– произнёс с большою расстановкою Стрепетов. – Это какое слово? Слышите будто что-то как нерусское, а? С кем же вы хотите делать революцию на Руси?
– Вы мне, Александр Павлович, уже раз заметили, что я отрекаюсь от своего звания, а мне и ещё раз придётся отречься. Я никакой революции не затеваю.
– Верю. Ну, а другие?
– Почём же мне знать, что думают другие! «У всякого барона своя фантазия».
– У всякого есть свой царь в голове, говорится по-русски – заметил Стрепетов. – Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.
– И я вам верю, – произнёс Розанов, смело и откровенно глядя в грозное лицо старика.
Теперешний Стрепетов был не похож на Стрепетова, сидевшего вчера на лавочке бульвара. Он был суров и гневен. Умный лоб его морщился, брови сдвигались, он шевелил своими большими губами и грозно смотрел в сторону из-под нависших бровей. Даже белый стог волос на его голове как будто двигался и шевелился.
«Недаром тобой детей-то пугали», – подумал Розанов, сидя спокойно и храня мёртвое молчание.
Это тянулось несколько минут.
– Асессор! – крикнул наконец Стрепетов, ударяя два раза в ладоши.
По лестнице раздались шаги спускающегося человека, потом по ней кто-то быстро взбежал, и в комнату вошёл казачок.
– Прикажи подать чаю, – велел Стрепетов, и опять водворилось молчание.
Через десять минут подали генералу большую чайную чашку чаю, а Розанову стакан.
– Вы и должны мне верить, – раздражительно произнёс Стрепетов, проглотив два глотка чаю.
– Я вам и верю, – ответил Розанов.
– Со мной нечего бояться откровенности. Откровенничаете же с кем попало, лишь бы вам потакали по вас. – Я с вами готов быть совершенно откровенным, – спокойно произнёс Розанов.
Генерал взглянул на него и потребовал себе другую чашку чаю.
Он, видимо, обезоруживался, но оставался чрезвычайно возбуждённым и серьёзным.
– Кто ж это у вас коноводом? Кто этим делом коноводит?
– Я хочу ответить вам, Александр Павлович, совершенно откровенно, а мой ответ опять вам может показаться увёрткой: никакого коновода я не знаю, и никто, мне кажется, ничем не коноводит.
Стрепетов взглянул на доктора, потом хлебнул чаю и проговорил:
– Ну, это значит ещё умнее.
– Так оно и есть, как я говорю.
– А какой это иностранец тут у вас сидит?
– Верно, вы изволили слышать о Райнере?
– Может быть, Что ж оно такое этот, как вы его называете, Райнер?
– Очень честный и умный человек.
– Отзыв завидный. Вы его хорошо знаете?
– Утвердительно на этот вопрос отвечать не могу; но мы приятели.
– А-а?
– Да.
– Откуда ж у вас началось с ним знакомство?
Доктор рассказал в общих чертах все, что мы знаем.
– И вам не пришло в голову ничего разузнать, чего он сидит здесь, в России?
– Он очень скрытен.
– Значит, один за всех молчит. Ну-с, а если он?..
– Это клевета, Александр Павлович, это невозможно: я головою отвечаю, что он честный человек.
– Ну, с головою-то, батюшка, не торопитесь: она ведь пока одна у вас. Ведь не за деньгами же он приехал?
– Нет.
– Значит, что же он такое?
– Если вам угодно… пожалуй, революционер.
– Ну да, социалист, конечно. Другого-то ведь ничего быть не может.
Доктор промолчал.
– Ну вот. А говорите: умный человек он; какой уж тут ум.
– Эх-ма-хма! – протянул, немного помолчав и глубоко вздохнув, Стрепетов. – Какие-то социалисты да клубисты! Бедная ты, наша матушка Русь. – С такими опекунами да помощниками не скоро ты свою муштру отмуштруешь. – Ну, а эти мокроногие у вас при каких же должностях?
– Вы говорите о…
– Ну, о ваших француженках-то.
– Ни при каких, мне кажется. Болтают и только.
– Экие сороки! Нет, ей-ей, право, это начальство совсем без сердца. Ну что бы такое хоть одну из них попугать; взять бы да попугать блох-то.
– Да взять-то не за что.
– Да так, из вежливости, а то бьются, бьются бабы, и никакого им поощрения нет.
Доктор улыбнулся, и сам генерал не выдержал, рассмеялся.
– Зачем же вы, господа, раскольников-то путаете? – начал Стрепетов. – Ну, помилуйте, скажите: есть ли тут смысл? Ну что общего, например скажем, хоть с этими вашими сойгами у русского человека?
– Мне кажется, их не мешают.
– А книжки на Волгу через кого посылали?
Доктор недоумевал.
– Вы полагаете, что я этого не знаю. Слухом, батюшка, земля полнится. Я с диву дался, узнавши это. Вчера их мужики только отколотили при всем честном народе, а они опять с ними заигрывают.
– Я ни о чем таком не имею никакого понятия, – проговорил Розанов.
Стрепетов зорко посмотрел на него исподлобья и проговорил:
– Как же-с, как же! Илья Артамонович всю эту кладь в воду спустил.
– Бросил книжки в воду?
– Бросил-с.
– В обществе полагали, что раскольники недовольный элемент.
– А вы как полагаете, господин доктор?
– И я так же думаю.
– И думаете, что они пойдут войною против царя?
– Нет, я этого не думаю.
– То-то и есть: вы ведь живали в народе, вам стыдно не знать его; ну какой же он революционер? Эх, господа! господа!
– Мне будет странно говорить вам, Александр Павлович, что я ведь сам опальный. Я без мала почти то же самое часто рассказываю. До студентской истории я верил в общественное сочувствие; а с тех пор я вижу, что все это сочувствие есть одна модная фраза.
– И умно делаете. Затем-то я вас и позвал к себе. Я старый солдат; мне, может быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть каждый думает, кто как хочет, а я по-своему всегда думал и буду думать. Молодёжь есть наше упование и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А есть, говорят, другие затеи…
Генерал вдруг остановился и проницательно посмотрел в глаза доктору. Тот выдержал этот взгляд спокойно.
– Ведь все вздоры какие-то.
– Это ясно, – проговорил доктор.
– Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостаёт, чтоб ещё в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то ещё один раз кулаки почешет.
Генерал опять воззрился в глаза доктора. Тому очень трудно было сохранить спокойствие, но он сохранил его, тоже как человек, который решил, что он будет делать.
– Дети! – произнёс генерал и после некоторой паузы начал опять: – А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.
– Я принимаю ваш совет и что могу сделаю, – отвечал, подумав, Розанов.
– Ну, давайте руку. Я очень рад, что я в вас не ошибся. Теперь прощайте. Мы все переговорили, и я устал; силы плохи.
Доктор поднялся.
– Прощайте, – ласково сказал Стрепетов. – Бог даст ещё, может быть, увидимся, не на этом свете, так на том.
Доктор пожал протянутую ему стариком руку.
«Так вот вы какие гуси! Кротами под землёй роетесь, а наружу щепки летят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Вы мне, Александр Павлович, уже раз заметили, что я отрекаюсь от своего звания, а мне и ещё раз придётся отречься. Я никакой революции не затеваю.
– Верю. Ну, а другие?
– Почём же мне знать, что думают другие! «У всякого барона своя фантазия».
– У всякого есть свой царь в голове, говорится по-русски – заметил Стрепетов. – Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.
– И я вам верю, – произнёс Розанов, смело и откровенно глядя в грозное лицо старика.
Теперешний Стрепетов был не похож на Стрепетова, сидевшего вчера на лавочке бульвара. Он был суров и гневен. Умный лоб его морщился, брови сдвигались, он шевелил своими большими губами и грозно смотрел в сторону из-под нависших бровей. Даже белый стог волос на его голове как будто двигался и шевелился.
«Недаром тобой детей-то пугали», – подумал Розанов, сидя спокойно и храня мёртвое молчание.
Это тянулось несколько минут.
– Асессор! – крикнул наконец Стрепетов, ударяя два раза в ладоши.
По лестнице раздались шаги спускающегося человека, потом по ней кто-то быстро взбежал, и в комнату вошёл казачок.
– Прикажи подать чаю, – велел Стрепетов, и опять водворилось молчание.
Через десять минут подали генералу большую чайную чашку чаю, а Розанову стакан.
– Вы и должны мне верить, – раздражительно произнёс Стрепетов, проглотив два глотка чаю.
– Я вам и верю, – ответил Розанов.
– Со мной нечего бояться откровенности. Откровенничаете же с кем попало, лишь бы вам потакали по вас. – Я с вами готов быть совершенно откровенным, – спокойно произнёс Розанов.
Генерал взглянул на него и потребовал себе другую чашку чаю.
Он, видимо, обезоруживался, но оставался чрезвычайно возбуждённым и серьёзным.
– Кто ж это у вас коноводом? Кто этим делом коноводит?
– Я хочу ответить вам, Александр Павлович, совершенно откровенно, а мой ответ опять вам может показаться увёрткой: никакого коновода я не знаю, и никто, мне кажется, ничем не коноводит.
Стрепетов взглянул на доктора, потом хлебнул чаю и проговорил:
– Ну, это значит ещё умнее.
– Так оно и есть, как я говорю.
– А какой это иностранец тут у вас сидит?
– Верно, вы изволили слышать о Райнере?
– Может быть, Что ж оно такое этот, как вы его называете, Райнер?
– Очень честный и умный человек.
– Отзыв завидный. Вы его хорошо знаете?
– Утвердительно на этот вопрос отвечать не могу; но мы приятели.
– А-а?
– Да.
– Откуда ж у вас началось с ним знакомство?
Доктор рассказал в общих чертах все, что мы знаем.
– И вам не пришло в голову ничего разузнать, чего он сидит здесь, в России?
– Он очень скрытен.
– Значит, один за всех молчит. Ну-с, а если он?..
– Это клевета, Александр Павлович, это невозможно: я головою отвечаю, что он честный человек.
– Ну, с головою-то, батюшка, не торопитесь: она ведь пока одна у вас. Ведь не за деньгами же он приехал?
– Нет.
– Значит, что же он такое?
– Если вам угодно… пожалуй, революционер.
– Ну да, социалист, конечно. Другого-то ведь ничего быть не может.
Доктор промолчал.
– Ну вот. А говорите: умный человек он; какой уж тут ум.
– Эх-ма-хма! – протянул, немного помолчав и глубоко вздохнув, Стрепетов. – Какие-то социалисты да клубисты! Бедная ты, наша матушка Русь. – С такими опекунами да помощниками не скоро ты свою муштру отмуштруешь. – Ну, а эти мокроногие у вас при каких же должностях?
– Вы говорите о…
– Ну, о ваших француженках-то.
– Ни при каких, мне кажется. Болтают и только.
– Экие сороки! Нет, ей-ей, право, это начальство совсем без сердца. Ну что бы такое хоть одну из них попугать; взять бы да попугать блох-то.
– Да взять-то не за что.
– Да так, из вежливости, а то бьются, бьются бабы, и никакого им поощрения нет.
Доктор улыбнулся, и сам генерал не выдержал, рассмеялся.
– Зачем же вы, господа, раскольников-то путаете? – начал Стрепетов. – Ну, помилуйте, скажите: есть ли тут смысл? Ну что общего, например скажем, хоть с этими вашими сойгами у русского человека?
– Мне кажется, их не мешают.
– А книжки на Волгу через кого посылали?
Доктор недоумевал.
– Вы полагаете, что я этого не знаю. Слухом, батюшка, земля полнится. Я с диву дался, узнавши это. Вчера их мужики только отколотили при всем честном народе, а они опять с ними заигрывают.
– Я ни о чем таком не имею никакого понятия, – проговорил Розанов.
Стрепетов зорко посмотрел на него исподлобья и проговорил:
– Как же-с, как же! Илья Артамонович всю эту кладь в воду спустил.
– Бросил книжки в воду?
– Бросил-с.
– В обществе полагали, что раскольники недовольный элемент.
– А вы как полагаете, господин доктор?
– И я так же думаю.
– И думаете, что они пойдут войною против царя?
– Нет, я этого не думаю.
– То-то и есть: вы ведь живали в народе, вам стыдно не знать его; ну какой же он революционер? Эх, господа! господа!
– Мне будет странно говорить вам, Александр Павлович, что я ведь сам опальный. Я без мала почти то же самое часто рассказываю. До студентской истории я верил в общественное сочувствие; а с тех пор я вижу, что все это сочувствие есть одна модная фраза.
– И умно делаете. Затем-то я вас и позвал к себе. Я старый солдат; мне, может быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть каждый думает, кто как хочет, а я по-своему всегда думал и буду думать. Молодёжь есть наше упование и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А есть, говорят, другие затеи…
Генерал вдруг остановился и проницательно посмотрел в глаза доктору. Тот выдержал этот взгляд спокойно.
– Ведь все вздоры какие-то.
– Это ясно, – проговорил доктор.
– Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостаёт, чтоб ещё в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то ещё один раз кулаки почешет.
Генерал опять воззрился в глаза доктора. Тому очень трудно было сохранить спокойствие, но он сохранил его, тоже как человек, который решил, что он будет делать.
– Дети! – произнёс генерал и после некоторой паузы начал опять: – А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.
– Я принимаю ваш совет и что могу сделаю, – отвечал, подумав, Розанов.
– Ну, давайте руку. Я очень рад, что я в вас не ошибся. Теперь прощайте. Мы все переговорили, и я устал; силы плохи.
Доктор поднялся.
– Прощайте, – ласково сказал Стрепетов. – Бог даст ещё, может быть, увидимся, не на этом свете, так на том.
Доктор пожал протянутую ему стариком руку.
«Так вот вы какие гуси! Кротами под землёй роетесь, а наружу щепки летят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171