– Ну, с Богом, управляйся да приходи чай пить. Пойдёмте, детки.
С чистенького крылечка игуменьиной кельи была дверь в такие же чистенькие, но довольно тесные сени, с двумя окнами по сторонам входной двери. В этих сенях, кроме двери, выходящей на крыльцо, было ещё трое дверей. Одни, направо, вели в жилые комнаты матери Агнии. Тут была маленькая проходная комната вроде передней, где стоял большой платяной шкаф, умывальный столик с большим медным тазом и медным же рукомойником с подъёмным стержнем; небольшой столик с привинченной к нему швейной подушечкой и кровать рыжей келейницы, закрытая ватным кашемировым одеялом. Далее шла довольно большая и очень светлая угловая комната в четыре окна, по два в каждую сторону. Здесь стояла длинная оттоманка, обитая зеленой шерстяной материей, образник, трое тщательно закрытых и заколотых пялец, ряд простых плетёных стульев и большие стенные часы в старинном футляре. В этой комнате жили и учились две сиротки, которых мать Агния взяла из холодной избы голодных родителей и которых мы видели в группе, ожидавшей на крыльце наших героинь. Девочки здесь учились и здесь же спали ноги к ногам на зеленой шерстяной оттоманке. Рядом была комната самой Агнии. Это была очень просторная горница, разделённая пополам ширмами красного дерева, обитыми сверху до половины зеленою тафтою. За ширмами стояла полуторная кровать игуменьи с прекрасным замшевым матрацом, ночной столик, небольшой шкаф с книгами и два мягкие кресла; а по другую сторону ширм помещался богатый образник с несколькими лампадами, горевшими перед фамильными образами в дорогих ризах; письменный стол, обитый зелёным сафьяном с вытисненными по углам золотыми арфами, кушетка, две горки с хрусталём и несколько кресел. Пол этой комнаты был весь обит войлоком, а сверху зелёным сукном. Затем шёл большой зал, занимавший средину домика, а потом комната матери Манефы и столовая, из которой шла узенькая лестница вниз в кухню.
Мать Агния ввела своих дорогих гостей прямо в спальню и усадила их на кушетку. Это было постоянное и любимое место хозяйки.
– Чай, – сказала она матери Манефе и села сама между девушками.
– Давно мы не видались, детки, – несколько нараспев произнесла игуменья, положив на колени каждой девушке одну из своих белых, аристократических рук.
– Давно, тётя! шесть лет, – отвечала Лиза.
– Да, шесть лет, друзья мои. Много воды утекло в это время. Твоя прелестная мать умерла, Геша; Зина замуж вышла; все постарели и не поумнели.
– Зина счастлива, тётя?
– Как тебе сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет не успеет.
– Сестра вспыльчива.
– Взбалмошна, мой друг, а не вспыльчива. Вспыльчивость в доброй, мягкой женщине ещё небольшое зло, а в ней блажь какая-то сидит.
– А он хороший человек?
– Так себе.
– Умный?
– Не вижу я в нем ума. Что за человек, когда бабы в руках удержать не умеет.
– Так они несчастливы?
– Таким людям нечего больше делать, как ссориться да мириться. Ничего, так и проживут, то ругаясь, то целуясь, да добрых людей потешая.
– А мама? папаша?
– Брат очень состарился, а мать все котят чешет, как и в старину, бывало.
– А сестра Соня?
– С год уж её не видала. Не любит ко мне, старухе, учащать, скучает. Впрочем, должно быть, все с гусарами в амазонке ездит. Болтается девочка, не читает ничего, ничего не любит.
– Вы, тётя, все такие же резкие.
– В мои годы, друг мой, люди не меняются, а если меняются, так очень дурно делают.
– Отчего же дурно, тётя? Никогда не поздно исправиться.
– Исправиться? – переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила: – ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал и себе и людям и не исправлялся в молодости, тому уж на старости лет не исправиться.
– Будто уж все такие лживые, тётя, – смеясь, проговорила Лиза.
– Не все, а очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных людей с иными пороками. Как ты думаешь, Геша? – спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.
– Не знаю, Агния Николаевна, – отвечала девушка.
– Где тебе знать, мой друг, вас ведь в институте-то, как в парнике, держат.
– Да, это наше институтское воспитание ужасно, тётя, – вмешалась Лиза. – Теперь на него очень много нападают.
– И очень дурно делают, что нападают, – ответила игуменья.
Девушки взглянули на неё изумлёнными глазами.
– Вы же сами, тётечка, только что сказали, что институт не знакомит с жизнью.
– Да, я это сказала.
– Значит, вы не одобряете институтского воспитания?
– Не одобряю.
– А находите, что нападать на институты не должно.
– Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так и училища переделаются. А то, что институты! У нас что ни семья, то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях ещё несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
Лиза встала и пошла к рукомойнику.
– Возьми там губку, охвати шею-то, пыль на вас насела, хоть репу сей, – добавила она, глядя на античную шейку Гловацкой.
Пока девушки умылись и поправили волосы, игуменья сделала чай и ожидала их за весело шипевшим самоваром и безукоризненно чистеньким чайным прибором.
Девушки, войдя, поцеловали руки у Агнии Николаевны и уселись по обеим сторонам её кресла.
– Пойди-ка в залу, Геша, посмотри, не увидишь ли чего-нибудь знакомого, – сказала игуменья. Гловацкая подошла к дверям, а за нею порхнула иЛиза.
– Картина маминого шитья! – крикнула из залы Гловацкая.
– Да. Это я тебе все берегла: возьми её теперь. Ну, идите чай пить.
Девушки уселись за стол.
– Экая женщина-то была! – как бы размышляла вслух игуменья.
– Кто это, тётя?
– Да её покойница мать. Что это за ангел во плоти был! Вот уж именно хорошее-то и Богу нужно.
– Мать была очень добра.
– Да, это истинно святая. Таких женщин немного родится на свете.
– И папа же мой добряк. Прелестный мой папа.
– Да, мы с ним большие друзья; ну, все же он не то. Мать твоя была великая женщина, богатырь, героиня. Доброта-то в ней была прямая, высокая, честная, ни этих сентиментальностей глупых, ни нерв, ничего этого дурацкого, чем хвалятся наши слабонервные кучера в юбках. Это была сила, способная на всякое самоотвержение; это было существо, никогда не жившее для себя и серьёзно преданное своему долгу. Да, мой друг Геша, – добавила игуменья со вздохом и значительно приподняв свои прямые брови: – тебе не нужно далеко искать образцов!
– Вы так отзываетесь о маме, что я не знаю…
– Чего не знаешь?
– Я очень рада, что о моей маме осталась такая добрая память.
– Да, истинно добрая.
– Но сама я…
– Что ты сама?
Девушка закраснелась и застенчиво проговорила:
– Я не знаю, как надо жить.
– Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живётся; меньше говорить, да больше делать, и ещё больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно своё положение, не обращая внимания на обрезки, да главное дело не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе ещё вреднее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171