Вы видели, что он влюбляется в вас, и держали его возле себя, позволяли ему ещё более и более к вам привязываться. Я вас и в этом ещё строго не осуждаю: этому способствовали и обстоятельства и его привязчивая натура; но вы должны были по крайней мере оценить эту преданность, а вы её не оценили: вы только были с ним презрительно холодны. Вы могли, очень легко могли употребить его привязанность в его пользу, пробудить в нем вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, – вы этого не сделали. Вы могли не любить его, если он вам не нравится, но вы должны были заплатить этому бедняку за все, что он вам отдал, самою тёплою дружбою и вниманием. Он ведь не дурак, он даже, может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы смогли сделать из него человека, а вы что из него делаете? За посудой его посылаете; гоняете к прачке и равнодушно смеётесь над тем, что он ничего не делает и живёт как птица небесная, только для того, чтобы служить вам?
– Это говорит в вас злоба, – заметила Бертольди.
– Какая злоба?
– Хотите выйти отсюда героем, защитником угнетённых и обиженных.
– Отчего вы не говорили мне прежде? – спросила Лиза.
– Стеснялся; не хотел вас смущать; ждал, что вы сжалитесь над ним; а теперь, когда мы с вами расстаёмся, я вам это высказываю.
– Потрудитесь, пожалуйста, уж образумить и вашего Помаду.
– Какой же он мой? Он более ваш, чем мой.
– А мне до него с этих пор нет дела: я попрошу его оставить меня и делать, что ему там нужно и полезно.
– Вот и прекрасно: этого только недоставало. Вот ваша и гуманность: с рук долой – и кончено.
– Да чего же вы, наконец, от меня хотите? – запальчиво крикнула Лиза.
– Хочу? Ничего я от вас не хочу, а желаю, чтобы необъятная ширь ваших стремлений не мешала вам, любя человечество, жалеть людей, которые вас окружают, и быть к ним поснисходительнее. Пока мы не будем считать для себя обязательным участие к каждому человеку, до тех пор все эти гуманные теории – вздор, ахинея и ложь, только вредящая делу. Вы вон Красина-то за человека считаете, а Красин сто раз хуже Арапова, хуже Зарницына, хуже всех. Вас отуманивает ваша горячая натура и честные стремления, и вы не видите, кого вы принимаете за людей. Это трусы, которым хочется прослыть деятелями и которые выдумали играть безопасную для себя комедию, расславляя, что это какое-то политическое дело. Отлично! За это в Сибирь не сошлют и даже под арест не посадят; а между тем некоторое время мы этак порисуемся. Но зато, вот помяните моё слово, проснётся общественное сознание, очнутся некоторые из них самих, и не будет для них на русской земле людей, поганее этих Красиных; не будет ни одного из них, самими ими неразоблачённого и незаплеванного. Это не то увлечение, которое недавно прошло и которому редкий-редкий не поддавался, это даже не фанатизм; такой фанатизм вот может проявляться в вас, в других честных людях, а это просто игра человеческою глупостью и страстями, это эксплоатация людей, легко увлекающихся. Погодите: теперь они легко вербуют оттого, что люди ещё гонятся за именем либерала, а вот они окажут отечеству иную услугу. Они устраивают так, что порядочный человек станет стыдиться названия русского либерала. Да-с, Лизавета Егоровна, стыдиться станут, и это устроят они, а не ретрограды, не рутинисты. Вы думаете, это что-нибудь новое? Ведь все это уж старо. В 1802 году деды наши читали «Естественный Закон» из сочинений господина Вольтера. Помилуйте, да и в наше университетское время тоже было стремление к радикализму; все мы более или менее были радикалы, и многие до сих пор ими остаются.
– Не вы ли, например? – спросила Бертольди.
– Я, например, да-с.
– А что же вы сделали? женились и скверно жили с женою?
– Да-с. Мы довели общество до того, что оно, ненавидя нас, все-таки начинало нас уважать и за нас пока ещё нынче церемонится с вами, а вы его избавите и от этой церемонности.
– И лучше, – начистоту.
– Ну, увидим.
– Не думаете ли вы, что мы вашего общества побоимся.
– Да кто вы? Кто это вы? Много ли вас-то? Вас и пугать не станут, – сами попрячетесь, как мыши. Силачи какие! Вы посмотрите, ведь на это не надо ни воли, ни знаний, ни смелости; на это даже, я думаю, Белоярцев, и тот пойдёт.
– Ещё бы? да он наш. Что ж вы так рассуждаете о Белоярцеве?
– Милосердный Боже! и ты это видишь и терпишь! И Белоярцев во либералах! Еда и Саул во пророцех! – Лизавета Егоровна! Да я готов вас на коленях умолять, осмотритесь вы, прогоните вы от себя эту сволочь.
– Вы забыли, что отсюда прогоняют вас? – с презрительною улыбкой сказала Бертольди.
Лиза хранила мёртвое молчание.
– Да, я это действительно забыл, – произнёс Розанов и, поклонившись Лизе, пошёл за двери.
– Подождите же меня, Дмитрий Петрович, – крикнула ему в окно Калистратова и, простясь с Лизой и Бертольди, тоже вышла вслед за Розановым.
Лиза все сидела и молча смотрела на пол.
– Какая свиньища, однако же, этот Розанов: его тоже непременно нужно будет похерить, – проговорила Бертольди, сделал несколько концов по комнате.
– Все очень хороши в своём роде, – тихо ответила Лиза и, перейдя на диван, прислонилась к подушке и завела веки.
На дворе отходил густой и необыкновенно тёплый вечер, и надвигалась столь же тёплая ночь. Розанов с Калистратовой, отойдя с полверсты, встретили Помаду. Он шёл с большим узлом на плече и с палкой. Можно было догадаться, что Помада очень весел, потому что он задувал вразлад:
Nos habeeeebit huuuumus.
Nos habeeebit huumus.
– Помада! – окликнул его доктор.
– Э! – отозвался Помада и соскочил с высокой окраины дорожки, которою шёл.
– Откуда?
– Из разных мест, братец; здравствуйте, Полина Петровна, – добавил он, снимая свой неизменный блин с голубым околышем, и сейчас же продолжал: – взопрел, братец, как лошадь; такой узлище тяжёлый, чтоб его черт взял совсем.
– Что это у тебя в узле-то?
– Бельё от прачки несу Елизавете Егоровне.
Калистратова засмеялась, а Розанову было досадно.
– Слуга-личарда верный, – сказал он Помаде, – когда ты дело-то будешь делать?
– А мне, брат, уж место обещано.
– Какое ж место?
– Богатырёв меня в сенат определяет.
– Писателем?
– Да пока; чудак ты: ведь нельзя же разом.
– Десять сребреников будешь получать в месяц?
– Нет, я думаю больше.
– Хорошо ж твоё дело! Прощай, спеши с бельём.
– Или спать ложатся?
– Кажется.
– О черт меня возьми! – воскликнул Помада и, взвалив на плечо узел, замаршировал беглым шагом, даже забыв проститься.
Розанов с Калистратовой обернулись и молча смотрели на Помаду, пока белевшийся на его плече огромный узел с бельём исчез в темноте ночи.
– Это у него, значит, и на извозчика нету, – произнесла Полинька.
– Да нету же, нету.
И Розанов и Калистратова почти ничего не говорили во всю дорогу. Только у своей калитки Калистратова, пожав руку Розанову, сказала:
– Вы, Дмитрий Петрович, не огорчайтесь. Я очень жалею, что все это так вышло; но ведь это не нынче, так завтра должно было непременно случиться.
– Да я уж привык к таким встрёпкам, только досадно подумать, за что это на мою долю их так много выпадает. Ведь вот всегда так, как видите. Ну чем я виноват сегодня?
– Вы сегодня совершенно правы и потому должны быть совсем спокойны.
– А между тем я же все сиротею и сиротею;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171