– Разбойники эти поволжцы, – проговорила Ольга Александровна с такой весёлой и нежной улыбкой, как будто с ней ничего не было и как будто она высказывала какую-то ласку мужу и его землякам.
– Нет-с, – талантливый народ, преталантливый, народ: сколько оттуда у нас писателей, артистов, учёных! Преталантливый край! – расписывал Помада.
Подали горячее и сели за стол. За обедом Ольга Александровна совсем развеселилась и подтрунивала вместе с Софи над Помадою, который, однако, очень находчиво защищался.
– Как приехала сюда Розанова? – спросил он, подойдя после обеда к Лизе.
– Не знаю, – ответила Лиза и ушла в свою комнату.
– Няня, расскажи ты мне, как к вам Розанова приехала? – отнёсся Помада к Абрамовне.
– На мужа, батюшка, барину жалобу произносила. Что же хорошей даме и делать, как не на мужа жаловаться? – отвечала старуха.
– Ну, а с Ольгой Сергеевной как же она познакомилась?
– Дурноты да перхоты разные приключились у барина в кабинете, ну и сбежались все.
– И Лизавета Егоровна?
– Эта чох-мох-то не любит. Да она про то ж, спасибо, и не слыхала.
Немного спустя после обеда Лизу попросили в угольную кушать ягоды и дыню. Все общество здесь снова было в сборе, кроме Егора Николаевича, который по славянскому обычаю пошёл к себе всхрапнуть на диване. Десерт стоял на большом столе, за которым на угольном диване сидела Ольга Сергеевна, выбирая булавкой зрелые ягоды малины; Зина, Софи и Розанова сидели в углу за маленьким столиком, на котором стояла чепечная подставка. Помада сидел поодаль, ближе к гостиной, и ел дыню.
Около Розановой стояла тарелка с фруктами, но она к ним не касалась. Её пальцы быстро собирали рюш, ловко группировали его с мелкими цветочками и приметывали все это к висевшей на подставке наколке.
– Как мило! – стонала томно Ольга Сергеевна, глядя на работу Розановой и сминая в губах ягодку малины.
– Очень мило! – восклицала томно Зина.
– Все так сэмпль, это вам будет к лицу, maman, – утверждала Софи.
– Да, я люблю сэмпль.
– Теперь все делают сэмпль – это гораздо лучше, – заметила Ольга Александровна.
Лиза сидела против Помады и с напряжённым вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши с беленькими, дробными мышиными зубками и на её брови, разлетающиеся к вискам, как крылья кобчика, отчего этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную, но весьма неприятную для каждого привыкшего искать на лице человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего мира.
– Я вам говорю, что у меня тоже есть свой талант, – весело произнесла докторша.
Затем она встала и, подойдя к Ольге Сергеевне, начала примеривать на неё наколку.
– Очень мило!
– Очень мило! – раздавалось со всех сторон.
– Я думаю завести мастерскую.
– Что ж, прекрасно будет, – отвечала Ольга Сергеевна.
– Никакой труд не постыден.
– Разумеется.
– Кто ж будет покупать ваши произведения? – вмешался Помада.
– Кому нужно, – отвечала с весёлой улыбкой Ольга Александровна.
– Все из губернского города выписывают.
– Я стану работать дешевле.
– Вставать надо рано.
– Буду вставать.
– Не будете.
– О, не беспокойтесь, буду. Работа займёт.
– Чего ж вы теперь не встаёте?
– Вы не понимаете, Юстин Феликсович; тогда у неё будет своё дело, она будет и знать, для чего трудиться. А теперь на что же Ольге Александровне?
– Разве доктор и дочь не её дело? – спокойно, но резко заметил Помада.
Ему никто ничего не ответил, но Ольга Сергеевна, помолчав, протянула:
– Всякий труд почтенен, всякий труд заслуживает похвалы и поощрения и не унижает человека.
Ольга Сергеевна произнесла это, не ожидая ниоткуда никакого возражения, но, к величайшему удивлению, Помада вдруг, не в бровь, а прямо в глаз, бухнул:
– Это рассуждать, Ольга Сергеевна, так отлично, а сами вы модистку в гости не позовёте и за стол не посадите.
Это возражение не понравилось матери, двум дочерям и гостье, но зато Лиза взглянула на Помаду ободряющим и удивлённым взглядом, в котором в одно и то же время выражалось: «вот как ты нынче!» и «валяй, брат, валяй их смелее». Но этот взгляд был так быстр, что его не заметил ни Помада, ни кто другой.
– Мне пора ехать, – после некоторой паузы проговорила Розанова.
– Куда же вы? Напейтесь у нас чаю, – остановили её Зина и Ольга Сергеевна.
– Нет, пора: меня ждёт… – Ольга Александровна картинно вздохнула и досказала: – меня ждёт мой ребёнок.
– А то остались бы. Мы поехали бы на озеро: там есть лодка, покатались бы.
– Ах, я очень люблю воду! – воскликнула Ольга Александровна.
В конце концов Розанова уступила милым просьбам, и на конюшню послали приказание готовить долгуши. Лиза тихо вышла и, пройдя через гостиную и залу, вошла в кабинет отца.
– Вы спите, папа! Пора вставать, – сказала она, направляясь поднять стору.
Бахарев спал в одном жилете, закрыв своё лицо от мух синим фуляром.
– Что, мой друг? – спросил он, сбрасывая с лица платок.
– Я хочу вас о чем-то просить, папа.
– О чем, Лизочка?
– Не вмешивайтесь вы в это дело.
– В какое дело?
– Да вот в эту жалобу.
– Ох, и не говори? Самому мне смерть это неприятно.
– И не мешайтесь.
– Он такой милый; все мы его любим; всегда он готов на всякую услугу, и за тобой он ухаживал, а тут вдруг налетела та-та-та, и вот тебе целая вещь.
– Не мешайтесь, папа, не мешайтесь.
– Разумеется. Семейное дело, вспышка женская. Она какая-то взбалмошная.
– Она дрянь, – сказала Лиза с презрительной гримаской.
– Ну-у уж ты – вторая тётушка Агнесса Николаевна! Где она, Розанова-то?
– В рощу едет, по озеру кататься.
– В рощу-у?
– Да.
Старик расхохотался неудержимым хохотом и закашлялся. Лиза не поехала на озеро, и Бахарев тоже. Ездили одни дамы с Помадой и возвратились очень скоро. Сумерками Розанова, уезжая, перецеловала всех совершенно фамильярно. С тою же теплотою она обратилась было и к Лизе, но та холодно ответила ей: «Прощайте» и сделала два шага в сторону. Прощаясь с Бахаревым, Розанова не возобновила никакой просьбы, а старик, шаркнув ей у двери, сказал:
– Кланяйтесь, пожалуйста, от меня вашему мужу, – и, возвратясь в зал, опять залился весёлым хохотом.
– Чего это? чего это? – с недовольной миной спрашивала Ольга Сергеевна, а Бахарев так и закатывался. Лиза понимала этот хохот.
– Бедный Дмитрий Петрович! – говорил Помада, ходя с Лизою перед ужином по палисаднику. – Каково ему это выносить! Каково это выносить, Лизавета Егоровна! Скандал! срам! сплетни! Жена родная, жена жалуется! Каково! ведь это надо иметь медный лоб, чтобы ещё жить на свете.
– И чего она хотела!
– Да вот пожаловаться хотела. Она завтра проспит до полудня, и все с неё как с гуся вода. А он? Он ведь теперь…
– Что он сделает?
– Запьёт! – произнёс Помада, отворачиваясь и смигивая слезу, предательски выбежавшую на его серые совиные веки.
Лиза откинула пальцем свои кудри и ничего не отвечала.
– Туда же, к государю! Всякую этакую шушвару-то так тебе пред государя и представят, – ворчала Абрамовна, раздевая Лизу и непомерно раздражаясь на докторшу. – Ведь этакая прыть! «К самому царю доступлю». Только ему, царю-то нашему, и дела, что вас, пигалиц этаких, с мужьями разбирать.
Лиза рассмеялась.
– Коза драная; право, что коза, – бормотала старуха, крестя барышню и уходя за двери.
Дня через четыре после описанного происшествия Помада нашёл случай съездить в город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171