– весело и многозначительно крикнула Бертольди.
Белоярцев и Лиза не сделали никакого движения, а Розанов, продолжая свою мысль, добавил:
– Трудно есть против рожна прати. Человечество живёт приговаривая: мне своя рубашка ближе к телу, так что ж тут толковать.
– Не толковать, monsieur Розанов, а делать. Вы говорите о человечестве, о дикой толпе, а забываете, что в ней есть люди, и люди эти будут делать.
– То-то, где эти люди: не московский ли Бычков, не здешний ли Красин?
– Да, да, да, и Бычков, и Красин, и я, и она, – высчитывала Бертольди, показывая на себя, на Лизу и на Белоярцева, – и там вон ещё есть люди, – добавила она, махнув рукой в сторону залы.
– Ну, слава Богу, что собралось вместе столько хороших людей, – отвечал, удерживаясь от улыбки, Розанов, – но ведь это один дом.
– Да, один дом и именно дом, а не семейная тюрьма. Этот один дом покажет, что нет нужды глодать свою плоть, что сильный и бессильный должны одинаково досыта наесться и вдоволь выспаться. Этот дом… это… дедушка осмысленного русского быта, это дом… какими должны быть и какими непременно будут все дома в мире: здесь все равны, все понесут поровну, и никто судьбой не будет обижен.
– Давай Бог, давай Бог! – произнёс Розанов полусерьёзно, полушутливо и обернулся к двери, за которою послышалось шлёпанье мокрых башмаков и старческий кашель Абрамовны.
Старуха вошла молча, с тем же узелочком, с которым Розанов её увидел на улице, и молча зашлёпала к окну, на которое и положила свой узелок.
– Что ты, няня, устала? – спросила её, не оборачиваясь, Лиза.
– Где, сударыня, устать: всего вёрст десять прошла, да часа три по колени в грязи простояла. С чего ж тут устать? дождичек Божий, а косточки молодые, – помыл – хорошо.
– Хотите водочки, няня? – отозвался Белоярцев.
– Нет, покорно благодарю, батюшка, – отвечала старуха, развязывая платок.
– Выпейте немножко.
– С роду моего её не пила и пить не стану.
– Да чудная вы: с холоду.
– Ни с холоду, сударь, ни с голоду.
– Для здоровья.
– Какое от дряни здоровье.
– Простудитесь.
– Простужусь – выздоровею, умру – жалеть некому.
Лиза поморщилась и прошептала:
– Ах, как это несносно!
Розанов встал и, протягивая руку Лизе, сказал:
– Ну, однако, у меня дело есть; прощайте, Лизавета Егоровна.
– Прощайте, – отвечала ему Лиза. – Простите, что я не пойду вас проводить: совсем разнемогаюсь.
– Крепитесь; а я, если позволите, заверну к вам: я ведь про всякий случай все-таки ещё врач.
Лиза поблагодарила Розанова.
– Ну, а что прикажете сказать Евгении Петровне? – спросил он.
– Ах, пожалуйста, поклонитесь ей, – отвечала неловко Лиза.
Розанову тоже стало так неловко, что он, как бы растерявшись, простился со всеми и торопливо пошёл за двери.
– Друг ты мой дорогой! что ты это сказал? – задыхаясь, спросил его в тёмном коридоре дрожащий голос Абрамовны, и старуха схватила его за руку. – Мне словно послышалось, как ты будто про Евгению Петровну вспомнил.
– Да, да: здесь она, няня, здесь!
– Как здесь, что ты это шутишь!
– Нет, право, приехали они сюда и с мужем и с детьми.
– И с детьми!
– Двое.
– Красотка ты моя! и дети у ней уж есть! Где ж она? Стой, ну на минутку, я тебе сейчас карандаш дам, адрес мне напиши.
Когда Розанов писал адрес Вязмитиновой, няня, увлекаясь, говорила:
– Пойду, пойду к ней. Ты ей только не сказывай обо мне, я так из изнависти к ней хочу. Чай, беспременно мне обрадуется.
Глава третья.
Гражданская семья и генерал без чина
После выхода Розанова из Лизиной комнаты общество сидело молча несколько минут; наконец Белоярцев поставил на окно статуэтку Гарибальди и, потянув носом, сказал:
– Оказывается, что в нынешнем собрании мы не можем ограничиться решением одних общих вопросов.
Бертольди отошла от окна и стала против его стула.
– Представляются новые вопросы, которые требуют экстренного решения.
Бертольди, тряхнув головою, пошла скорыми шагами к двери, и по коридору раздался её звонкий голосок:
– Ступина! Петрова! Жимжикова! Каверина! Прорвич! – кричала она, направляясь к зале.
Белоярцев встал и тоже вслед за Бертольди вышел из Лизиной комнаты. Лиза оставалась неподвижною одна-одинёшенька в своей комнате. Мёртвая апатия, недовольство собою и всем окружающим, с усилием подавлять все это внутри себя, резко выражались на её болезненном личике. Немного нужно было иметь проницательности, чтобы, глядя на неё теперь, сразу видеть, что она во многом обидно разочарована и ведёт свою странную жизнь только потому, что твёрдо решилась не отставать от своих намерений – до последней возможности содействовать попытке избавиться от семейного деспотизма.
Лиза, давно отбившаяся от семьи и от прежнего общества, сделала из себя многое для практики того социального учения, в котором она искала исхода из лабиринта сложных жизненных условий, так или иначе спутавших её вольную натуру с первого шага в свет и сделавших для неё эту жизнь невыносимою.
Лиза давно стала очень молчалива, давно заставляла себя стерпливать и сносить многое, чего бы она не стерпела прежде ни для кого и ни для чего. Своему идолу она приносила в жертву все свои страсти и, разочаровываясь в искренности жрецов, разделявших с нею одно кастовое служение, даже лгала себе, стараясь по возможности оправдывать их и в то же время не дать повода к первому ренегатству.
Лиза с самого приезда в Петербург поселилась с Бертольди на небольшой квартирке. Их скоро со всех сторон обложили люди дела. Это была самая разнокалиберная орава. Тут встречались молодые журналисты, подрукавные литераторы, артисты, студенты и даже два приказчика.
Женская половина этого кружка была тоже не менее пёстрого состава: жены, отлучившиеся от мужей; девицы, бежавшие от семейств; девицы, полюбившие всеми сердцами людей, не имевших никакого сердца и оставивших им живые залоги своих увлечений, и tutti quanti в этом роде.
Все это были особы того умственного пролетариата, о судьбе которого недавно перепугались у нас некоторые умные люди, прочитавшие печальные рассуждения и выводы Риля. Из всех этих пролетариев Лиза была самый богатый человек.
Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал никакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел сунуть Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал давать Лизе до её выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя. Лиза и жила постоянно с этими средствами с той самой поры, как старуха Абрамовна, схоронив старика Бахарева, отыскала её в Петербурге. Другие из людей дела вовсе не имели никаких определённых средств и жили непонятным образом, паразитами на счёт имущих, а имущие тоже были не Бог весть как сильны и притом же вели дела свои в последней степени безалаберно. Здесь не было заметно особенной хлопотливости о местах, которая может служить вряд ли не самою характерною чертою петербургского умственного пролетариата. Напротив, здесь преобладала полная беззаботливость о себе и равносильное равнодушие к имущественным сбережениям ближнего. Жизнь не только не исчезла в заботах о хлебе, но самые недостатки и лишения почитались необходимыми украшениями жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Белоярцев и Лиза не сделали никакого движения, а Розанов, продолжая свою мысль, добавил:
– Трудно есть против рожна прати. Человечество живёт приговаривая: мне своя рубашка ближе к телу, так что ж тут толковать.
– Не толковать, monsieur Розанов, а делать. Вы говорите о человечестве, о дикой толпе, а забываете, что в ней есть люди, и люди эти будут делать.
– То-то, где эти люди: не московский ли Бычков, не здешний ли Красин?
– Да, да, да, и Бычков, и Красин, и я, и она, – высчитывала Бертольди, показывая на себя, на Лизу и на Белоярцева, – и там вон ещё есть люди, – добавила она, махнув рукой в сторону залы.
– Ну, слава Богу, что собралось вместе столько хороших людей, – отвечал, удерживаясь от улыбки, Розанов, – но ведь это один дом.
– Да, один дом и именно дом, а не семейная тюрьма. Этот один дом покажет, что нет нужды глодать свою плоть, что сильный и бессильный должны одинаково досыта наесться и вдоволь выспаться. Этот дом… это… дедушка осмысленного русского быта, это дом… какими должны быть и какими непременно будут все дома в мире: здесь все равны, все понесут поровну, и никто судьбой не будет обижен.
– Давай Бог, давай Бог! – произнёс Розанов полусерьёзно, полушутливо и обернулся к двери, за которою послышалось шлёпанье мокрых башмаков и старческий кашель Абрамовны.
Старуха вошла молча, с тем же узелочком, с которым Розанов её увидел на улице, и молча зашлёпала к окну, на которое и положила свой узелок.
– Что ты, няня, устала? – спросила её, не оборачиваясь, Лиза.
– Где, сударыня, устать: всего вёрст десять прошла, да часа три по колени в грязи простояла. С чего ж тут устать? дождичек Божий, а косточки молодые, – помыл – хорошо.
– Хотите водочки, няня? – отозвался Белоярцев.
– Нет, покорно благодарю, батюшка, – отвечала старуха, развязывая платок.
– Выпейте немножко.
– С роду моего её не пила и пить не стану.
– Да чудная вы: с холоду.
– Ни с холоду, сударь, ни с голоду.
– Для здоровья.
– Какое от дряни здоровье.
– Простудитесь.
– Простужусь – выздоровею, умру – жалеть некому.
Лиза поморщилась и прошептала:
– Ах, как это несносно!
Розанов встал и, протягивая руку Лизе, сказал:
– Ну, однако, у меня дело есть; прощайте, Лизавета Егоровна.
– Прощайте, – отвечала ему Лиза. – Простите, что я не пойду вас проводить: совсем разнемогаюсь.
– Крепитесь; а я, если позволите, заверну к вам: я ведь про всякий случай все-таки ещё врач.
Лиза поблагодарила Розанова.
– Ну, а что прикажете сказать Евгении Петровне? – спросил он.
– Ах, пожалуйста, поклонитесь ей, – отвечала неловко Лиза.
Розанову тоже стало так неловко, что он, как бы растерявшись, простился со всеми и торопливо пошёл за двери.
– Друг ты мой дорогой! что ты это сказал? – задыхаясь, спросил его в тёмном коридоре дрожащий голос Абрамовны, и старуха схватила его за руку. – Мне словно послышалось, как ты будто про Евгению Петровну вспомнил.
– Да, да: здесь она, няня, здесь!
– Как здесь, что ты это шутишь!
– Нет, право, приехали они сюда и с мужем и с детьми.
– И с детьми!
– Двое.
– Красотка ты моя! и дети у ней уж есть! Где ж она? Стой, ну на минутку, я тебе сейчас карандаш дам, адрес мне напиши.
Когда Розанов писал адрес Вязмитиновой, няня, увлекаясь, говорила:
– Пойду, пойду к ней. Ты ей только не сказывай обо мне, я так из изнависти к ней хочу. Чай, беспременно мне обрадуется.
Глава третья.
Гражданская семья и генерал без чина
После выхода Розанова из Лизиной комнаты общество сидело молча несколько минут; наконец Белоярцев поставил на окно статуэтку Гарибальди и, потянув носом, сказал:
– Оказывается, что в нынешнем собрании мы не можем ограничиться решением одних общих вопросов.
Бертольди отошла от окна и стала против его стула.
– Представляются новые вопросы, которые требуют экстренного решения.
Бертольди, тряхнув головою, пошла скорыми шагами к двери, и по коридору раздался её звонкий голосок:
– Ступина! Петрова! Жимжикова! Каверина! Прорвич! – кричала она, направляясь к зале.
Белоярцев встал и тоже вслед за Бертольди вышел из Лизиной комнаты. Лиза оставалась неподвижною одна-одинёшенька в своей комнате. Мёртвая апатия, недовольство собою и всем окружающим, с усилием подавлять все это внутри себя, резко выражались на её болезненном личике. Немного нужно было иметь проницательности, чтобы, глядя на неё теперь, сразу видеть, что она во многом обидно разочарована и ведёт свою странную жизнь только потому, что твёрдо решилась не отставать от своих намерений – до последней возможности содействовать попытке избавиться от семейного деспотизма.
Лиза, давно отбившаяся от семьи и от прежнего общества, сделала из себя многое для практики того социального учения, в котором она искала исхода из лабиринта сложных жизненных условий, так или иначе спутавших её вольную натуру с первого шага в свет и сделавших для неё эту жизнь невыносимою.
Лиза давно стала очень молчалива, давно заставляла себя стерпливать и сносить многое, чего бы она не стерпела прежде ни для кого и ни для чего. Своему идолу она приносила в жертву все свои страсти и, разочаровываясь в искренности жрецов, разделявших с нею одно кастовое служение, даже лгала себе, стараясь по возможности оправдывать их и в то же время не дать повода к первому ренегатству.
Лиза с самого приезда в Петербург поселилась с Бертольди на небольшой квартирке. Их скоро со всех сторон обложили люди дела. Это была самая разнокалиберная орава. Тут встречались молодые журналисты, подрукавные литераторы, артисты, студенты и даже два приказчика.
Женская половина этого кружка была тоже не менее пёстрого состава: жены, отлучившиеся от мужей; девицы, бежавшие от семейств; девицы, полюбившие всеми сердцами людей, не имевших никакого сердца и оставивших им живые залоги своих увлечений, и tutti quanti в этом роде.
Все это были особы того умственного пролетариата, о судьбе которого недавно перепугались у нас некоторые умные люди, прочитавшие печальные рассуждения и выводы Риля. Из всех этих пролетариев Лиза была самый богатый человек.
Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал никакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел сунуть Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал давать Лизе до её выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя. Лиза и жила постоянно с этими средствами с той самой поры, как старуха Абрамовна, схоронив старика Бахарева, отыскала её в Петербурге. Другие из людей дела вовсе не имели никаких определённых средств и жили непонятным образом, паразитами на счёт имущих, а имущие тоже были не Бог весть как сильны и притом же вели дела свои в последней степени безалаберно. Здесь не было заметно особенной хлопотливости о местах, которая может служить вряд ли не самою характерною чертою петербургского умственного пролетариата. Напротив, здесь преобладала полная беззаботливость о себе и равносильное равнодушие к имущественным сбережениям ближнего. Жизнь не только не исчезла в заботах о хлебе, но самые недостатки и лишения почитались необходимыми украшениями жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171