– Может быть, Лизавета Егоровна. Я не виноват, что в такие дни живу, когда люди ум теряют. А вот не угодно ли вам спросить поляка Незабитовского, что они думают о вашем либерализме? Они дорожат им, как прошлогодним снегом, и более готовы уважать резкое слово, чем бесплодные заигрывания. Наши либералы надули того, на кого сами молились; надуют и поляков, и вас, и себя, и всех, кто имеет слабость верить их заученным фразам. Самоотверженных людей столько сразу не родится, сколько их вдруг откликнулось в это время. Мы с вами видели одного самоотверженного человека-то, так он похож на наших, как колесо на уксус. Одно воспитание выделяет Бог знает как. А это что? Пустозвоны, да и только.
– Только и есть будто на свете людей, Розанов?
– Нет, ещё одного знаю.
– Покажите же нам, – пропищала Бертольди.
– Не разглядите.
– Что это такое?
– Да так; не умели до них пор разглядеть, Лизавета Егоровна, так уж не разглядите.
– Это не вы ли? – спросила Бертольди.
– Нет, не я и не вы, Бертольдинька.
– А кто это был первый? – спросил Красин.
– Я думаю, он говорил о Райнере, – отвечала Лиза.
– О Райнере! – воскликнул изумлённый Красин. – Помилуйте, Райнер шпион.
– Ну вот вам и поздравляю, – заметил Розанов.
И пошёл спор о Райнере, закончившийся тем, что Райнер, точно, человек сомнительный.
– Да, шут гороховый этот Райнер, – произнёс в конце спора Розанов, – несло его сюда к нам; говорил ему, упрашивал уехать, нет-таки, ну, упрямая овца волку ж корысть.
– Что ж это, по-вашему, мы такая уж дрянь, – начала было Бертольди, но Розанов перебил её.
Давно все знали в Москве, что и в Петербурге политическая возбуждённость совсем упала, в обществе начался критический разбор либерализма, но ещё в Москве не знали хорошо, во что ударились рассеянные остатки петербургских псевдолибералов. Теперь это разом объяснилось Розанову; они не сложили рук, как московские, и не взялись за работу, а выдумали новый, совершенно безопасный и не вызывающий ничьего противодействия союз, придавая ему характер псевдосоциальной борьбы. Розанов понял это и, остановив Бертольди, сказал:
– Да, мы с вами уж такая дрянь, что и нет хуже. Говорить даже гадко: и в короб не лезем, и из короба не идём; дрянь, дрянь, ужасная дрянь.
А на дворе уж занималась зорька, оттеняя верхушки высоких сосен Сокольницкого леса. Общество рассталось довольно холодно; Розанов повёл домой Калистратову.
– А вы большой спорщик, – говорила она, подходя к дому.
– Надоедают мне эти хлыщи, Полина Петровна. Это ведь что же? Был застой; потом люди проснулись, ну поддались несбыточным увлечениям, наделали глупостей, порастеряли даром людей, но все ведь это было человеческое, а это что же? Воевать с ветряными мельницами, воевать с обществом, злить понапрасну людей и покрывать это именем какого-то нового союза. Ну что это за союз? Вы посмотрите, что это такое: женщинок побольше посбивать с толку, пожить с ними до бесстыдства, до наглости, а потом будь что будет. Им ведь ничего, а те будут репку петь. О подлецы, подлецы неописуемые!
– Полноте браниться-то так, Дмитрий Петрович, – смеясь, проговорила Полинька. – Ну что вам до них?
– Как что-с? Они слабых людей сколько могут увлечь? Попробовали бороться с правительством, видят – кусается, ну так вот теперь другое выдумали. Дело точно безопасное. Что ж, разврат везде терпится под весьма различными формами, только зачем же из него делать какое-то общественное служение. Любви у нас и так нет; женщин мы всегда умели переменить; трудиться серьёзно никогда не умели; детей тоже прикидывали на долю одной матери, либо на заботы опекунского совета; но зачем же опять все это формулировать в какую-то революцию? Честность, честность в отношении с женщинами! Чтоб любовь-то была, а не «волненье крови молодой», чтоб нравственные обязательства, вытекающие из союза с любимой женщиной, были крепки и святы, а не считались вздором. Я сам нищ и убог на всех пунктах, так мне бы нечего их оспаривать: пусть делят чертковский дом, авось и мне уголочек бы какой-нибудь достался; пусть.
– Что пусть?
– Ничего-с.
– Это, верно, насчёт женщин?
– Да-с, насчёт женщин.
– Что же это такое?
– Да что ж вы думаете, мне полюбить-то и быть любимым не хочется, что ли?
– Хочется?
– Ещё бы! даже и очень.
– За чем же дело стало?
– Как за чем?
– Ведь вы были влюблены в Бахареву.
– Господи помилуй! и в помышлении никогда не было.
– Напрасно; а она не из тех, чтобы перед чем-нибудь остановилась.
– Да это что говорить, Полина Петровна!
– Что?
– Это не идёт нам.
– Отчего это?
– Так; я человек с большими недостатками и слабостями, а она девушка сильная и фанатичка. Мы не можем ладить. Я ей благодарен за многое, но любить её…
– Не можете?
– Не могу-с.
– Отчего же не можете любить сильной женщины?
– Да так; оттого, что лычко с ремешком не вяжется. Она меня не поддержит, а я человек разбитый: мне нужно много снисхождения. Я хотел бы хоть каплю простого, тёплого участия.
– Какая сентиментальность.
– Нет-с, не сентиментальность. Любить человека в моем положении надо много смелости. Сентиментальная трусиха и эгоистка на такую любовь не годится.
– А какая же годится?
– Так вот, простая, здравомыслящая и добрая женщина.
– Простая, здравомыслящая и добрая: вы сущих пустяков желаете, Дмитрий Петрович.
– А что ж вы думаете?
– Ну поищите же её до второго пришествия.
– Отчего? Да вон ваша же подруга, Женни Гловацкая …
– Ну, не думаю; правда, я её знала ребёнком; может быть, теперь она очень переменилась, а когда я её знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, – произнесла тоном опытной женщины Калистратова.
– А вы сами? Вы тоже не рискнули бы?
Калистратова слегка покраснела, но твёрдо сказала:
– Я ещё об этом не думала.
– А вы ведь прелестная женщина!
– Будто?
– Право, прелестная. Ни при одной женщине так хорошо себя не чувствуешь, как при вас.
– Все это вы себе сочиняете, – проговорила Полина, и её бледные щеки ещё более зарумянились.
– Нет, это не сочинение, а…
– Полноте, – сказала, прервав его, серьёзно Полина.
– Отчего же не сказать правды? Я очень часто о вас думаю.
– Полноте, – ещё строже остановила Калистратова.
– Как хотите; а я рад, что, узнав вас, я ещё почувствовал, что могу привязаться к женщине. Да…
– Розанов! я вас два раза просила перестать. Это мне, наконец, неприятно.
– Если это вас оскорбляет.
– Не оскорбляет, – оскорбляться нечем, а… зачем такие разговоры.
Они дошли молча.
– Вы сердитесь? – спросил Розанов у калитки.
– Я уж вам сказала, что сердиться мне не за что, – отвечала Полинька и спокойно дала ему поцеловать свою руку.
Черт знает, как гадко после такого разговора очутиться в пустой, одинокой комнате.
Глава двадцать шестая.
Разрыв
Розанов три вечера кряду ходил с Полинькой Калистратовой к Лизе и три раза не заставал дома ни Лизы, ни Бертольди, ни Помады. Спустя два дня он опять зашёл после обеда к Калистратовой, чтоб идти с нею к Лизе.
– Да что ж ходить, Дмитрий Петрович, – отвечала Полинька, – пожалуй, опять не застанем.
– Попробуемте; все равно – вечер хороший, пройдёмся.
– Пожалуй; где это они пропадают?
– Диковина.
– Эта Лизочка все суетится, бедная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171