направо к маркизе, налево к Ярославцевым. Маркиза жила в бельэтаже, начинавшемся с парадного подъезда не совсем чистою переднею. Розанова и Райнера встретил высокий смуглый лакей в сером казинетовом сюртуке не по сезону и в белых бумажных перчатках. Он не пошёл о них докладывать, а только отворил им двери в залу.
По зале прогуливались: молодая девушка весьма развязного вида, часто встряхивавшая чёрные кудри своей совершенно круглой головки, некрасивой, но весьма оригинальной; высокая худая фея с чёрными вороньими глазами, длинным мертвенно-синим носом и с чернобурыми веснушками. Этих двух особ сопровождали: с одной стороны низенький офицер в темно-зеленом сюртуке с белыми аксельбантами и молодой человек весь в чёрном. Офицер был с виду очень невзрачный, жёлтенький и плюгавенький, с бурым войлоком вместо волос на голове. Молодой же человек в чёрном не мог нравиться ни одной женщине, достигшей известного возраста, но его непременно должны были обожать институтки. Он был похож на всех Малёк-Аделей, которых «кафушки» начинают рисовать карандашами, а выпускные иллюминуют красками и видят во сне крадущимися из-за штор полутёмного дортуара.
Смугленький, чистенький, с чёрными лоснящимися и слегка вьющимися волосами, чёрными продолговатыми глазками, тоненькими чёрными же усиками, слегка выпушающеюся бородкою и маленьким ротиком с остренькими пунцовыми губками, в виде выпуклой пуговочки. Совсем, так-таки совсем был институтский Малёк-Адель: вот сейчас поцелует, завернётся красным плащом и, улёгшись в мусульманскую гробницу, скажет: «плачь обо мне, прекрасная христианка, и умри на моем гробе».
Райнер подошёл к этой группе, поздоровался со всеми и потом отрекомендовал Малёк-Аделю Розанова. Малёк-Адель был старший сын маркизы, над которым madame Ленорман и Иван Яковлевич сделали два разноречивые предсказания.
Малёк-Адель поздоровался с Розановым вежливо, но холодно, с тем особым оттенком, который умеют придавать своим приветствиям министры и вообще люди, живущие открытым домом и равнодушно смотрящие на всякого нового посетителя.
– Maman у себя в гостиной, – сказал он Райнеру, и молодой маркиз пристал опять к разгуливающей тройке.
Во время этого короткого церемониала Розанов слышал, как из гостиной нёсся шумный говор, из которого выдавался восторженный женский голос. Розанов только мог разобрать, что этот голос произносил: «Звонок дзинь, влетает один: il est mort ; опять дзынь, – другой: il est mort, и ещё, и ещё. Полноте, говорю, господа, вы мне звонок оборвёте».
В довольно хорошенькой гостиной была куча народа, располагавшегося и группами и взразбивку. Здесь было человек более двадцати пяти обоего пола. Самая живая группа, из семи особ, располагалась у одного угольного окна, на котором сидел белый попугай, а возле него, на довольно высоком кресле, сама маркиза в чёрном чепце, чёрном кашемировом платье без кринолина и в яркой полосатой турецкой шали.
Около неё помещались рыжий Бычков, Пархоменко, Ариадна Романовна – фея собой довольно полная и приятная, но все-таки с вороньим выражением в глазах и в очертании губ и носа, Серафима Романовна – фея мечтательная, Раиса Романовна и Зоя Романовна – феи прихлопнутые. Вороньё выражение было у всех углекислых.
Исключение составляла Серафима Романовна, в которой было что-то даже приятное. Тут же помещался Белоярцев и некий господин Сахаров. Последний очень смахивал на большого выращенного и откормленного кантониста, отпущенного для пропитания родителей. Его солдатское лицо хранило выражение завистливое, искательное, злое и, так сказать, человеконенавистное; но он мог быть человеком способным всегда «стать на точку вида» и спрятать в карман доверчивого ближнего. Белоярцев был нынче выхолен, как показной конь на вывод, и держался показно, позволяя любоваться собою со всех сторон. Он сидел, как куколка, не прислоняясь к стенке, но выдвигаясь вперёд, – образец мирской скромности, своего рода московской изящности и благовоспитанности; гладко вычищенную шляпочку он держал на коленях, а на её полях держал свои правильные руки в туго натянутых лайковых перчатках.
Райнер представил маркизе Розанова. Она сердечно обрадовалась, с радушием встала, потрясла ему руку и усадила в свой кружок.
– Я, мой милый Райнер, – начала она, оживляясь и слегка дёргаясь на стуле, – только что рассказывала, как мне приносили весть. Только что я встала и ещё не была одета, как вдруг «дзынь», входит один: «il est mort»; потом другой…
– Вы мне это говорили.
– Говорила? Да, это ужасно было, – обратилась она к Розанову. – Только один взойдёт, другой «дзынь», – il est mort, а по улицам люди, люди, люди…
– Маркиза! – произнёс у двери гармонический женский голос.
Все оглянулись на дверь, а лицо маркизы одушевилось артистическим восторгом, и слёзка блеснула на её чёрных глазках. На пороге, опустясь на колени, сложив на груди руки и склонив очаровательную головку, стояла прелестная молодая женщина в лёгком чёрном платье и чёрной тюлевой наколке. Над этой изящной, коленопреклонённой фигурой рисовалась широкая грудь, на которой сидела большая русая голова с русою же окладистою бородою и голубыми глазами. Задняя фигура могла быть очень удобна в живой картине, где был бы нужен тип известного русского человека, торгующего своим братом, скотом.
– Мареичка! – воскликнула маркиза. – Икар, поднимите её и подведите ко мне.
Русая головища нагнулась, бесцеремонно подняла за локти красивую даму и подвела её к маркизе. Все встали и дали даме место преклониться пред маркизой, а маркизе обнять и облобызать даму.
– Маркиза, я преступница! – шутливо, но с сознанием тяжкой вины начала дама, не вставая с коленей и обнимая маркизу за талию.
– Что такое? в чем это?
– Нет, прежде простите меня: до тех пор не скажу.
– Ну, прощаю, прощаю, – шутила маркиза.
– Браслет, – проговорила дама, наморщив брови, но не скрывая внутреннего смеха.
– Что браслет, моя милясюсинька?
– Потеряла, маркиза.
– Потеряла?
– Да, я знаю, что это фамильная вещь, что вы ею дорожите, и хотела умереть, чтоб уж не сказать вам этого горя.
– О, моя миля, миля, что ж делать, – произнесла маркиза, поцеловала взасос поднявшуюся даму и, посадив её против, стала любоваться ею, оглаживая её головку и роскошные чёрные волосы.
Это были заброшенный сирота, приёмыш маркизы (ныне архитектор) Брюхачев и его жена Марья Николаевна, окрещённая маркизою по страсти к переделке имён в ласкательные клички из Марьи в Мареичку. Марья Николаевна Брюхачева была очень красива, изящна, грациозна и все, что вы хотите, но полюбить её мог только Брюхачев, волочиться за нею могли только пламенные кавалеристы до штаб-офицерского чина. Но зато, если бы её девственная юность была обставлена повальяжней, на ней смело мог бы жениться кто-нибудь пофигурнее.
Потесненный новым наплывом кружок маркизы раздвинулся, разбился и заговорил на разные темы.
– Какая сласть, – сказал Бычков Белоярцеву, глядя на Мареичку.
– Марья Маревна, Киперская королевна-то? – спросил Белоярцев и сейчас же добавил: – недурна, должно быть, в натуральном виде.
А между тем гости снова оглядывались и ворошились. По гостиной с таинственным, мрачным видом проходил Арапов. Он не дал первого, обычного приветствия хозяйке, но проходил, пожимая руки всем по ряду и не смотря на тех, кого удостоивал своего рукопожатия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
По зале прогуливались: молодая девушка весьма развязного вида, часто встряхивавшая чёрные кудри своей совершенно круглой головки, некрасивой, но весьма оригинальной; высокая худая фея с чёрными вороньими глазами, длинным мертвенно-синим носом и с чернобурыми веснушками. Этих двух особ сопровождали: с одной стороны низенький офицер в темно-зеленом сюртуке с белыми аксельбантами и молодой человек весь в чёрном. Офицер был с виду очень невзрачный, жёлтенький и плюгавенький, с бурым войлоком вместо волос на голове. Молодой же человек в чёрном не мог нравиться ни одной женщине, достигшей известного возраста, но его непременно должны были обожать институтки. Он был похож на всех Малёк-Аделей, которых «кафушки» начинают рисовать карандашами, а выпускные иллюминуют красками и видят во сне крадущимися из-за штор полутёмного дортуара.
Смугленький, чистенький, с чёрными лоснящимися и слегка вьющимися волосами, чёрными продолговатыми глазками, тоненькими чёрными же усиками, слегка выпушающеюся бородкою и маленьким ротиком с остренькими пунцовыми губками, в виде выпуклой пуговочки. Совсем, так-таки совсем был институтский Малёк-Адель: вот сейчас поцелует, завернётся красным плащом и, улёгшись в мусульманскую гробницу, скажет: «плачь обо мне, прекрасная христианка, и умри на моем гробе».
Райнер подошёл к этой группе, поздоровался со всеми и потом отрекомендовал Малёк-Аделю Розанова. Малёк-Адель был старший сын маркизы, над которым madame Ленорман и Иван Яковлевич сделали два разноречивые предсказания.
Малёк-Адель поздоровался с Розановым вежливо, но холодно, с тем особым оттенком, который умеют придавать своим приветствиям министры и вообще люди, живущие открытым домом и равнодушно смотрящие на всякого нового посетителя.
– Maman у себя в гостиной, – сказал он Райнеру, и молодой маркиз пристал опять к разгуливающей тройке.
Во время этого короткого церемониала Розанов слышал, как из гостиной нёсся шумный говор, из которого выдавался восторженный женский голос. Розанов только мог разобрать, что этот голос произносил: «Звонок дзинь, влетает один: il est mort ; опять дзынь, – другой: il est mort, и ещё, и ещё. Полноте, говорю, господа, вы мне звонок оборвёте».
В довольно хорошенькой гостиной была куча народа, располагавшегося и группами и взразбивку. Здесь было человек более двадцати пяти обоего пола. Самая живая группа, из семи особ, располагалась у одного угольного окна, на котором сидел белый попугай, а возле него, на довольно высоком кресле, сама маркиза в чёрном чепце, чёрном кашемировом платье без кринолина и в яркой полосатой турецкой шали.
Около неё помещались рыжий Бычков, Пархоменко, Ариадна Романовна – фея собой довольно полная и приятная, но все-таки с вороньим выражением в глазах и в очертании губ и носа, Серафима Романовна – фея мечтательная, Раиса Романовна и Зоя Романовна – феи прихлопнутые. Вороньё выражение было у всех углекислых.
Исключение составляла Серафима Романовна, в которой было что-то даже приятное. Тут же помещался Белоярцев и некий господин Сахаров. Последний очень смахивал на большого выращенного и откормленного кантониста, отпущенного для пропитания родителей. Его солдатское лицо хранило выражение завистливое, искательное, злое и, так сказать, человеконенавистное; но он мог быть человеком способным всегда «стать на точку вида» и спрятать в карман доверчивого ближнего. Белоярцев был нынче выхолен, как показной конь на вывод, и держался показно, позволяя любоваться собою со всех сторон. Он сидел, как куколка, не прислоняясь к стенке, но выдвигаясь вперёд, – образец мирской скромности, своего рода московской изящности и благовоспитанности; гладко вычищенную шляпочку он держал на коленях, а на её полях держал свои правильные руки в туго натянутых лайковых перчатках.
Райнер представил маркизе Розанова. Она сердечно обрадовалась, с радушием встала, потрясла ему руку и усадила в свой кружок.
– Я, мой милый Райнер, – начала она, оживляясь и слегка дёргаясь на стуле, – только что рассказывала, как мне приносили весть. Только что я встала и ещё не была одета, как вдруг «дзынь», входит один: «il est mort»; потом другой…
– Вы мне это говорили.
– Говорила? Да, это ужасно было, – обратилась она к Розанову. – Только один взойдёт, другой «дзынь», – il est mort, а по улицам люди, люди, люди…
– Маркиза! – произнёс у двери гармонический женский голос.
Все оглянулись на дверь, а лицо маркизы одушевилось артистическим восторгом, и слёзка блеснула на её чёрных глазках. На пороге, опустясь на колени, сложив на груди руки и склонив очаровательную головку, стояла прелестная молодая женщина в лёгком чёрном платье и чёрной тюлевой наколке. Над этой изящной, коленопреклонённой фигурой рисовалась широкая грудь, на которой сидела большая русая голова с русою же окладистою бородою и голубыми глазами. Задняя фигура могла быть очень удобна в живой картине, где был бы нужен тип известного русского человека, торгующего своим братом, скотом.
– Мареичка! – воскликнула маркиза. – Икар, поднимите её и подведите ко мне.
Русая головища нагнулась, бесцеремонно подняла за локти красивую даму и подвела её к маркизе. Все встали и дали даме место преклониться пред маркизой, а маркизе обнять и облобызать даму.
– Маркиза, я преступница! – шутливо, но с сознанием тяжкой вины начала дама, не вставая с коленей и обнимая маркизу за талию.
– Что такое? в чем это?
– Нет, прежде простите меня: до тех пор не скажу.
– Ну, прощаю, прощаю, – шутила маркиза.
– Браслет, – проговорила дама, наморщив брови, но не скрывая внутреннего смеха.
– Что браслет, моя милясюсинька?
– Потеряла, маркиза.
– Потеряла?
– Да, я знаю, что это фамильная вещь, что вы ею дорожите, и хотела умереть, чтоб уж не сказать вам этого горя.
– О, моя миля, миля, что ж делать, – произнесла маркиза, поцеловала взасос поднявшуюся даму и, посадив её против, стала любоваться ею, оглаживая её головку и роскошные чёрные волосы.
Это были заброшенный сирота, приёмыш маркизы (ныне архитектор) Брюхачев и его жена Марья Николаевна, окрещённая маркизою по страсти к переделке имён в ласкательные клички из Марьи в Мареичку. Марья Николаевна Брюхачева была очень красива, изящна, грациозна и все, что вы хотите, но полюбить её мог только Брюхачев, волочиться за нею могли только пламенные кавалеристы до штаб-офицерского чина. Но зато, если бы её девственная юность была обставлена повальяжней, на ней смело мог бы жениться кто-нибудь пофигурнее.
Потесненный новым наплывом кружок маркизы раздвинулся, разбился и заговорил на разные темы.
– Какая сласть, – сказал Бычков Белоярцеву, глядя на Мареичку.
– Марья Маревна, Киперская королевна-то? – спросил Белоярцев и сейчас же добавил: – недурна, должно быть, в натуральном виде.
А между тем гости снова оглядывались и ворошились. По гостиной с таинственным, мрачным видом проходил Арапов. Он не дал первого, обычного приветствия хозяйке, но проходил, пожимая руки всем по ряду и не смотря на тех, кого удостоивал своего рукопожатия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171