Абрамовна положила один очень холодный компресс, от которого больной поморщился и, открыв глаза, остановил их на старухе.
– Что, батюшка? – прошептала с ласковым участием Абрамовна.
Больной только тяжко дышал.
– Трудно тебе? – спросила она, продолжая глядеть в те же глаза через полчаса. Старик кивнул головою: дескать «трудно».
– Где она? – пролепетал он через несколько минут, однако так невнятно, что ничего нельзя было разобрать.
– Что, батюшка, говоришь? – спросила Абрамовна.
– Где она? – с большим напряжением и расстановкою произнёс явственнее Бахарев.
– Кто, родной мой? О ком ты спрашиваешь?
– О Лизе, – с тем же усилием и расстановкою выговорил Егор Николаевич.
Старуха хотела отмолчаться и стала выжимать смоченный компресс.
– Она умерла? – устремив глаза, спрашивал Бахарев.
– Нет, батюшка, Христос, царь небесный, с нею: она жива. Уехала. Вы, батюшка, успокойтесь; она вернётся. Не тревожь себя, родной, понапрасну.
– У-е-х-а-л… – опять совсем уже невнятно прошептал больной.
Он как будто впал в забытьё; но через четверть часа опять широко раскрыл глаза и скоро-скоро, как бы боясь, что ему не будет время высказать своё слово, залепетал:
– Я полковник, я старик, я израненный старик. Меня все знают… мои ордена… мои раны… она дочь моя… Где она? Где о-н-а? – произнёс он, тупея до совершенной невнятности. – О-д-н-а!.. р-а-з-в-р-а-т… Разбойники! Не обижайте меня; отдайте мне мою дочь, – выговорил он вдруг с усилием, но довольно твёрдо и заплакал.
Серый свет зарождающегося утра заглянул из-за спущенных штор в комнату больного, но был ещё слишком слаб и робок для того, чтобы сконфузить мигавшую под зелёным абажуром свечу. Бахарев снова лежал спокойно, а Абрамовна, опершись рукою о кресло, тихо, усыпляющим тоном, ворчала ему:
– Иная, батюшка, и при отце с матерью живёт, да ведёт себя так, что за стыд головушка гинет, а другая и сама по себе, да чиста и перед людьми и перед Господом. На это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.
– Ты по-ез-жай, – прошептал старик.
Старуха промолчала.
– Возь-ми де-нег и по-ез-жай, – повторял больной.
– Хорошо, сударь, поеду.
– Ддда, поезжай… а куда?
Старуха зачесала головной платок.
– К-у-д-а? – повторил больной.
Старуха пожала плечами и пошла потушить свечу. Тяжёлая ночь прошла, и наступило ещё более тяжёлое утро.
Недавно публика любовалась картинкою, помещённою в одном из остроумных сатирических изданий. Рисунок изображал отца, у которого дочь ушла. Отец был изображён на этом рисунке с ослиными ушами. Мы сомневаемся, что художник сам видел когда-нибудь отца, у которого ушла дочь. Художественная правда не позволила бы заглушить себя гражданской тенденции и заставила бы его, кроме ослиных ушей, увидать и отцовское сердце.
2
Во флигеле Гловацких ничего нельзя было узнать. Комнаты были ярко освещены и набиты различными гостями; под окнами стояла и мёрзла толпа мещан и мещанок, кабинет Петра Лукича вовсе исчез из дома, а к девственной кроватке Женни была смело и твёрдо приставлена другая кровать.
Полтора часа назад Женни перевенчали с Николаем Степановичем Вязмитиновым, занявшим должность штатного смотрителя вместо Петра Лукича, который выслужил полный пансион и получил отставку.
Сегодня в четыре часа после обеда Пётр Лукич отправил в дом покойной жены свой ветхий гардероб и книги. Сегодня же он проведёт первую ночь вне училищного флигеля, уступая новому смотрителю вместе с местом и свою радость, свою красавицу Женни.
Между гостями, наполняющими флигель уездного училища, мы прежде всех узнаем Петра Лукича. Он постарел ещё более, голова его совсем бела, и длинная фигура несколько горбится; он и весел, и озабочен, и задумчив. Потом на почётном месте сидит посажёный отец жениха, наш давний знакомый, Алексей Павлович Зарницын. Он пополнел, и в лице его много важности и самоуверенности. Он ораторствует и заставляет всех себя слушать. К нему часто подходит и благопристойно его ласкает немолодая, но ещё очень красивая и изящная дама. Это Катерина Ивановна, бывшая вдова Кожухова (ныне madame Зарницына), владетельница богатого села Коробина. Она одета по-бальному, роскошно и несколько молодо; но этот наряд никому не бросается в глаза. Он даже заставляет всех чувствовать, что хотя сама невеста здесь, без сомнения, есть самая красивая женщина, но и эта барыня совсем не вздор в наш век болезненный и хилый. Катерина Ивановна здесь едва ли не самое видное лицо: она всем распоряжается, и на всем лежит её инициатива. Благодаря ей пир великолепен и роскошен. Пётр Лукич сам не знает, откуда у него что берётся. Саренко, в высочайшем жабо, тоже здесь с своею Лурлеей и с половиной в жёлтой шали. Он сочиняет приличные, по его мнению, настоящему торжеству пошлости и, разглаживая по голове свой хвост, ищет случая их позаметнее высказать новобрачной паре.
О новобрачной паре говорят разно. Женни утомлена и задумчива. Мужчины находят её красавицей, женщины говорят, что она тонирует. Из дам ласковее всех к ней madame Зарницына, и Женни это чувствует, но она действительно чересчур рассеяна; ей припоминается и Лиза, и лицо, отсутствие которого здесь в настоящую минуту очень заметно. Женни думает об умершей матери.
Вязмитинов нехорош. Ему не идёт белый галстук с белым жилетом. Вырезаясь из чёрного фрака, они неприятно оттеняют гладко выбритое лицо и делают Вязмитинова как будто совсем без груди. Он сосредоточен и часто моргает. Вообще он всегда был несравненно лучше, чем сегодня.
В кучках гостей мужчины толкуют, что Вязмитинову будет трудно с женою на этом месте; что Алексей Павлович Зарницын пристроился гораздо умнее и что Катерина Ивановна не в эти выборы, так в другие непременно выведет его в предводители.
– А тут что? – добавляли к этим рассуждениям. – Любовь! Любовь, батюшка, – морковь: полежит и завянет.
– Она премилая девушка! – замечали девицы.
– Что, сударыня, милая! – возражала жена Саренки. – С лица-то не воду пить, а жизнь пережить – не поле перейти.
Из посторонних людей не злоязычили втихомолку только Зарницын с женою. Первому было некогда, да он и не был злым человеком, а жена его не имела никаких оснований в чем бы то ни было завидовать Женни и искренно желала ей добра в её скромной доле.
Самое преданное Женни женское сердце не входило в пиршественные покои. Это сердце билось в груди сестры Феоктисты.
Ещё при первом слухе о помолвке Женни мать Агния запретила Петру Лукичу готовить что бы то ни было к свадебному наряду дочери.
– Оставь это, батюшка, мне. Я хочу вместо матери сама все приготовить для Геши, и ты не вправе мне в этом препятствовать.
Пётр Лукич и не препятствовал.
Вечером, под самый день свадьбы, из губернского города приехала сестра Феоктиста с длинным ящиком, до крайности стеснявшим её на монастырских санях. В ящике, который привезла сестра Феоктиста, было целое приданое. Тут лежал великолепный подвенечный убор: платье, девичья фата, гирлянда и даже белые атласные ботинки. Далее здесь были четыре атласные розовые чехла на подушки с пышнейшими оборками, два великолепно выстеганные атласные одеяла, вышитая кофта, ночной чепец, маленькие женские туфли, вышитые золотом по масаковому бархату, и мужские туфли, вышитые золотом по чёрной замше, ковёр под ноги и синий атласный халат на мягкой тафтяной подкладке, тоже с вышивками и с шнурками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Что, батюшка? – прошептала с ласковым участием Абрамовна.
Больной только тяжко дышал.
– Трудно тебе? – спросила она, продолжая глядеть в те же глаза через полчаса. Старик кивнул головою: дескать «трудно».
– Где она? – пролепетал он через несколько минут, однако так невнятно, что ничего нельзя было разобрать.
– Что, батюшка, говоришь? – спросила Абрамовна.
– Где она? – с большим напряжением и расстановкою произнёс явственнее Бахарев.
– Кто, родной мой? О ком ты спрашиваешь?
– О Лизе, – с тем же усилием и расстановкою выговорил Егор Николаевич.
Старуха хотела отмолчаться и стала выжимать смоченный компресс.
– Она умерла? – устремив глаза, спрашивал Бахарев.
– Нет, батюшка, Христос, царь небесный, с нею: она жива. Уехала. Вы, батюшка, успокойтесь; она вернётся. Не тревожь себя, родной, понапрасну.
– У-е-х-а-л… – опять совсем уже невнятно прошептал больной.
Он как будто впал в забытьё; но через четверть часа опять широко раскрыл глаза и скоро-скоро, как бы боясь, что ему не будет время высказать своё слово, залепетал:
– Я полковник, я старик, я израненный старик. Меня все знают… мои ордена… мои раны… она дочь моя… Где она? Где о-н-а? – произнёс он, тупея до совершенной невнятности. – О-д-н-а!.. р-а-з-в-р-а-т… Разбойники! Не обижайте меня; отдайте мне мою дочь, – выговорил он вдруг с усилием, но довольно твёрдо и заплакал.
Серый свет зарождающегося утра заглянул из-за спущенных штор в комнату больного, но был ещё слишком слаб и робок для того, чтобы сконфузить мигавшую под зелёным абажуром свечу. Бахарев снова лежал спокойно, а Абрамовна, опершись рукою о кресло, тихо, усыпляющим тоном, ворчала ему:
– Иная, батюшка, и при отце с матерью живёт, да ведёт себя так, что за стыд головушка гинет, а другая и сама по себе, да чиста и перед людьми и перед Господом. На это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.
– Ты по-ез-жай, – прошептал старик.
Старуха промолчала.
– Возь-ми де-нег и по-ез-жай, – повторял больной.
– Хорошо, сударь, поеду.
– Ддда, поезжай… а куда?
Старуха зачесала головной платок.
– К-у-д-а? – повторил больной.
Старуха пожала плечами и пошла потушить свечу. Тяжёлая ночь прошла, и наступило ещё более тяжёлое утро.
Недавно публика любовалась картинкою, помещённою в одном из остроумных сатирических изданий. Рисунок изображал отца, у которого дочь ушла. Отец был изображён на этом рисунке с ослиными ушами. Мы сомневаемся, что художник сам видел когда-нибудь отца, у которого ушла дочь. Художественная правда не позволила бы заглушить себя гражданской тенденции и заставила бы его, кроме ослиных ушей, увидать и отцовское сердце.
2
Во флигеле Гловацких ничего нельзя было узнать. Комнаты были ярко освещены и набиты различными гостями; под окнами стояла и мёрзла толпа мещан и мещанок, кабинет Петра Лукича вовсе исчез из дома, а к девственной кроватке Женни была смело и твёрдо приставлена другая кровать.
Полтора часа назад Женни перевенчали с Николаем Степановичем Вязмитиновым, занявшим должность штатного смотрителя вместо Петра Лукича, который выслужил полный пансион и получил отставку.
Сегодня в четыре часа после обеда Пётр Лукич отправил в дом покойной жены свой ветхий гардероб и книги. Сегодня же он проведёт первую ночь вне училищного флигеля, уступая новому смотрителю вместе с местом и свою радость, свою красавицу Женни.
Между гостями, наполняющими флигель уездного училища, мы прежде всех узнаем Петра Лукича. Он постарел ещё более, голова его совсем бела, и длинная фигура несколько горбится; он и весел, и озабочен, и задумчив. Потом на почётном месте сидит посажёный отец жениха, наш давний знакомый, Алексей Павлович Зарницын. Он пополнел, и в лице его много важности и самоуверенности. Он ораторствует и заставляет всех себя слушать. К нему часто подходит и благопристойно его ласкает немолодая, но ещё очень красивая и изящная дама. Это Катерина Ивановна, бывшая вдова Кожухова (ныне madame Зарницына), владетельница богатого села Коробина. Она одета по-бальному, роскошно и несколько молодо; но этот наряд никому не бросается в глаза. Он даже заставляет всех чувствовать, что хотя сама невеста здесь, без сомнения, есть самая красивая женщина, но и эта барыня совсем не вздор в наш век болезненный и хилый. Катерина Ивановна здесь едва ли не самое видное лицо: она всем распоряжается, и на всем лежит её инициатива. Благодаря ей пир великолепен и роскошен. Пётр Лукич сам не знает, откуда у него что берётся. Саренко, в высочайшем жабо, тоже здесь с своею Лурлеей и с половиной в жёлтой шали. Он сочиняет приличные, по его мнению, настоящему торжеству пошлости и, разглаживая по голове свой хвост, ищет случая их позаметнее высказать новобрачной паре.
О новобрачной паре говорят разно. Женни утомлена и задумчива. Мужчины находят её красавицей, женщины говорят, что она тонирует. Из дам ласковее всех к ней madame Зарницына, и Женни это чувствует, но она действительно чересчур рассеяна; ей припоминается и Лиза, и лицо, отсутствие которого здесь в настоящую минуту очень заметно. Женни думает об умершей матери.
Вязмитинов нехорош. Ему не идёт белый галстук с белым жилетом. Вырезаясь из чёрного фрака, они неприятно оттеняют гладко выбритое лицо и делают Вязмитинова как будто совсем без груди. Он сосредоточен и часто моргает. Вообще он всегда был несравненно лучше, чем сегодня.
В кучках гостей мужчины толкуют, что Вязмитинову будет трудно с женою на этом месте; что Алексей Павлович Зарницын пристроился гораздо умнее и что Катерина Ивановна не в эти выборы, так в другие непременно выведет его в предводители.
– А тут что? – добавляли к этим рассуждениям. – Любовь! Любовь, батюшка, – морковь: полежит и завянет.
– Она премилая девушка! – замечали девицы.
– Что, сударыня, милая! – возражала жена Саренки. – С лица-то не воду пить, а жизнь пережить – не поле перейти.
Из посторонних людей не злоязычили втихомолку только Зарницын с женою. Первому было некогда, да он и не был злым человеком, а жена его не имела никаких оснований в чем бы то ни было завидовать Женни и искренно желала ей добра в её скромной доле.
Самое преданное Женни женское сердце не входило в пиршественные покои. Это сердце билось в груди сестры Феоктисты.
Ещё при первом слухе о помолвке Женни мать Агния запретила Петру Лукичу готовить что бы то ни было к свадебному наряду дочери.
– Оставь это, батюшка, мне. Я хочу вместо матери сама все приготовить для Геши, и ты не вправе мне в этом препятствовать.
Пётр Лукич и не препятствовал.
Вечером, под самый день свадьбы, из губернского города приехала сестра Феоктиста с длинным ящиком, до крайности стеснявшим её на монастырских санях. В ящике, который привезла сестра Феоктиста, было целое приданое. Тут лежал великолепный подвенечный убор: платье, девичья фата, гирлянда и даже белые атласные ботинки. Далее здесь были четыре атласные розовые чехла на подушки с пышнейшими оборками, два великолепно выстеганные атласные одеяла, вышитая кофта, ночной чепец, маленькие женские туфли, вышитые золотом по масаковому бархату, и мужские туфли, вышитые золотом по чёрной замше, ковёр под ноги и синий атласный халат на мягкой тафтяной подкладке, тоже с вышивками и с шнурками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171