– Ничего, ничего, няня, нельзя сделать, – отвечал, спускаясь по ступеням, Лобачевский.
Все существо старухи обратилось с этой минуты в живую заботу о том, чтобы больная исповедовалась и причастилась.
– Матушка, Лизушка, – говорила она, заливаясь слезами, – ведь от этого тебе хуже не будет. Ты ведь христианского отца с матерью дитя: пожалей ты свою душеньку.
– Оставьте меня, – говорила, отворачиваясь, Лиза.
– Ангел мой! – начинала опять старуха.
– Нельзя ль ко мне привезть Бертольди? – отвечала Лиза.
– На что вам Бертольди? – спокойно урезонивал больную Розанов. – Она только будет раздражать вас. Вы сами хотели избегать их; теперь же у вас с ними ведь ничего нет общего.
– Однако оказывается больше, чем я думала, – отвечала раздражительно Лиза. Розанов замолчал.
– Лиза, послушайся няни, – упрашивала со слезами Женни.
– Матушка! друг мой! Послушайся няни, – умоляла, стоя у кровати на коленях, со сложенными на груди руками, старуха.
– Лизавета Егоровна! Гейне, умирая, поручал свою бессмертную душу Богу, отчего же вы не хотите этого сделать хоть для этих женщин, которые вас так любят? – упрашивал Розанов.
– Хорошо, – произнесла с видимым усилием Лиза. Абрамовна вскочила, поцеловала руку больной и послала свою кухарку за священником, которая возвратилась с какою-то длинненькою связочкою, завёрнутою в чистенький носовой платочек.
Свёрточек этот она осторожно положила на стул, в ногах Лизиной постели. Больной становилось хуже с каждою минутою. По целой комнате слышалось лёгочное клокотание, и из груди появились окрашенные кровью мокроты.
Пришёл пожилой священник с прекрасным бледным лицом, обрамлённым ниспадающими по обе стороны чёрными волнистыми волосами с лёгкою проседью. Он поклонился Евгении Петровне и Розанову, молча раскатал свёрнутый епитрахиль, надел его, взял в руки крест и с дароносицею вошёл за Абрамовною к больной.
– Попросите всех выйти из этой комнаты, – шепнул он няне.
Они остались вдвоём с Лизою. Священник тихо произнёс предысповедные слова и наклонился к больной. Лиза хрипела и продолжала смотреть на стену. Священник вздохнул, осенив её крестом, и сильно взволнованный вышел из-за ширмы.
Провожая его, Розанов хотел дать ему деньги. Священник отнял руку.
– Не беспокойтесь; не за что мне платить, – сказал он.
Розанов не нашёлся ничего сказать. Когда Розанов возвращался в комнату больной, в передней его встретила немка-хозяйка с претензиею, что к ней перевезли умирающую.
– Вам будет заплачено за все беспокойства, – ответил ей, проходя, Розанов. Усиливающееся лёгочное хрипение в груди Лизы предсказывало скорую смерть. Заехал Лобачевский и, не заходя за ширмы, сказал:
– Конец.
– Вы очень изнурены, это для вас вредно, усните, – посоветовал он Евгении Петровне.
Та махнула опять рукою и заплакала.
– Перестань, Женни, – произнесла чуть внятно Лиза, давясь мокротой. – Душит меня, – проговорила она ещё тупее через несколько времени и тотчас же, делая над собою страшное усилие, выговорила твёрдо: – С ними у меня общего… хоть ненависть… хоть неумение мириться с тем обществом, с которым все вы миритесь… а с вами… Ничего, – договорила она и захлебнулась.
– Батюшка! колоколец уж бьёт, – закричала из-за ширмы стоявшая возле умирающей Лизы Абрамовна.
Розанов метнулся за ширмы. Лиза с выкатившимися глазами судорожно ловила широко раскрытым ртом воздух. Евгения Петровна упала в дурноте со стула; растерявшийся Розанов бросился к ней. Когда он лил воду сквозь сжатые зубы Евгении Петровны, в больной груди умирающей прекратилось хрипение.
Посадив Вязмитинову, Розанов вошёл за ширмы. Лиза лежала навзничь, закинув назад голову, зубы её были стиснуты, а посиневшие губы открыты. На неподвижной груди её лежал развёрнутый платочек Абрамовны с тремя восковыми свечечками, четвёртая тихо теплилась в замершей руке Лизы. Абрамовна, наклонив голову, шептала молитву и заводила веками остановившиеся глаза Лизы.
Похороны Лизы были просты, но не обошлись без особых заявлений со стороны некоторых граждан. Один из них прошёл в церковь со стеариновою свечкою и во все время отпевания старался вылезть наружу. С этою же свечкою он мыкался всю дорогу до кладбища и, наконец, влез с нею на земляной отвал раскрытой могилы.
– Господа, мы просим, чтоб речей не было, этого не желала покойница и не желаем мы, – произнёс Розанов, заметя у гражданина со стеариновою свечою какую-то тетрадку.
Всякие гражданские мотивы были как-то ужасно противны в эти минуты, и земля на крышку Лизиного гроба посыпалась при одном церковном молении о вечном покое. Баронесса Альтерзон была на похоронах сестры и нашла, что она, бедняжка, очень переменилась. Белоярцев шёл на погребение Лизы тоже с стеариновою свечою, но все время не зажигал её и продержал в рукаве шубы. Тонкое, лисье чутьё давало ему чувствовать, что погода скоро может перемениться и нужно поубрать парусов, чтобы было на чем после пролавировать.
Глава двадцать пятая.
Новейшие моды и фасоны

(Последняя глава вместо эпилога)
Девятого мая, по случаю именин Николая Степановича, у Вязмитиновых была пирушка. Кроме обыкновенных посетителей этого дома, мы встречаем здесь множество гостей, вовсе нам не знакомых, и несколько таких лиц, которые едва мелькнули перед читателем в самом начале романа и которых читатель имел полное право позабыть до сих пор. Здесь вдова камергерша Мерева, её внучка, которой Помада когда-то читал чистописание и которая нынче уже выходит замуж за генерала; внук камергерши, в гусарском мундире, с золотушным шрамом, выходящим на щеку из-под левой челюсти; Алексей Павлович Зарницын в вицмундире и с крестом за введение мирового положения о крестьянах, и, наконец, брат Евгении Петровны, Ипполит Петрович Гловацкий, которого некогда с такими усилиями старались отратовать от тяжёлой ответственности, грозившей ему по университетскому делу. Теперь Ипполит Гловацкий возмужал, служит чиновником особых поручений при губернаторе и старается держать себя государственным человеком.
Губерния налетела сюда, как обыкновенно губернии налетают: один станет собираться, другому делается завидно, – дело сейчас находится, и, смотришь, несколько человек, свободно располагающих временем и известным капиталом, разом снялись и полетели вереницею зевать на зеркальные окна Невского проспекта и изучать то особенное чувство благоговейного трепета, которое охватывает человека, когда он прикасается к топазовой ручке звонка у квартиры могущественной особы.
Камергерша Мерева ехала потому, что сама хотела отобрать и приготовить приданое для выходящей за генерала внучки; потом желала просить полкового командира о внуке, только что произведённом в кавалерийские корнеты, и, наконец, хотела повидаться с какими-то старыми приятелями и основательно разузнать о намерениях правительства по крестьянской реформе. Камергерша Мерева была твёрдо уверена, что вечное признание за крестьянами прав личной свободы дело решительно невозможное, и постоянно выискивала везде слухов, благоприятствующих её надеждам и ожиданиям.
Алексей Павлович Зарницын поехал в Петербург, потому что поехала Мерева и потому что самому Алексею Павловичу давно смерть как хотелось прокатиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171