– А она все у вас?
– У нас пока.
Игуменья покачала неодобрительно головой и стала поднимать спущенную петлю.
– Странная ты, сестра! Где же ей в самом деле быть?
– Где? У мужа, я думаю.
– Да ведь вот поди же.
Бахарев в недоумении развёл руками.
– Что ж такое?
– Не ладят все, Бог их знает.
– А вы приголубливайте дочку-то. Поди, мол, сюда: ты у нас паинька, – кошка дура.
– Да ведь что ж делать?
– К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристаёт. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась 6ы; она ведь не дура. А то маменька в папенькой сами потворствуют, бабёнка и дурит, а потом и в привычку войдёт.
– Да я, сестра, ничего, я даже…
– Ты даже, – хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а её мужу тридцать лет! тут без греха грех. – Да грех-то ещё грехом, а то и сердчишко заговорит. От капризных-то жён мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, – а?
– Да я, сестра…
– Что, братец?
– Я с тобой совершенно согласен, даже хотел…
– Да, верно, хотей не велел, – едко подсказала игуменья.
– Да полно тебе, сестра! Я говорил, что это нехорошо.
– Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет? Человек молодой, недурён, говорить не дурак, – а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; ай, глядите, друзья, помните моё слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
– Да она возвратится, возвратится.
– Когда же это она возвратится?
– Да вот…
– Когда муж приедет да станет ублажать, ручки лизать да упрашивать? А как, наконец, не станет? – значительно моргнув одним глазом, закончила мать Агния. Бахарев молчал.
– Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернётся к мужу с покорной головой. А то – эй, смотри, Егор! – на целый век вы бабёнку сгубите. И что ты-то, в самом деле, за колпак такой.
– Я, право, сестра, сам бы давно её спровадил, да ведь знаешь мой характер дурацкий, сцен этих смерть боюсь. Ведь из себя выйду, черт знает что наделаю.
– Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе Божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет, как увидит, что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз в год не станет. Тебя же ещё будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. – А Лиза как?
Бахарев опять развёл руками и, вытянув вперёд губы, отвечал:
– Да тоже как-то все…
– А-а, уж началось! Я так скоро не ожидала. – Ну, что же такое?
– С матерью, с сёстрами все как-то не поладит. Она на них, они на неё… Ничего не разберу. Поступки такие какие-то странные…
– Например?
– Да вот, например, недели три тому назад ночью улетела.
– Куда это она могла улететь? Расскажи, батюшка мой, толком.
Игуменья положила на голени работу и приготовилась слушать. Бахарев рассказал известную нам историю Лизиной поездки к Гловацким и остановился на отъезде Женни.
– Ну, а после ж что было? – спокойно спросила игуменья.
– За сущие пустяки, за луну там, что ли, избранила Соню и Зину, ушла, не прощаясь, наверх, двое суток высидела в своей комнате; ни с кем ни одного слова не сказала.
Игуменья улыбнулась и опять сказала:
– Ну?
– Ну, и так до сих пор: кроме «да» и «нет», никто от неё ни одного слова не слышал. Я уж было и покричал намедни, – ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом мне жалко её стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. – Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть ещё, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
– Какой же?
– Журнал для девиц, что ль-то: там у меня записано. Жена ей выбрала.
– А, Ольга Сергеевна! Ну, она во всем знаток!
– Что ж, все таки мать.
– Да кто ж говорит!
Игуменья медленно приподнялась, отворила старинную шифоньерку и, достав оттуда тридцать рублей, положила их перед братом, говоря:
– Вот сделай-ка мне одолжение, потрудись выписать Лизе два хорошие журнала. Она не дитя, чтобы ей побасёнки читать.
– Да зачем же это, сестра? На что ж твои деньги? Разве я вам не могу выписать для дочери?
– Ну, сам ты можешь делать что тебе угодно, а это прошу сделать для меня. А не хочешь, я и сама пошлю на почту, – добавила она, протягивая руку к лежащим на столе деньгам.
– Нет, зачем же ты сердишься? Я пошлю завтра же.
– Да, пожалуйста, и Лизе скажи, что это я ей посылаю. Пусть на здоровье читает. Лучше чем стонать-то да с гусарами брындахлыстничать.
– Ну, уж ты пошла!
– Да, поехала.
– Какая ты, право, Агнеса! К тебе едешь за советом, за добрым словом, а ты все ищешь, как бы уколоть, уязвить да обидеть.
Игуменья только переменила спицу и начала новый ряд.
– Мне самому кажется, что с Лизой нужно как-то не так.
Игуменья спокойно вязала.
– Как она тебе, сестра, показалась?
– Да что ж – как мне? Надо знать, как она вам показалась? Вы для неё больше, чем я.
– Да мне кажется, она добрая девочка, только с душком.
– То есть с характером, скажи.
– Тебе она, видно, понравилась?
– Хорошая девушка: прямая и смелая.
– Это ещё институтское.
– Нет, это кровное, – с некоторою, едва, впрочем, заметною гордостью возразила игуменья.
– Вот ты толкуешь, сестра, о справедливости, а сама тоже несправедлива. Сонечке там или Зиночке все в строку, даже гусаров. Ведь не выгонять же молодых людей из дому.
– Молодых повес, скажи, – перебила игуменья.
– Ну, будь по-твоему, ну, повес; а все же не выгонять их из дому, когда девушки в доме.
Игуменья промолчала.
– И опять, отчего же так они все повесы? есть и очень солидные молодые люди.
– Солидные молодые люди дело делают: прежде хорошенько учатся, а потом хорошенько служат; а эти-то кое-как учились и кое-как служить норовят; лишь бы выслужиться. Повесы, да и только.
– Однако же и Гловацкий молодой тебе не понравился, а ведь он по учёной части идёт.
– И по учёной части дураков разве мало? Я думаю, пожалуй, не меньше, чем где-нибудь.
– Ну, о нем, я думаю, этого нельзя сказать, – критикан большой, это точно.
– Дурак он большой: надел на себя какую-то либеральную хламиду и несёт вздор, благо попал в болото, где и трясогуз птица. Как это ты, в самом деле, опустился, Егор, что не умеешь ты различить паву по перьям. Этот балбеска Ипполит, Зина с Соней, или Лиза, это у тебя все на одном кругу вертится. Ну, ты только подумай! То вральман, которому покажи пук розог, так он и от всего отречётся; Зина с Соней какие-то нылы ноющие, – кто уж их там определит: и в короб не лезут, и из короба не идут. На этот фрукт нонче у нас пора урожайная: пруд пруди людям на смех, ещё их вволю останется. А Лизанька – кровь! Пойми ты: бахаревская кровь, а не Ольги Сергеевны. Ты должен стать за Лизу. Лиза женщина, я в ней вижу нашу гордость. Мало ли что им в ней примерещится. Ты должен её защитить от этого пиленья-то. Ведь сам знаешь, что против жару и камень треснет, а в ней – опять тебе повторяю – наша кровь, бахаревская.
– Да, я это чувствую, – приосанившись, говорил Егор Николаевич, – я чувствую и понимаю.
– А понимаешь, так и разумей, как должен поступать. Горяча она очень, откровенна, пряма до смешного – это пройдёт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171