Лиза поняла это и говорила Помаде, что он напрасно принял белоярцевское приглашение, она находила, что лучше бы ему остановиться у Вязмитиновых, где его знают и любят.
– А вы, Лизавета Егоровна, уж и знать меня не хотите разве? – отвечал с кротким упрёком Помада.
Лизе невозможно было разъяснить ему своих соображений.
Помада очень мало изменился в Москве. По крайней ветхости всего его костюма можно было безошибочно полагать, что житьё его было не сахарное. О службе своей он разговаривал неохотно и только несколько раз принимался рассказывать, что долги свои он уплатил все до копеечки.
– Я бы давно был здесь, – говорил он, – но все должишки были.
– Зачем же вы приехали? – спрашивали его.
– Так, повидаться захотелось.
– И надолго к нам?
– Денька два пробуду, – отвечал Помада.
В этот день Помада обедал у Вязмитиновых и тотчас же после стола поехал к Розанову, обещаясь к вечеру вернуться, но не вернулся. Вечером к Вязмитиновым заехал Розанов и крайне удивился, когда ему сказали о внезапном приезде Помады: Помада у него не был. У Вязмитиновых его ждали до полуночи и не дождались. Лиза поехала на розановских лошадях к себе и прислала оттуда сказать, что Помады и там нет.
– Сирена какая-нибудь похитила, – говорил утром Белоярцев.
На другое утро Помада явился к Розанову. Он был по обыкновению сердечен и тёпел, но Розанову показалось, что он как-то неспокоен и рассеян. Только о Лизе он расспрашивал со вниманием, а ни город, ни положение всех других известных ему здесь лиц не обращали на себя никакого его внимания.
– Что ты такой странный? – спрашивал его Розанов.
– Я, брат, давно такой.
– Где же ты ночевал?
– Тут у меня родственник есть.
– Откуда у тебя родственник взялся?
– Давно… всегда был тут дядя… у него ночевал.
Этот день и другой затем Помада или пребывал у Вязмитиновых, или уезжал к дяде. У Вязмитиновых он впадал в самую детскую весёлость, целовал ручки Женни и Лизы, обнимал Абрамовну, целовал Розанова и даже ни с того ни с сего плакал.
– Что это ты, Помада? – спрашивал его Розанов.
– Что? Так, Бог его знает, детские годы… старое все как-то припомнил, и скучно расстаться с вами.
Чем его более ласкали здесь, тем он становился расстроеннее и тем чаще у него просились на глаза слезы. Вещи свои, заключающиеся в давно известном нам ранце, он ещё с вечера перевёз к Розанову и от него хотел завтра уехать.
– Увидимся ещё завтра? – спрашивала его Женни. – Поезд идёт в Москву в двенадцать часов.
– Нет, Евгения Петровна, я завтра у дяди буду.
Никак нельзя было уговорить его, чтобы он завтра показался. Прощаясь у Вязмитиновых со всеми, он расцеловал руки Женни и вдруг поклонился ей в ноги.
– Что вы! что вы делаете? Что с вами, Юстин Феликсович? – спрашивала Женни.
– Так… расстроился, – тихо произнёс Помада и, вдруг изменив тон, подошёл спокойною, твёрдою поступью к Лизе.
– Я вам много надоедал, – начал он тихо и ровно. – Я помню каждое ваше слово. Мне без вас было скучно. Ах, если бы вы знали, как скучно! Не сердитесь, что я приезжал повидаться с вами.
Лиза подала ему обе руки.
– Прощайте! – пролепетал Помада и, припав к руке Лизы, зарыдал как ребёнок.
– Живите с нами, – сказала ему сквозь слезы Лиза.
– Нет, друг мой, – Помада улыбнулся и сказал: – можно вас назвать «другом»?
Лиза отвечала утвердительным движением головы.
– Нет, друг мой, мне с вами нельзя жить. Я так долго жил без всякой определённой цели. Теперь мне легко. Это только так кажется, что я расстроен, а я в самом деле очень, очень спокоен.
– Что с ним такое? – говорила Лиза, обращаясь к Розанову и Женни.
– Ну вот! Ах вы, Лизавета Егоровна! – воскликнул Помада сквозь грустную улыбку. – Ну скажите, ну что я за человек такой? Пока я скучал да томился, никто над этим не удивлялся, а когда я, наконец, спокоен, это всем удивительно. На свою дорогу напал: вот и все.
Приехав к Розанову, Помада попросил его дать ему бумаги и тотчас же сел писать. Он окончил своё писание далеко за полночь, а в восемь часов утра стоял перед Розановым во всем дорожном облачении.
– Куда ты так рано? – спросил его, просыпаясь, доктор.
– Прощай, мне пора.
– Да напейся же чаю.
– Нет, пора.
– Ведь до двенадцати часов ещё долго.
– Нет пора, пора: прощай, брат Дмитрий.
– Постой же, лошадей запрягут.
Розанов крикнул человека и велел скорее запрячь лошадей, а сам наскоро одеваться.
– Ты что хочешь делать?
– Проводить тебя хочу.
– Нет! Бога ради, не надо, не надо этого! Ни лошадей твоих не надо, ни ты меня не провожай.
Розанов остановился, выпялив на него глаза.
– Прощай! Вот это письмо передай, только не по почте. Я не знаю адреса, а Красин его знает. Передай и оставайся.
– Да что же это такое за мистификация! Куда ты едешь, Помада? Ты не в Москву едешь.
– Будь же умен и деликатен: простимся, и оставь меня.
С этими словами Помада поцеловал Розанова и быстро вышел.
– Живи! – крикнул он ему из-за двери, взял первого извозчика и поехал.
Глава пятнадцатая.
Механики
Письмо, оставленное Помадою в руках Розанова, было надписано сестре Мечниковой, Агате. Розанов положил это письмо в карман и около десяти часов того же утра завёз его Райнеру, а при этом рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.
– Да, все это странно, очень странно, – говорил Райнер, – но погодите, у меня есть некоторые догадки… С этой девушкой делают что-нибудь очень скверное.
Райнер взял письмо и обещался доставить его сам. Вечером Розанов, встретив его у Вязмитиновых и улучив минуту, когда остались одни, спросил:
– Ну, что ваши догадки?
– Оправдались.
– Что же с этой девушкой?
– Очень нехорошо. О Боже мой! если б вы знали, какие есть мерзавцы на свете!
– Очень знаю.
– Нет, не знаете.
– Помилуйте, на земле четвёртый десяток начинаю жить.
– Нет, ни на какой земле не встречал я таких мерзавцев, как здесь.
– Болотные, – подсказал Розанов.
После этого разговора, при котором Райнер казался несколько взволнованным, его против обыкновения не было видно около недели, и он очень плохо мог рассказать, где он все это время исчезал и чем занимался.
Расскажем, что делал в течение этого времени Райнер. Тотчас, расставшись с Розановым, он отправился с письмом Помады в Болотную улицу и, обойдя с бесполезными расспросами несколько печальных домов этой улицы, наконец нашёл квартиру Агаты.
– Пожалуйте, пожалуйте за мной, – трещала ему кривая грязная баба, идя впереди его по тёмному вонючему коридорчику с неровным полом, заставленным вёдрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. – Они давно уж совсем собрамшись; давно ждут вас.
– Приехали за вами! – крикнула баба, отворив дверь в небольшой чуланчик, оклеенный засаленными бумажками.
К двери быстро подскочила Агата. Она много изменилась в течение того времени, как Райнер не видал её: лицо её позеленело и немного отекло, глаза сделались ещё больше, фигура сильно испортилась в талии. Агата была беременна, и беременности её шёл седьмой месяц. Белоярцев давно рассказывал это; теперь Райнер видел это своими глазами. Беременность Агаты была очевидна, несмотря на то, что бедная женщина встретила Райнера в дорожном платье. На ней был надет шерстяной линючий ватошник и сверху драповый бурнус, под которым был поддет большой ковровый платок;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171