Белинский-то – хоть я и позабывал у него многое – рассуждает ведь тут о человеке нравственно развитом, а вы, шуты, сейчас при своём развитии на человечество тот мундир и хотите напялить, в котором оно ходить не умеет. Я тебе не два, а двести два примера покажу, где нет никакого уважения, а любовь-то живёт, да любовь не вашинская, не мозглявая.
– Да ты все из какого класса примеры-то берёшь?
– А тебе из какого? Из самого высокого?
– Что высокий! Об нем никто не говорит, о высоком-то. А ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне в таком положении.
– Ну, брат, если одного только требуешь, так уж по этому холоду далеко не пойду отыскивать.
Доктор снова встал в одном бельё в постели, остановил Помаду в его стремительном бегстве по чулану и спросил:
– Ты Ольгу Александровну знаешь?
– Твою жену?
– Да, мою жену.
– Знаю.
– И хорошо знаешь?
– Да как же не знать!
– Уважаешь ты её?
– Н.. Ну…
– Нет, – хорошо. За что ты её не уважаешь?
– Да как это сказать…
– Говори!
– Да за все.
– Она разбила во мне все, все.
– Верю, верю, брат, – отвечал расстроенный этим рассказом Помада.
– А я её люблю, – пожав плечами, произнёс доктор и проглотил ещё раз рюмку водки. И с этим лёг в постель, укрылся своим дублёным тулупом и молча повернулся к стене, а Юстин Помада, постояв молча над его кроватью, снова зашагал взад и вперёд. За стеною, в столярной, давно прекратились звуки гармонии и топот пляшущих святочников, и на меревском дворе все уснуло. Даже уснула носившаяся серыми облачными столбами воющая русская кура, даже уснул и погас огонёк, доев сальный огарок, в комнате Помады. Не спала только холодная луна. Выйдя на расчистившееся небо, она смотрела оттуда, хорошо ли похоронила кура тех, кто с нею встретился, идучи своим путём-дорогою. Да не спал ещё Юстин Помада, который не заметил, как догорела и сгасла свечка и как причудливо разрисованное морозом окно озарилось бледным лунным светом. Он все бегал и бегал по своей комнате, оправдывая сделанное на его счёт сравнение с полевым волком, содержащимся в тесной клетке.
«Дичь какая! – думал между прочим, бегая, Помада. – Все идеалы мои он как-то разбивает. Материалист он… а я? Я…»
Без ответа остался этот вопрос у Помады.
«Я вот что, я покажу… что ж я покажу? что это в самой вещи? Ни одной привязанности устоявшейся, серьёзной: все как-то в самом деле легко… воздушно… так сказать… расплывчато. Эка натура проклятая!»
«А впрочем, – опять размышлял Помада, – чего ж у меня нет? Силы? Есть. Пойду на смерть… Эка штука! Только за кого? За что?»
«Не за кого, не за кого», – решил он.
«А любовь-то в самом деле не на уважении держится… Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он её жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, что он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
И с этим словом Юстин Помада остановился, свернул комком свой полушубочек, положил его на лежанку и, посмотрев искоса на луну, которая смотрела уже каким-то синим, подбитым глазом, свернулся калачиком и спать задумал.
Глава двадцатая.
За полночь
За полночь послышалось Помаде, будто кто-то стучит о сеничную дверь.
«Сон, это я во сне вижу», – подумал дремлющий Помада.
Стучали после долго ещё в дверь, да никто не встал отворить её.
«Сон», – думал Помада. В мёрзлое стекло кто-то ударил пальцем. Ещё и ещё.
«Ну пусть же ещё ударит, если это не сон», – думал Помада, пригревая бок на тёплой лежанке.
И ещё ударили.
– Кто там? – вскинув голову, спросил Помада.
Гул какой-то послышался из-за окна, а разобрать ничего невозможно.
– Чего? – спросил Помада, приложив тёплое лицо к намерзлому стеклу.
Опять гул. Человеческий голос, а ничего не разберёшь.
«Перепились, свиньи», – подумал Помада, надев докторовы медвежьи сапоги, вздел на рукава полушубок и пошёл отпирать двери холодных сеней.
– Кто?
– Свои, батюшка.
– Кто? – снова спросил Помада, держась за задвижку.
– Герасим.
– Чего ты, Герасим?
– Бахаревский Герасим.
– Да чего?
– К вам, Юстин Феликсович.
Помада отодвинул задвижку и, дрожа от охватившего его холода, побежал в свою комнату. Не успел он переступить порог и вспрыгнуть на печку, а за ним Гераська бахаревский.
– Что? Чего тебе ночью? – спросил Помада.
– К вашей милости, барин.
– Ну?
– К нам пожалуйте.
– К кому к вам?
– На барский двор.
– Что там такое у вас на барском дворе?
– Ничего, все благополучно. Барышня вас требуют.
– Какая барышня?
– Лизавета Егоровна приехали.
– Лизавета Егоровна?
– Точно так-с.
– Лизавета Егоровна? – переспросил Помада.
– Точно так-с, сами Лизавета Егоровна.
– С кем?
– Одне-с.
– Одна?
– Одне-с, с покочаловским мужиком.
– С кем?
– С покочаловским-с мужиком-с, – наняли, да обмёрзли –с, нездоровы совсем.
– Одна?
– С покочаловским-с мужиком.
– Пожалуйте. Сейчас вас просят.
– Пошёл, пошёл домой. Я сейчас… Розанов! Розанов! Дмитрий Петрович!
– Н-м! – протянул доктор, не подавая никакой надежды на скорое пробуждение.
– О, черт! – пробурчал Помада, надевая на себя попадавшуюся под руки сбрую, и побежал.
Бежит Помада под гору, по тому самому спуску, на котором он когда-то нёсся орловским рысаком навстречу Женни и Лизе. Бежит он сколько есть силы и то попадёт в снежистый перебой, что пурга здесь позабыла, то раскатится по наглаженному полозному следу, на котором не удержались пушистые снежинки. Дух занимается у Помады. Злобствует он, и увязая в переносах, и падая на голых раскатах, а впереди, за Рыбницей, в ряду давно тёмных окон два окна смотрят, словно волчьи глаза в овраге.
«Это у Егора Николаевича в комнате свет», – подумал Помада, увидя неподвижные волчьи глаза.
«И чудно, как смотрят эти окна», – думает он, продолжая свою дорогу, – точно съесть хотят».
«А ведь дом-то нетопленный. Холод небось!»
«И зачем бы это она?.. И на наёмных… Должно быть… у-ах! – Эко черт! Тогда свалился, теперь завяз, тьфу!..»
И попёр Помада прямо на волчьи очи, которые все расходились, расходились и, наконец, выровнялись в форму двух восьмистекольных окон.
«Однако ходьба нынче!» – подумал Помада и дёрнул за клямну.
Двери заперты.
– Кто? – спрашивает из-за двери голос.
– Я.
– А! Барчук меревский. Пустить?
Ответа Помада не слыхал, а дверь отворилась. Кандидат бросил на оконок передней тулуп и вошёл в залу.
– Подождите, батюшка, здесь немножечко, – попросила встретившая его птичница и, оставив ему свечку, юркнула к Лизе в бахаревский кабинет.
Слабо освещала большую залу одна сальная свечка.
Хорошо виден был только большой обеденный стол и два нижние ряда нагромождённых на нем под самый потолок стульев, которые самым причудливым образом выставляли во все стороны свои тоненькие, загнутые ножки. А далее был мрак, с которым не хотел и бороться тщедушный огонёк свечечки. Только взглянувши в отворённую дверь гостиной, можно было почувствовать, что это не настоящий мрак и что есть место, где ещё темнее. Как ни слаба была полоска света, падавшая на пол залы сквозь ряд высунутых стульями ножек, но все-таки по этому полу прямо к гостиной двери ползла громадная, фантастическая тень, напоминавшая какое-то многорукое чудовище из волшебного мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Да ты все из какого класса примеры-то берёшь?
– А тебе из какого? Из самого высокого?
– Что высокий! Об нем никто не говорит, о высоком-то. А ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне в таком положении.
– Ну, брат, если одного только требуешь, так уж по этому холоду далеко не пойду отыскивать.
Доктор снова встал в одном бельё в постели, остановил Помаду в его стремительном бегстве по чулану и спросил:
– Ты Ольгу Александровну знаешь?
– Твою жену?
– Да, мою жену.
– Знаю.
– И хорошо знаешь?
– Да как же не знать!
– Уважаешь ты её?
– Н.. Ну…
– Нет, – хорошо. За что ты её не уважаешь?
– Да как это сказать…
– Говори!
– Да за все.
– Она разбила во мне все, все.
– Верю, верю, брат, – отвечал расстроенный этим рассказом Помада.
– А я её люблю, – пожав плечами, произнёс доктор и проглотил ещё раз рюмку водки. И с этим лёг в постель, укрылся своим дублёным тулупом и молча повернулся к стене, а Юстин Помада, постояв молча над его кроватью, снова зашагал взад и вперёд. За стеною, в столярной, давно прекратились звуки гармонии и топот пляшущих святочников, и на меревском дворе все уснуло. Даже уснула носившаяся серыми облачными столбами воющая русская кура, даже уснул и погас огонёк, доев сальный огарок, в комнате Помады. Не спала только холодная луна. Выйдя на расчистившееся небо, она смотрела оттуда, хорошо ли похоронила кура тех, кто с нею встретился, идучи своим путём-дорогою. Да не спал ещё Юстин Помада, который не заметил, как догорела и сгасла свечка и как причудливо разрисованное морозом окно озарилось бледным лунным светом. Он все бегал и бегал по своей комнате, оправдывая сделанное на его счёт сравнение с полевым волком, содержащимся в тесной клетке.
«Дичь какая! – думал между прочим, бегая, Помада. – Все идеалы мои он как-то разбивает. Материалист он… а я? Я…»
Без ответа остался этот вопрос у Помады.
«Я вот что, я покажу… что ж я покажу? что это в самой вещи? Ни одной привязанности устоявшейся, серьёзной: все как-то в самом деле легко… воздушно… так сказать… расплывчато. Эка натура проклятая!»
«А впрочем, – опять размышлял Помада, – чего ж у меня нет? Силы? Есть. Пойду на смерть… Эка штука! Только за кого? За что?»
«Не за кого, не за кого», – решил он.
«А любовь-то в самом деле не на уважении держится… Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он её жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, что он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
И с этим словом Юстин Помада остановился, свернул комком свой полушубочек, положил его на лежанку и, посмотрев искоса на луну, которая смотрела уже каким-то синим, подбитым глазом, свернулся калачиком и спать задумал.
Глава двадцатая.
За полночь
За полночь послышалось Помаде, будто кто-то стучит о сеничную дверь.
«Сон, это я во сне вижу», – подумал дремлющий Помада.
Стучали после долго ещё в дверь, да никто не встал отворить её.
«Сон», – думал Помада. В мёрзлое стекло кто-то ударил пальцем. Ещё и ещё.
«Ну пусть же ещё ударит, если это не сон», – думал Помада, пригревая бок на тёплой лежанке.
И ещё ударили.
– Кто там? – вскинув голову, спросил Помада.
Гул какой-то послышался из-за окна, а разобрать ничего невозможно.
– Чего? – спросил Помада, приложив тёплое лицо к намерзлому стеклу.
Опять гул. Человеческий голос, а ничего не разберёшь.
«Перепились, свиньи», – подумал Помада, надев докторовы медвежьи сапоги, вздел на рукава полушубок и пошёл отпирать двери холодных сеней.
– Кто?
– Свои, батюшка.
– Кто? – снова спросил Помада, держась за задвижку.
– Герасим.
– Чего ты, Герасим?
– Бахаревский Герасим.
– Да чего?
– К вам, Юстин Феликсович.
Помада отодвинул задвижку и, дрожа от охватившего его холода, побежал в свою комнату. Не успел он переступить порог и вспрыгнуть на печку, а за ним Гераська бахаревский.
– Что? Чего тебе ночью? – спросил Помада.
– К вашей милости, барин.
– Ну?
– К нам пожалуйте.
– К кому к вам?
– На барский двор.
– Что там такое у вас на барском дворе?
– Ничего, все благополучно. Барышня вас требуют.
– Какая барышня?
– Лизавета Егоровна приехали.
– Лизавета Егоровна?
– Точно так-с.
– Лизавета Егоровна? – переспросил Помада.
– Точно так-с, сами Лизавета Егоровна.
– С кем?
– Одне-с.
– Одна?
– Одне-с, с покочаловским мужиком.
– С кем?
– С покочаловским-с мужиком-с, – наняли, да обмёрзли –с, нездоровы совсем.
– Одна?
– С покочаловским-с мужиком.
– Пожалуйте. Сейчас вас просят.
– Пошёл, пошёл домой. Я сейчас… Розанов! Розанов! Дмитрий Петрович!
– Н-м! – протянул доктор, не подавая никакой надежды на скорое пробуждение.
– О, черт! – пробурчал Помада, надевая на себя попадавшуюся под руки сбрую, и побежал.
Бежит Помада под гору, по тому самому спуску, на котором он когда-то нёсся орловским рысаком навстречу Женни и Лизе. Бежит он сколько есть силы и то попадёт в снежистый перебой, что пурга здесь позабыла, то раскатится по наглаженному полозному следу, на котором не удержались пушистые снежинки. Дух занимается у Помады. Злобствует он, и увязая в переносах, и падая на голых раскатах, а впереди, за Рыбницей, в ряду давно тёмных окон два окна смотрят, словно волчьи глаза в овраге.
«Это у Егора Николаевича в комнате свет», – подумал Помада, увидя неподвижные волчьи глаза.
«И чудно, как смотрят эти окна», – думает он, продолжая свою дорогу, – точно съесть хотят».
«А ведь дом-то нетопленный. Холод небось!»
«И зачем бы это она?.. И на наёмных… Должно быть… у-ах! – Эко черт! Тогда свалился, теперь завяз, тьфу!..»
И попёр Помада прямо на волчьи очи, которые все расходились, расходились и, наконец, выровнялись в форму двух восьмистекольных окон.
«Однако ходьба нынче!» – подумал Помада и дёрнул за клямну.
Двери заперты.
– Кто? – спрашивает из-за двери голос.
– Я.
– А! Барчук меревский. Пустить?
Ответа Помада не слыхал, а дверь отворилась. Кандидат бросил на оконок передней тулуп и вошёл в залу.
– Подождите, батюшка, здесь немножечко, – попросила встретившая его птичница и, оставив ему свечку, юркнула к Лизе в бахаревский кабинет.
Слабо освещала большую залу одна сальная свечка.
Хорошо виден был только большой обеденный стол и два нижние ряда нагромождённых на нем под самый потолок стульев, которые самым причудливым образом выставляли во все стороны свои тоненькие, загнутые ножки. А далее был мрак, с которым не хотел и бороться тщедушный огонёк свечечки. Только взглянувши в отворённую дверь гостиной, можно было почувствовать, что это не настоящий мрак и что есть место, где ещё темнее. Как ни слаба была полоска света, падавшая на пол залы сквозь ряд высунутых стульями ножек, но все-таки по этому полу прямо к гостиной двери ползла громадная, фантастическая тень, напоминавшая какое-то многорукое чудовище из волшебного мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171