– Тссссс, сказытэ пузаноста! – воскликнул Сафьянос, качая головою.
– Лестно! – произнёс Саренко.
– Да! – да ведь что приятно-то? – вопрошал Александровский, – то приятно, что без всяких это протекций. Конечно, регенту нужно что-нибудь, презентик какой-нибудь этакой, а все же ведь прямо могу сказать, что не по искательству, а по заслугам отличен и почтён.
– Ну, конецно, конецно, – подтвердил Сафьянос.
Уже доедали жаркое, и Женни уже волновалась, не подожгла бы Пелагея «кудри», которые должны были явиться на стол под малиновым вареньем, как в окно залы со вздохом просунулась лошадиная морда, а с седла весёлый голос крикнул: «Хлеб да соль».
Все оглянулись и увидели Зарницына.
Он сидел на прекрасной, смелой лошади и держал у козырька руку в красно-жёлтой лайковой перчатке. Увидя чужого человека, Зарницын догадался, что происходит что-то особенное, и отъехал. Через минуту он картинно вошёл в залу в коротенькой жакетке и с изящным хлыстиком в огненной перчатке.
Кроме дьякона и Лизы, все почувствовали себя очень неловко при входе Зарницына, который в передней успел мимоходом спросить о госте, но, нимало не стесняясь своей подчинённостью, бойко подошёл к Женни, потом пожал руку Лизе и, наконец, изящно и развязно поклонился Сафьяносу.
– Оцень рад, – произнёс Сафьянос торопливо, протягивая свою руку.
– Зарницын, учитель математики, – счёл нужным отрекомендовать его Гловацкий. Сафьянос хотел принять начальственный вид, даже думал потянуть назад свою пухлую греческую руку, но эту руку Зарницын уже успел пожать, а в начальственную форму лицо Сафьяноса никак не складывалось по милости двух роз, любезно поздоровавшихся с учителем.
– Мне очень мило, – начал Зарницын, – мне очень мило, хоть теперь, когда я уже намерен оставить род моей службы, засвидетельствовать вам моё сочувствие за те реформы, которые хотя слегка, но начинают уже чувствоваться по нашему учебному округу.
«Церт возьми, – думал Сафьянос, – ещё он мне соцувствия изъявляет!» – Но сказал только: – Я сам оцень рад сблизаться с насыми сотовариссами.
– Да, настала пора взаимнодействия, пора, когда и голова и сердце понимают, что для правильности их отправлений нужно, чтобы правильно действовал желудок. Именно, чтобы правильно действовал желудок, чтобы был здоров желудок.
– Желудок всему голова, – подтвердил дьякон.
– Я пока служил, всегда говорил это всем, что верхние без нижних ничего не сделают. Ничего не сделают верхние без нижних; и я теперь, расставаясь с службой, утверждаю, что без нижних верхние ничего не сделают.
Зарницын ловко закинул руку за спинку стула, поставленного несколько в стороне от Сафьяноса, и щёлкнул себя по сапогу хлыстиком.
– Стуо з, вы разви увольняетесь? – спросил Сафьянос.
– Я сегодня буду иметь честь представить вам прошение о своём увольнении, – грациозно кланяясь, ответил Зарницын.
Саренко тихо кашлянул и смял в боковом кармане тщательно сложенный листик, на котором было кое-что написано про учителя математики, и разгладил по темени концы своего хлыста.
– Стуо з, типэрь карьеры отлицные, – уже совсем либерально заметил Сафьянос.
– Я не ищу карьеры. Теперь каждому человеку много деятельности открывается и вне службы.
– Да, эти компании.
– И без компаний.
– Стуо з вы хотите?
Зарницын пожал многозначительно плечами, ещё многозначительнее улыбнулся и произнёс:
– Дело у каждого из нас на всяком месте, возле нас самих, – и, вздохнув гражданским вздохом, добавил: – именно возле нас самих, дело повсюду, повсюду, повсюду дело ждёт рук, доброй воли и уменья.
– Это тоцно, – ответил Сафьянос, не понимающий, что он говорит и что за странное такое обращение допускает с собою.
– Но нужны, ваше превосходительство, и учители, и учители тоже нужны: это факт. Я был бы очень счастлив, если бы вы мне позволили рекомендовать вам на моё место очень достойного и способного молодого человека.
– Я усигда готов помочь молодым людям, ну только это полозено типэрь с согласием близайсаго нацальства делать.
– Ближайшее начальство вот – Пётр Лукич Гловацкий. Пётр Лукич! вы желали бы, чтобы моё место было отдано Юстину Феликсовичу?
– Да, я буду очень рад.
– И я буду рада, – весело сказала Лиза.
– И вы? – оскалив зубы, спросил Сафьянос.
– И я тоже, – сказала с другой стороны, закрасневшись, Женни.
– И вы? – осклабляясь в другую сторону, спросил ревизор и, тотчас же мотнув головою, как уж, в обе стороны, произнёс: – Ну, поздравьте васего протязе с местом.
– Поздравляю! – сказала Лиза, указывая пальцем на Помаду.
В шкафе была ещё бутылка шампанского, и её сейчас же роспили за новое место Помады. Сафьянос первый поднял бокал и проговорил:
– Поздравляю вас, господин Помада, – чокнулся с ним и с обеими розами, также державшими в своих руках по бокалу.
– Вот случай! – шептал кандидат, толкая Розанова. – Выпей же хоть бокал за меня.
– Отстань, не могу я пить ничего, – отвечал Розанов.
В числе различных практических и непрактических странностей, придуманных англичанами, нельзя совершенно отрицать целесообразность обычая, предписывающего дамам после стола удаляться от мужчин.
Наши девицы очень умно поступили, отправившись тотчас после обеда в укромную голубую комнату Женни, ибо даже сам Пётр Лукич через час после обеда вошёл к ним с неестественными розовыми пятнышками на щеках и до крайности умильно восхищался простотою обхождения Сафьяноса.
– Не узнаю начальственных лиц: простота и благодушие. – восклицал он.
Было уже около шести часов вечера, на дворе потеплело, и показалось солнце. Учёное общество продолжало благодушествовать в зале. С каждым новым стаканом Сафьянос все более и более вовлекался в свою либеральную роль, и им овладевал хвастливый бес многоречия, любящий все пьяные головы вообще, а греческие в особенности. Сафьянос уже вволю наврал об Одессе, о греческом клубе, о предполагаемых реформах по министерству, о стремлении начальства сблизиться с подчинёнными и о своих собственных многосторонних занятиях по округу и по учёным обществам, которые избрали его своим членом.
Все благоговейно слушали и молчали. Изредка только Зарницын или Саренко вставляли какое-нибудь словечко.
Выбрав удобную минуту, Зарницын встал и, отведя в сторону Вязмитинова, сказал:
– Добрые вести.
– Что такое?
Зарницын вынул листок почтовой бумаги и показал несколько строчек, в которых было сказано: «У нас уж на фабриках и в казармах везде поют эту песню. Посылаю вам её сто экземпляров и сто программ адреса. Распространяйте, и. т. д.».
– И это все опять по почте?
– По почте, – отвечал Зарницын и рассмеялся.
– Что ж ты будешь делать?
– Пускать, пускать надо.
– Ведь это одно против другого пойдёт.
– Ничего, теперь все во всем согласны.
– Ты сегодня совсем весь толк потерял.
– Рассказывай, – отвечал Зарницын.
– Хоть с Сафьяносом-то будь поосторожнее.
– Э! вздор! Теперь их уж нечего бояться: их надо шевелить, шевелить надо.
Между тем из-за угла показался высокий отставной солдат. Он был босиком, в прежней солдатской фуражке тарелочкой, в синей пестрядинной рубашке навыпуск и в мокрых холщовых портах, закатанных выше колен. На плече солдат нёс три длинные, гнуткие удилища с правильно раскачивавшимися на волосяных лесах поплавками и бечёвку с нанизанными на ней карасями, подъязками и плотвой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171