить.
Выговорив это, маркиза схватила с окна белый платок и побежала на балкон.
Видно было, что она душит рыдания.
За нею вышли три феи, Мареичка, Брюхачев, который мимоходом наступил на ногу одиноко сидевшему Завулонову, и попугай, который имел страсть исподтишка долбить людей в ноги и теперь мимоходом прорвал сапог и пустил слегка кровь Сахарову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171