– Сколько стоят эти цветы? – спросила Лиза Белоярцева, когда он возвратился, проводив до передней последнего гостя.
– Что-то около шестнадцати рублей, Лизавета Егоровна.
– Как же вы смели опять позволить себе такое самоволие! Зачем вы купили эти цветы?
– Господи Боже мой! сколько вы времени видите здесь эти цветы, и вдруг такой букет, – отвечал обиженным тоном Белоярцев.
– Я вас спрашиваю, как вы смели их купить на общественный счёт?
– Да отчего же вы ничего не говорили прежде? Ведь это, Лизавета Егоровна, странно: так жить нельзя.
– И так нельзя, нельзя, – отвечала запальчиво Лиза. – Мерзавец! Вас не оскорбляет этот поступок? Вспомните, что это второй раз господин Белоярцев делает что хочет.
– Ведь он подарил эти цветы? – вмешалась Ступина.
– Вы подарили эти цветы? Ваши они, наконец, или общие? Надеюсь, общие, если вы записали их в отчёт? Да? Ну, говорите же… Ах, как вы жалки, смешны и… гадки, Белоярцев, – произнесла с неописуемым презрением Лиза и, встав из-за стола, пошла к двери.
– Лизавета Егоровна! – позвал Белоярцев её обиженно. Лиза остановилась и молча оглянулась через плечо.
– По крайней мере мы с вами после этого говорить не можем, – произнёс, стараясь поправиться, Белоярцев. Лиза пошла далее, не удостоив его никаким ответом.
– Это ужасно! это ужасно! – повторяли долго в зале, группируясь около Белоярцева и упоминая часто имя Лизы.
– Или она, или я, – говорил Белоярцев.
Решено было, что, конечно, не Белоярцев, а Лиза должна оставить Дом Согласия. Лиза узнала об этом решении в тот же вечер и объявила, что она очень рада никому не мешать пресмыкаться перед кем угодно, даже перед Белоярцевым. С Лизою поднялась и Ступина, которой все не жилось в Доме.
Дней пять они ездили, отыскивая себе квартиру, но не находили того, чего им хотелось, а в это время случились два неприятные обстоятельства: Райнер простудился и заболел острым воспалением лёгких, и прислуга Дома Согласия, наскучив бестолковыми требованиями граждан, взбунтовалась и требовала расчёта.
– Что вам такое? чем вам худо? – урезонивал Белоярцев кухарку и девушек.
– Как не худо, помилуйте, – отвечала в один голос прислуга, – не знаем, у кого живём и кого слушаться.
– Да на что вам слушаться?
– Да как же хозяина не слушаться! А тут, кто тут старший?
– А на что тебе старший! Ну, я вам всем старший. Надя! Приказываю тебе, чтоб ты нынче пришла мне пятки почесать. – Я тебе старший, ты, смотри, слушайся, – приходи.
Девушки фыркали над белоярцевскими прибаутками, но дня через два опять начинали:
– Нет, вы, как вам угодно, а вы извольте себе другую прислугу иметь.
Надо было переменить прислугу. Лизы никогда не было дома. На вопросы, которые Белоярцев предлагал о ней другим, ему отвечали, что Лиза теперь занята, что она днюет и ночует у Райнера, но что она непременно их оставит.
Обстоятельство это было для Белоярцева очень неприятно. Он начал поговаривать, что в интересах ассоциации это нужно бы прекратить; что он готов пожертвовать своим самолюбием, и проч., и проч. Ассоциация соглашалась, что лишаться такого члена, как Лиза, да ещё на первых порах, для них весьма невыгодно.
– Это так, – подтвердил Белоярцев и на следующий день утром прочёл всем своим следующее письмо: «Лишив себя права говорить с вами, я встретил в вас, Лизавета Егоровна, в этом отношении такое сочувствие, которое меня поставило в совершенную невозможность объясниться с вами ещё раз. Вы, по-видимому, не находите в этом надобности, но я нахожу и ещё раз хочу испытать, насколько возможно разъяснить возникшие между нами недоразумения. Решившись писать к вам, я вовсе не имею в виду оправдываться в ваших глазах в чем бы то ни было. В настоящую минуту, если настроение ваших мыслей ещё не изменилось, если вы ничего сами себе не разъяснили, – то я считаю это делом бесполезным. Странно было бы объяснять кому-нибудь, что я вовсе не то, что обо мне думают, в то время когда, может быть, вовсе не желают никак обо мне думать. Я хочу говорить не о себе, а о вас и, устранив на время все личные счёты, буду с вами объясняться просто как член известной ассоциации с другим членом той же ассоциации. Я слышал, что вы нас покидаете. В числе прочих я считаю необходимым высказать по этому поводу моё мнение. Ещё очень недавно я желал, чтобы вы нас оставили, потому что видел в вас причину всех раздоров, возникавших у нас в последнее время. Я даже высказал это мнение в полной уверенности, что вы его узнаете. Несколько позже, когда я уже успел освободиться из-под влияния того предубеждения, которое развилось у меня относительно вас, – несколько позже, положив руку на сердце, я мог уже беспристрастнее взглянуть на дело и, следовательно, быть строже и к самому себе; я пришёл к тому заключению, что выказывать свои личные желания относительно другого никто из нас не вправе, тем более если эти желания клонятся к удалению одного из членов. Если двое не уживаются, то, по-видимому, справедливее всего было бы предоставить это дело суждению общего собрания, которое может по этому случаю назначить экстренное заседание и решить этот спорный вопрос на том основании: кто из двух полезнее для общества, т.е. ассоциации. Это мнение я высказал всем нашим, но тут же убедился, что эта мера, несмотря на всю свою справедливость, вовсе не так практична и легко применима, как мне казалось прежде. – Рассуждать о возможной полезности людей, не принёсших ещё никакой существенной пользы, действительно неловко. Бог знает, что ещё мы сделаем; во всяком случае заставить наших почтённых членов рассуждать об этом, отрывать их для того только, чтобы они, проникнувшись пророческим духом, изрекли каждый, по мере сил своих, прорицания по поводу наших домашних дрязг; – желать этого, по-моему, очень безрассудно. – Таким образом сам я разрушил мною самим созданные предположения и планы и пришёл к тому заключению, что время и одно только время сделает все, что нужно, и притом гораздо лучше того, как мы думаем. Время устроит правильные отношения и покажет людей в настоящем их свете и вообще поможет многому. Все это, разумеется, может случиться только тогда, когда мы всецело решимся довериться тем истинам, которые выработаны частию людьми нашего взгляда за границею, а частию нами самими. Будем лучше руководиться тем, что выработает время, то есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением».
Все это в переводе на разговорный русский язык может быть выражено в следующей форме:
«Лизавета Егоровна! Хотя я твёрдо уверен, что вы против меня не правы, но для общего блага я прошу вас: Лизавета Егоровна! Попробуйте на время забыть все, что между нами было, и не покидайте нас. С отличным уважением имею честь быть Белоярцев.»
– Это надо прочесть в экстренном заседании, – заметила по окончании письма Бертольди.
– Помилуйте, на что же тут экстренное заседание, когда мы все равно все в сборе?
– Да, но все-таки…
– Э, вздор: одобряете вы, господа, такое письмо?
Все одобрили письмо, и в первый раз, как Лиза приехала домой от больного Райнера, оно было вручено ей через Бертольди.
Лиза, пробежав письмо, сказала «хорошо» и снова тотчас же уехала.
– Что же значит это хорошо? – добивался Белоярцев у Бертольди.
– Ну, разумеется, остаётся, – отвечала она с уверенностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171