– Да; но кто же ваш хозяин?.. У кого вы здесь живёте?
– Сами у себя. Что это вас так удивляет?
– Да кто же у вас хозяин?
– Ах, никто особенно не хозяин, и, если хотите, все хозяева. Будто уж без особенного антрепренёра и жить нельзя!
– Лиза! – позвала, отворив дверь, Бертольди. – скажите, не у вас ли я оставила список вопросов?
– Не знаю, – в таком хаосе ничего не заметишь; поищите, – лениво проговорила, оглядываясь по комнате, Лиза.
Бертольди впорхнула в комнату и начала рыться на окне.
– Ну что, как вы нынче живёте, mademoiselle Бертольди? – спросил её Розанов.
– Весьма хорошо, – отвечала она.
– Над чем работаете?
– Над собою.
– Почтённое занятие.
– А вы давно в Петербурге? – обратился Розанов к Лизе.
– Да вот уже третий год.
– Удивительное дело; никогда и не встретились. Вы где же жили?
– В разных сторонах, Дмитрий Петрович.
– Папа ваш умер?
– Умер.
– Ну, а матушка, а сестра?
– Сестра вышла замуж и, кажется, здесь теперь.
– А вы не видаетесь?
– Нет, не видаемся.
– За кого же вышла Софья Егоровна?
– За какого-то австрийского барона Альтерзона.
– Хороший человек?
– Не видала я его.
– Ну, а мать Агния?
– Тётка жива.
– И более ничего о ней не знаете?
– Ничего не знаю.
– Кто это такая, Лиза, мать Агния? – спросила Бертольди.
– Сестра моего отца.
– Что она, монахиня?
– Да.
– Каких антиков у вас нет в родстве!
Лиза ничего не отвечала.
– Ну, а что же вы меня ни о чем не спросите, Лизавета Егоровна: я ведь вам о многом кое о чем могу рассказать.
– В самом деле, как же вы живёте?
– Да я не о себе; я служу.
– При университете?
– Нет, при полиции; mademoiselle Бертольди когда-то предсказала мне сойтись с полицией, – судьба меня и свела с нею.
– Что же вы такое при полиции?
– Я полицейский врач этой счастливой части.
– Вот как!
– Да, Лизавета Егоровна, – достиг степеней известных. – А вы знаете, что Полина Петровна и Евгения Петровна с мужем тоже здесь в Петербурге?
– Нет, не знала, – равнодушно проговорила Лиза.
– Что это такое, Лизавета Егоровна? – произнёс с тихим упрёком Розанов. – Я думал, что обрадую вас, а вы…
– Я очень рада… Зачем же здесь Женни?
– Её муж получил тут место очень видное.
– Вот как! – опять ещё равнодушнее заметила Лиза.
– Да, он пойдёт. Они уж около месяца здесь и тоже устраиваются. – Мы очень часто видимся, – добавил, помолчав, Розанов.
– А что Полинька?
– Она живёт.
– С вами? – неожиданно спросила Бертольди. Розанов сначала немножко покраснел, но тотчас же поправился и, рассмеявшись, отвечал:
– Нет, не со мною. Я живу с моею дочерью и её нянькою, а Полина Петровна живёт одна. Вы не знаете – она ведь повивальная бабка.
– Полинька акушерка!
– Как же: у неё дела идут.
– Это не диковина, – вставила Бертольди.
– Ну, однако: не так-то легко устроиться в этом омуте.
– Если заботиться только о своей собственной особе, то везде можно отлично устроиться.
Розанов промолчал.
– Другое дело жить, преследуя общее благо, да ещё имея на каждом шагу скотов и пошляков, которые всему вредят и все портят…
Прежде чем Бертольди могла окончить дальнейшее развитие своей мысли, в дверь раздались два лёгкие удара; Лиза крякнула: «войдите», и в комнате появился Белоярцев. Он вошёл тихо, медленно опустился в кресло и, взяв с окна гипсовую статуэтку Гарибальди, длинным ногтем левого мизинца начал вычищать пыль, набившуюся в углубляющихся местах фигуры.
– У неё много практики? – равнодушно спросила Лиза.
– Есть, то есть, я хотел сказать, бывает; но у ней есть жалованье и квартира при заведении.
– Это у кого? – сквозь зубы спросил Белоярцев.
– У Полиньки Калистратовой, – ответила Бертольди. – Вы знаете: Розанов говорит, что она акушерка и отлично устроилась, а я говорю, что, заботясь только о самом себе, всякому очень легко устроиться. Права я?
– Разумеется, – ответил сквозь зубы Белоярцев.
– Ну, а вы, Белоярцев, что поделываете?
– Работаем, Дмитрий Петрович, работаем.
– Вы видели его последнюю работу? – спросила Бертольди, тряхнув кудрями. – Не видели?
– Не видел.
– И ничего о ней не знаете?
– Не знаю.
– Ничего не знаете об «Отце семейства»?
– Не знаю же, не знаю.
Бертольди захохотала.
– Что это за работа? – спросил Розанов.
– Так себе, картинка, – отвечал Белоярцев: – «Отец семейства», да и только.
– Посмотрите, так и поймёте, что и искусство может служить не для одного искусства, – наставительно проговорила Бертольди. – Голодные дети и зелёная жена в лохмотьях повёрнут ваши понятия о семейном быте. Глядя на них, поймёте, что семья есть безобразнейшая форма того, что дураки называют цивилизациею.
– Ну это ещё вопрос, mademoiselle Бертольди.
– Вопрос-с, только вопрос, давно решённый отрицательно.
– Кем же это он так ясно решён?
– Светлыми и честными людьми.
– Отчего же это решение не всем ясно?
– Оттого, что человечество подло и глупо. Отрешитесь от своих предрассудков, и вы увидите, что семья только вредна.
– То-то я с этим вот не согласен.
– Нет, это так, – примирительно заметил Белоярцев. – Что семья – учреждение безнравственное, об этом спорить нельзя.
– Отчего же нельзя? Неужто вы находите, что и взаимная любовь, и отцовская забота о семье, и материнские попечения о детях безнравственны?
– Конечно, – горячо заметила Бертольди.
– Все это удаляет человека от общества и портит его натуру, – по-прежнему бесстрастным тоном произнёс Белоярцев.
– Даже портит натуру! – воскликнул Розанов.
– Да, – расслабляет её, извращает.
– Боже мой! Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в области чистого искусства, говорите такие вещи. Неужто вашему сердцу ничего не говорит мать, забывающая себя над колыбелью больного ребёнка.
– Фю, фю, фю, какая идиллия, – произнесла Бертольди.
– Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше, если над этим ребёнком сядет не мать с своею сентиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.
– Ещё бы! – воскликнула Бертольди.
– И материнские слезы, и материнские нежности, по-вашему, что ж: тоже…
– Слезы – глупость, а нежности – разнузданное сладострастие. Мать, целуя ребёнка, только удовлетворяет в известной мере своим чувственным стремлениям.
Розанов ничего не нашёлся отвечать. Он только обвёл глазами маленькое общество и остановил их на Лизе, которая сидела молча и, по-видимому, весьма спокойно.
– Мать, целуя своего ребёнка, удовлетворяет своей чувственности! – повторил Розанов и спросил: – Как вы думаете об этом, Лизавета Егоровна?
– Это вам сказал Белоярцев, а не я, – спокойно отвечала Лиза, не изменяя своего положения и не поднимая даже глаз на Розанова.
– И это вам скажет всякий умный человек, понимающий жизнь, как её следует понимать, – проговорила Бертольди. – От того, что матери станут лизать своих детей, дети не будут ни умнее, ни красивее.
– Тут все дело в узкости. Надо, чтоб не было узких забот только о себе или только о тех, кого сама родила. Наши силы – достояние общественное, и терпеться должно только то, что полезно, – опять поучал Белоярцев. – Задача в том, чтоб всем равно было хорошо, а не в том, чтобы некоторым было отлично.
– Высокая задача!
– И лёгкая.
– Но едва ли достижимая.
– Ну, вот мы посмотрим!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171