– Напротив, папа, зачем вы так думаете? Меня это очень занимает.
– Да! Вон видите, школа-то: месяца нет как с институтской скамьи, а её занимает. Попробуйте-ка Оленьку Розанову таким разговором занять.
– Ну ещё кого вспомнили!
– Чего, батюшка мой? Она ведь вон о самостоятельности тоже изволит рассуждать, а муж-то? С таким мужем, как её, можно до многого додуматься.
– Да что ж это он хотел быть, а не идёт? – заметил Зарницын.
– Идёт, идёт, – отвечал из передней довольно симпатичный мужской голос, и на пороге залы показался человек лет тридцати двух, невысокого роста, немного сутуловатый, но весьма пропорционально сложенный, с очень хорошим лицом, в котором крупность черт выгодно выкупалась силою выражения. В этом лице выражалась какая-то весьма приятная смесь энергии, ума, прямоты, силы и русского безволья и распущенности. Доктор был одет очень небрежно. Платье его было все пропылено, так что пыль въелась в него и не отчищалась, рубашка измятая, шея повязана чёрным платком, концы которого висели до половины груди.
– А мы здесь только что злословили вас, доктор, – проговорил Зарницын, протягивая врачу свою руку.
– Да чем же вам более заниматься на гулянках, как не злословием, отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. – Прошу вас, Пётр Лукич, представить меня вашей дочери.
– Женичка! – наш доктор. Советую тебе заискать его расположение, человек весьма нужный, случайный.
– Преимущественно для мёртвых, с которыми имею постоянные дела в течение пяти лет сряду, – проговорил доктор, развязно кланяясь девушке, ответившей ему ласковым поклоном.
– А мы уж думали, что вы, по обыкновению, не сдержите слова, – заметил Гловацкий.
– Уж и по обыкновению? Эх, Пётр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба ещё не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдёте самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своём лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Женни покраснела, слегка поклонилась и тихо проговорила:
– Прикажете вам чаю?
– В награду за все перенесённые мною сегодня муки, позвольте, – по-прежнему несколько театрально ответил доктор.
– Где это вас сегодня разобидели? – спросил смотритель.
– Везде, Пётр Лукич, везде, батюшка.
– А например?
– А например, исправник двести раков съел и говорит: «не могу завтра на вскрытие ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил на за што ни про што; двух рекрут на наш счёт вернули; с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон с женою мимо моих окон проехал, – беда да и только.
Все, кроме Женни, рассмеялись.
– Да, вам смех, а мне хоть в воду, так в пору.
– Что ж вы сделали?
– Что? Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним подзанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушёл к вам чай пить. Вот вам и все!
– Распоряжения все резонные, – заметил Зарницын.
– Ну, какие есть: не хороши, друге присоветуйте.
– Фельдшера поучат, а он через полгода другую бабу отравит.
– Через полгода! Экую штуку сказал! Две бабы в год – велика важность. А по-вашему, не нового ли было бы требовать?
– Конечно.
– Ну нет, слуга покорный. Этот пару в год отравит, новый с непривычки по паре в месяц спустит. – Что, батюшка, тут радикальничать-то? Лечить нечем, содержать не на что, да что и говорить! Радикальничать, так, по-моему, надо из земли Илью Муромца вызвать, чтобы сел он на коня ратного, взял в могучие руки булаву стопудовую да и пошёл бы нас, православных, крестить по маковкам, не разбирая ни роду, ни сану, ни племени. – А то, что там копаться! Idem per idem – все будем Кузьма с Демидом. – Нечего и людей смешить. Эх, не слушайте наших мерзостей, Евгения Петровна. Поберегите своё внимание для чего-нибудь лучшего. Вы, пожалуйста, никогда не сидите с нами. Не сидите с моим другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья; не слушайте моего друга Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью; не слушайте меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой Гоморры, и его не слушайте. Все вас это спутает, потому что все, что ни выйдет из наших уст, или злосмрадное дыхание антихристово, или же хитросплетённые лукавства, уловляющие свободный разум. Уйдите от нас, гадких и вредных людей, и пожалейте, что мы ещё, к несчастию, не самые гадкие люди своего просвещённого времени.
– Уйди, уйди, Женичка, – смеясь проговорил Гловацкий, – и вели давать, что ты нам поесть приготовила. Наш медицинский Гамлет всегда мрачен…
– Без водки, – чего ж было не договаривать! Я точно, Евгения Петровна, люблю закусывать и счёл бы позором скрыть от вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.
Женни встала и вышла в кухню, а Яковлевич стал собирать со стола чай, за которым, по местному обычаю, всегда почти непосредственно следовала закуска.
Глава тринадцатая.
Нежданный гость
В то же время, как Яковлевич вывернув кренделем локти, нёс поднос, уставленный различными солёными яствами, а Пелагея, склонив набок голову и закусив, в знак осторожности, верхнюю губу, тащила другой поднос с двумя графинами разной водки, бутылкою хереса и двумя бутылками столового вина, по усыпанному песком двору уездного училища простучал лёгкий экипажец. Вслед за тем в двери кухни, где Женни, засучив рукава, разбирала жареную индейку, вошёл маленький казачок и спросил:
– Дома ли Евгения Петровна?
– Дома, – ответила Женни, удивлённая, кто бы мог о ней осведомляться в городе, в котором она никого не знает.
– Это вы-с? – спросил, осклабившись, казачок.
– Я, я – кто те6я прислал?
– Барышня-с к вам приехали.
– Какая барышня?
– Барышня, Лизавета Егоровна-с.
– Лиза Бахарева! – в восторге воскликнула Женни, бросив кухонный нож и спеша обтирать руки.
– Точно так-с, они приехали, – отвечал казачок.
– Боже мой! где же она?
– На кабриолетке-с сидят.
Женни отодвинула от дверей казачка, выбежала из кухни и вспорхнула в кабриолет, на котором сидела Лиза.
– Лиза! голубчик! дуся! ты ли это?
– А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, – ну, поцелуй меня ещё, ещё. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась – сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе – не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
– Будто так?
– Право.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171