»
Лиза едва могла играть. Обернувшись лицом к оригинальной паре, она помирала со смеха, так же как и вся остальная компания. Дьякон, выбивая ладонями такт, совсем спустился на пол и как-то пищал от хохота. У Лизы от смеха глаза были полны слез, и она кричала:
– Прах, прах танцует, вот он настоящий-то прах!
К довершению сцены доктор, таская упирающуюся старуху, споткнулся на Помаду, сбил её с ног, и все втроём полетели на пол.
Музыка прекратилась. Лиза легла на клавиши, и в целом доме несколько минут раздавалось:
– Ох! ха, ха, ха! ох, ха, ха, ха!
Няня была слишком умна, чтобы сердиться, но и не хотела не заявить, хоть шутя, своего неудовольствия доктору. Поднимаясь, она сказала:
– Вот тебе, вертопрах ты этакой!
И дала весьма изрядную затрещину подвернувшемуся Юстину Помаде.
– О, черт возьми, однако что же это такое в самом деле? – вскрикнул Помада, выходя из роли комического лица в балете.
Общий хохот возобновился.
– Прости, батюшка, я ведь совсем не тебя хотела, – говорила старуха, обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.
За полночь, уже с шапкою в руке, дьякон, проходя мимо фортепьяно, не вытерпел, ещё присел и запел, сам себе аккомпанируя:
Сижу на бекете,
Вижу все на свете.
О Зевес! Помилуй меня и её!
– О Зевес! Помилуй меня и её! – подхватили все хором. Дьякон допел всю эту песенку с моральным припевом и, при последнем куплете изменив этот припев в слова: «О Зевес! Помилуй Сашеньку мою!», поцеловал у жены руку и решительно закрыл фортепьяно.
– Полно, набесились, – сказал он. Все стали прощаться.
– Прощайте, – сказал доктор, протягивая руку Бахаревой.
Лиза ответила:
– До свидания, доктор, – и пожала его руку так, как женщины умеют это делать, когда хотят рукою сказать: будем друзьями.
Никто никогда не видал Лизы такою оживлённою и детски весёлою, как она была в этот вечер.
Глава двадцать восьмая.
Глава без названия
Пост кончался, была страстная неделя. Погода стояла прекрасная: дни светлые, тихие и тёплые. Снег весь подёрнулся чёрным тюлем, и местами показались большие прогалины, особенно по взлобочкам. Проходные дорожки, с которых зимою изредка сгребали лишний снег, совсем почернели и лежали чёрными лентами. Но зато шаг со двора – окунёшься в воду, которою взялся снег. Ездить можно было только по шоссе. Мужички копались на дворах, ладя бороны до сохи, ребятишки пропускали ручейки, которыми стекали в речку все плодотворные соки из наваленных посреди двора навозных куч. Запах навоза стоял над деревнями. Сред дня казалось, что дворы топятся, – так густы были поднимавшиеся с них испарения. Но это никому не вредило, ни людям, ни животным, а петухи, стоя на самом верху куч тёплого, дымящегося навоза, воображали себя какими-то жрецами. Они важно топорщили свои перья, потряхивали красными гребнями и, важно закинув головы, возглашали: «Да здравствует весна, да здравствуют куры!»
– Из этого кочета прок будет; ты его, этого кочета, береги, – опираясь на вилы, говорил жене мужик, показывая на гуляющего по парному навозу петуха. – Это настоящая птица, ласковая к курам, а того, рябенького-то, беспременно надыть его зарезать к празднику: как есть он пустой петух совсем, все по углам один слоняется. И мужик, плюнув на руки, снова ковырял вилами; баба, пошевеливая плечами и понявой, шла в сени, а обречённый в лапшу стоик поправлял свои бурды.
Отлично чувствуешь себя в эту пору в деревне, хотя и живёшь, зная, что за ворота двора ступить некуда. Природа облегает человека зажорами и, по народному выражению, не река уже топит, а лужа.
Была такая пора в Мереве. Река Саванка поднялась, вспучилась, но лёд ещё не трогался. Все ставни в бахаревском доме были открыты, и в некоторых окнах отворены форточки. На дворе вечерело. Няня отправилась ставить самовар. Лиза стояла у окна. Заложив назад свои ручки, она глядела на покрывавшееся вечерним румянцем небо и о чем-то думала; а кругом тишь ненарушимая.
Бахаревский кабинет, в котором обитала Лиза послесвоего бегства, теперь снова не напоминал жилого покоя. В нем среди пола стоял уложенный чемодан, дорожный сак и несколько узелочков. Подушки, всегда покоившиеся на оттоманках, скинули свои белые рубашечки и, надев ситцевые капоты песочного цвета с лиловым горошком, лежали, как толстые барыни. Они своим глупо-важным видом говорили: «Прощайте; мы теперь путешественницы. На нас завтра сядут, и мы будем вояжировать, будем любоваться природой и дышать чистым воздухом».
– Здравствуйте, Лизавета Егоровна! – сказал кто-то сзади погруженной в себя Лизы.
Девушка вздрогнула от нечаянности и оглянулась: перед нею стоял доктор.
– Вот сюрприз-то! – сказала она приветливо, протягивая ему свою руку.
– Что, вы уезжаете?
– Да, завтра еду к своим.
– Надолго?
– Я думаю, уж с ними вместе возвращусь. Как это вы догадались заехать?
– Ехал мимо из Лужков.
– Что, опять людей резали?
– Да, опять одного человечка порезал и зашил.
Доктор и Лиза рассмеялись.
– Как вы поедете? Дорог нет совсем. Я верхом на своей пристяжной, да и то совсем было и себя и лошадь утопил в зажоре за вашим садом.
– Да мне ведь по шоссе.
– И то правда. – Вы меня чайком напоите, Лизавета Егоровна?
– Как же, как же! Няня сейчас принесёт самовар.
– Что это на вас за странный наряд?
– Как странный?
– Вы точно турчанка.
Лиза была в тёмном марселиновом платье, без кринолина и в домашней длинной меховой шубке с горностаевым воротником и горностаевой опушкой. Этот наряд очень шёл к Лизе.
Она оглянула себя и сказала:
– Я завтра еду, все уложено: это мой дорожный наряд. Сегодня открыли дом, день был такой хороший, я все ходила по пустым комнатам, так славно. Вы знаете весь наш дом?
– Нет, всего не знаю.
– Хотите, пойдёмте, пока ещё светло. Я вам покажу свою комнату.
Солнце, совсем спускаясь к закату, слабо освещало бледно-оранжевым светом окна и трепетно отражалось на противоположных стенах. Одни комнаты были совершенно пусты, в других оставалась кое-какая мебель, закрытая или простынями, или просто рогожами. Только одни кровати не были ничем покрыты и производили неприятное впечатление своими пустыми досками.
– Вот и моя комната, – сказала Лиза.
– Хорошенькая комнатка.
– Да, прежде я жила вот в этой; тут гадко, и затвориться даже нельзя было. Я тут очень много плакала.
– Оттого что комната нехороша?
– Нет, оттого что глупа была.
Доктор с Лизой обошли весь дом и возвратились в залу, где Абрамовна уже наливала чай. Старуха в шутку избранила доктора за вертопрашество, а потом сказала:
– Ты вот дай мне, а не то хоть пропиши в аптеку какой-нибудь масти, чтобы можно мне промеж крыл себе ею мазать. Смерть как у меня промежду вот этих вот крыл-то, смерть как ломит с вечера.
И доктор и Лиза были очень в духе. Напившись чаю, Розанов стал прощаться.
– Посидите ещё, – сказала Лиза.
– Нет, не могу, Лизавета Егоровна. Если б мог, я бы и сам от вас не торопился.
Совсем свечерело, и бледная луна осветила голубую великолепную ночь. Был лёгонький вешний морозец, покрывший прогалины тонкою, хрупкою слюдой. Гость и хозяйка вышли на крыльцо. Доктор взял у садовника повод своей лошади и протянул руку Лизе.
– Хотите, я вас провожу до околицы? – спросила Лиза, кладя свою ручку в протянутую ей руку доктора.
– Отказываться от такого милого внимания не смею, но чтоб вы не простудились!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Лиза едва могла играть. Обернувшись лицом к оригинальной паре, она помирала со смеха, так же как и вся остальная компания. Дьякон, выбивая ладонями такт, совсем спустился на пол и как-то пищал от хохота. У Лизы от смеха глаза были полны слез, и она кричала:
– Прах, прах танцует, вот он настоящий-то прах!
К довершению сцены доктор, таская упирающуюся старуху, споткнулся на Помаду, сбил её с ног, и все втроём полетели на пол.
Музыка прекратилась. Лиза легла на клавиши, и в целом доме несколько минут раздавалось:
– Ох! ха, ха, ха! ох, ха, ха, ха!
Няня была слишком умна, чтобы сердиться, но и не хотела не заявить, хоть шутя, своего неудовольствия доктору. Поднимаясь, она сказала:
– Вот тебе, вертопрах ты этакой!
И дала весьма изрядную затрещину подвернувшемуся Юстину Помаде.
– О, черт возьми, однако что же это такое в самом деле? – вскрикнул Помада, выходя из роли комического лица в балете.
Общий хохот возобновился.
– Прости, батюшка, я ведь совсем не тебя хотела, – говорила старуха, обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.
За полночь, уже с шапкою в руке, дьякон, проходя мимо фортепьяно, не вытерпел, ещё присел и запел, сам себе аккомпанируя:
Сижу на бекете,
Вижу все на свете.
О Зевес! Помилуй меня и её!
– О Зевес! Помилуй меня и её! – подхватили все хором. Дьякон допел всю эту песенку с моральным припевом и, при последнем куплете изменив этот припев в слова: «О Зевес! Помилуй Сашеньку мою!», поцеловал у жены руку и решительно закрыл фортепьяно.
– Полно, набесились, – сказал он. Все стали прощаться.
– Прощайте, – сказал доктор, протягивая руку Бахаревой.
Лиза ответила:
– До свидания, доктор, – и пожала его руку так, как женщины умеют это делать, когда хотят рукою сказать: будем друзьями.
Никто никогда не видал Лизы такою оживлённою и детски весёлою, как она была в этот вечер.
Глава двадцать восьмая.
Глава без названия
Пост кончался, была страстная неделя. Погода стояла прекрасная: дни светлые, тихие и тёплые. Снег весь подёрнулся чёрным тюлем, и местами показались большие прогалины, особенно по взлобочкам. Проходные дорожки, с которых зимою изредка сгребали лишний снег, совсем почернели и лежали чёрными лентами. Но зато шаг со двора – окунёшься в воду, которою взялся снег. Ездить можно было только по шоссе. Мужички копались на дворах, ладя бороны до сохи, ребятишки пропускали ручейки, которыми стекали в речку все плодотворные соки из наваленных посреди двора навозных куч. Запах навоза стоял над деревнями. Сред дня казалось, что дворы топятся, – так густы были поднимавшиеся с них испарения. Но это никому не вредило, ни людям, ни животным, а петухи, стоя на самом верху куч тёплого, дымящегося навоза, воображали себя какими-то жрецами. Они важно топорщили свои перья, потряхивали красными гребнями и, важно закинув головы, возглашали: «Да здравствует весна, да здравствуют куры!»
– Из этого кочета прок будет; ты его, этого кочета, береги, – опираясь на вилы, говорил жене мужик, показывая на гуляющего по парному навозу петуха. – Это настоящая птица, ласковая к курам, а того, рябенького-то, беспременно надыть его зарезать к празднику: как есть он пустой петух совсем, все по углам один слоняется. И мужик, плюнув на руки, снова ковырял вилами; баба, пошевеливая плечами и понявой, шла в сени, а обречённый в лапшу стоик поправлял свои бурды.
Отлично чувствуешь себя в эту пору в деревне, хотя и живёшь, зная, что за ворота двора ступить некуда. Природа облегает человека зажорами и, по народному выражению, не река уже топит, а лужа.
Была такая пора в Мереве. Река Саванка поднялась, вспучилась, но лёд ещё не трогался. Все ставни в бахаревском доме были открыты, и в некоторых окнах отворены форточки. На дворе вечерело. Няня отправилась ставить самовар. Лиза стояла у окна. Заложив назад свои ручки, она глядела на покрывавшееся вечерним румянцем небо и о чем-то думала; а кругом тишь ненарушимая.
Бахаревский кабинет, в котором обитала Лиза послесвоего бегства, теперь снова не напоминал жилого покоя. В нем среди пола стоял уложенный чемодан, дорожный сак и несколько узелочков. Подушки, всегда покоившиеся на оттоманках, скинули свои белые рубашечки и, надев ситцевые капоты песочного цвета с лиловым горошком, лежали, как толстые барыни. Они своим глупо-важным видом говорили: «Прощайте; мы теперь путешественницы. На нас завтра сядут, и мы будем вояжировать, будем любоваться природой и дышать чистым воздухом».
– Здравствуйте, Лизавета Егоровна! – сказал кто-то сзади погруженной в себя Лизы.
Девушка вздрогнула от нечаянности и оглянулась: перед нею стоял доктор.
– Вот сюрприз-то! – сказала она приветливо, протягивая ему свою руку.
– Что, вы уезжаете?
– Да, завтра еду к своим.
– Надолго?
– Я думаю, уж с ними вместе возвращусь. Как это вы догадались заехать?
– Ехал мимо из Лужков.
– Что, опять людей резали?
– Да, опять одного человечка порезал и зашил.
Доктор и Лиза рассмеялись.
– Как вы поедете? Дорог нет совсем. Я верхом на своей пристяжной, да и то совсем было и себя и лошадь утопил в зажоре за вашим садом.
– Да мне ведь по шоссе.
– И то правда. – Вы меня чайком напоите, Лизавета Егоровна?
– Как же, как же! Няня сейчас принесёт самовар.
– Что это на вас за странный наряд?
– Как странный?
– Вы точно турчанка.
Лиза была в тёмном марселиновом платье, без кринолина и в домашней длинной меховой шубке с горностаевым воротником и горностаевой опушкой. Этот наряд очень шёл к Лизе.
Она оглянула себя и сказала:
– Я завтра еду, все уложено: это мой дорожный наряд. Сегодня открыли дом, день был такой хороший, я все ходила по пустым комнатам, так славно. Вы знаете весь наш дом?
– Нет, всего не знаю.
– Хотите, пойдёмте, пока ещё светло. Я вам покажу свою комнату.
Солнце, совсем спускаясь к закату, слабо освещало бледно-оранжевым светом окна и трепетно отражалось на противоположных стенах. Одни комнаты были совершенно пусты, в других оставалась кое-какая мебель, закрытая или простынями, или просто рогожами. Только одни кровати не были ничем покрыты и производили неприятное впечатление своими пустыми досками.
– Вот и моя комната, – сказала Лиза.
– Хорошенькая комнатка.
– Да, прежде я жила вот в этой; тут гадко, и затвориться даже нельзя было. Я тут очень много плакала.
– Оттого что комната нехороша?
– Нет, оттого что глупа была.
Доктор с Лизой обошли весь дом и возвратились в залу, где Абрамовна уже наливала чай. Старуха в шутку избранила доктора за вертопрашество, а потом сказала:
– Ты вот дай мне, а не то хоть пропиши в аптеку какой-нибудь масти, чтобы можно мне промеж крыл себе ею мазать. Смерть как у меня промежду вот этих вот крыл-то, смерть как ломит с вечера.
И доктор и Лиза были очень в духе. Напившись чаю, Розанов стал прощаться.
– Посидите ещё, – сказала Лиза.
– Нет, не могу, Лизавета Егоровна. Если б мог, я бы и сам от вас не торопился.
Совсем свечерело, и бледная луна осветила голубую великолепную ночь. Был лёгонький вешний морозец, покрывший прогалины тонкою, хрупкою слюдой. Гость и хозяйка вышли на крыльцо. Доктор взял у садовника повод своей лошади и протянул руку Лизе.
– Хотите, я вас провожу до околицы? – спросила Лиза, кладя свою ручку в протянутую ей руку доктора.
– Отказываться от такого милого внимания не смею, но чтоб вы не простудились!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171