нам ведь нечего много терять, а ты небось отвык от sledzianej watrobi.
Негоциант молчал.
– Так дашь, жид, денег?
– Не дам.
– Ну, черт тебя возьми! – произнёс Розанов и посадил Альтерзона в кресло так, что даже пружины задребезжали. – Не ворошись, а то будешь бит всенародно, – сказал он ему в назидание и взял шляпу.
В дверях кабинета показалась Софья Егоровна.
– Мне здесь послышался шум, – сказала она, распахнув драпировку.
– Ах, Софья Егоровна!
– Дмитрий Петрович!
– Сколько лет, сколько зим! Пополнели, похорошели, – говорил Розанов, стараясь принять беззаботный вид и не сводя глаз с сидящего неподвижно Альтерзона.
– А вы знакомы с моим мужем?
– Как же-с! мы давнишние, старые приятели с бароном.
– Видаетесь вы с Лизой?
– Да, мы друг друга не забываем.
– Она, говорят, сильно изменилась.
– Не все цветут, как вы!
– Полноте, пожалуйста! Я Женни видела: та очень авантажна и так одета. Она бывает в свете?
– Из него не выходит.
– Вы все шутите. – А Лиза: Боже мой, какую жизнь она ведёт!
– Да, вот, чтобы перестроить эту жизнь, ей нужны взаймы две тысячи рублей: их вот именно я и просил у вашего благоверного, так не даёт. Попросите вы, Софья Егоровна.
– Мне, – я, право, никогда не мешаюсь в эти дела.
– Ну, для сестры отступите от своего похвального правила; вмешайтесь один раз. Лизавете Егоровне очень нужно.
– И куда это Лиза девает свои деньги? Ведь ей дают каждый год девятьсот рублей: это не шутка для одной женщины.
– Софья Егоровна, я думаю, у вас есть платья, которые стоят более этих денег.
– Да, это конечно, – проронила, несколько сконфузясь, Софи.
Розанов видел, что здесь более нечего пробовать.
– Прощай, голубчик, – сказал он с притворной лаской по-прежнему безмолвно сидевшему Альтерзону и, раскланявшись с Софьею Егоровною, благополучно вышел на улицу.
Розанов только Евгении Петровне рассказал, что от Альтерзонов ожидать нечего и что Лизе придётся отнимать себе отцовское наследство не иначе как тяжбою. Лизе он медлил рассказать об этом, ожидая, пока она оправится и будет в состоянии равнодушнее выслушать во всяком случае весьма неприятную новость. Он сказал, что Альтерзона нет в городе и что он приедет не прежде как недели через две.
Наконец прошли и две недели. У Лизы недоставало более терпения сидеть сложа руки.
«Пока что будет, я хоть достану себе переводов, – решила она, – и если завтра не будет Альтерзона, то пойду сама к сестре».
Чтобы предупредить возможность такого свидания, которое могло очень неприятно подействовать на Лизу, Розанов сказал, что Альтерзон вчера возвратился и что завтра утром они непременно будут иметь свидание, а потому личное посещение Лизы не может иметь никакого места.
Глава двадцать вторая.
У редактора отсталого журнала
В одиннадцать часов следующего утра Лиза показалась пешком на Кирочной и, найдя номер одного огромного дома, скрылась за тяжёлыми дубовыми дверями парадного подъезда. Она остановилась у двери, на которой была медная доска с надписью: «Савелий Савельевич Папошников». Здесь Лиза позвонила. Опрятный и вежливый лакей снял с неё шубку и тёплые сапожки и отворил ей дверь в просторную комнату с довольно простою, но удобно и рассудительно размещённою мебелью.
В этой комнате Лиза застала четырех человек, которые ожидали хозяина. Тут был молодой блондин с ничего не значащим лицом, беспрестанно старающийся бросить на что-нибудь взгляд, полный презрения, и бросающий вместо него взгляд, вызывающий самое искреннее сострадание к нему самому. Рядом с блондином, непристойно развалясь и потягиваясь в кресле, помещался испитой человечек, который мог быть решительно всем, чем вам угодно в гадком роде, но преимущественно трактирным шулером или тапёром. Третий гость был скромненький старичок, по-видимому, из старинных барских людей. Он был одет в длинном табачневом сюртуке, камзоле со стоячим воротничком и в чистеньких козловых сапожках. Голубые глазки старичка смотрели тихо, ласково и спокойно, но смело и неискательно. Четвёртый гость, человек лет шестидесяти, выглядывал Бурцевым не Бурцевым, а так во всей его фигуре и нетерпеливых движениях было что-то такое задорное: не то забияка-гусар старых времён, не то петербургский гражданин, ищущий популярности. Лиза была пятая.
Она вошла тихо и села на диван. Длиннополый старичок подвигался вдоль ряда висевших по стене картин, стараясь переступать так, чубы его скрипучие козловые сапожки не издали ни одного трескучего звука. Блондин, стоя возле развалившегося тапёра, искательно разговаривал с ним, но получал от нахала самые невнимательные ответы. Суровый старик держался совсем гражданином: заговорить с ним о чем-нибудь, надо было напустить на себя смелость.
– Отчего же это? – жалобно вопрошал тапёра блондинчик, пощипывая свою ужасно глупенькую бородочку.
– Да вот оттого же, – зевая и смотря в сторону, отвечал тапёр.
– Да ведь они же солидарные журналы! – опять приставал блондинчик.
– Ну-с!
– Так из-за чего ж между ними полемика?.. Ведь они одного направления держатся?.. они одно целое, – лепетал блондинчик.
– Одно? – окрикнул его тапёр.
– Ну да-с… По крайней мере и я и все так понимают.
– Вы этого по крайней мере не говорите! Не говорите этого по крайней мере потому, что стыдно говорить такую пошлость, – обрезал тапёр.
Блондинчик застыдился и стало робко чистить залёгшее горлышко.
– Как же это вы не понимаете? – гораздо снисходительнее начал тапёр. – Одни в принципе только социальны, а проводят идеи коммунистические; а те в принципе коммунисты, но проводят начала чистого социализма.
– Понимаю, – отвечал блондинчик и солгал.
Ничего он не понял и только старался запомнить это определение, чтобы проводить его дальше. Тапёр опять зевнул, потянулся, погладив себя от жилета до колен, и произнёс:
– Однако эти постепеновские редакторы тоже свиньи изрядные, живут у черта в зубах, да ещё ожидать себя заставляют.
– Ну, уж и Тузов, – заикнулся было блондинчик.
– Что Тузов? – опять окрикнул его тапёр.
– Тоже… ждёшь-ждёшь, да ещё лакей в передней скотина такая… и сам тоже обращается чрезвычайно обидно. Просто иной раз, как мальчика, примет: «я вас не помню, да я вас не знаю».
– Пх! Так тот ведь сила!
– А этот что?
Тапёр плюнул и произнёс:
– А этот вот что, – и растёр ногою.
В это время отворилась запертая до сих пор дверь кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый человек лет около сорока пяти или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но в них было так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось говорить без всякой хитрости и лукавства.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным человеком, с которым каждому хотелось иметь дело и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но „человек он“.
На кондитера же редактор Папошников точно смахивал как нельзя более и особенно теперь, когда он вышел к ожидавшим его пяти особам.
– Извините, господа, – начал он, раскланиваясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Негоциант молчал.
– Так дашь, жид, денег?
– Не дам.
– Ну, черт тебя возьми! – произнёс Розанов и посадил Альтерзона в кресло так, что даже пружины задребезжали. – Не ворошись, а то будешь бит всенародно, – сказал он ему в назидание и взял шляпу.
В дверях кабинета показалась Софья Егоровна.
– Мне здесь послышался шум, – сказала она, распахнув драпировку.
– Ах, Софья Егоровна!
– Дмитрий Петрович!
– Сколько лет, сколько зим! Пополнели, похорошели, – говорил Розанов, стараясь принять беззаботный вид и не сводя глаз с сидящего неподвижно Альтерзона.
– А вы знакомы с моим мужем?
– Как же-с! мы давнишние, старые приятели с бароном.
– Видаетесь вы с Лизой?
– Да, мы друг друга не забываем.
– Она, говорят, сильно изменилась.
– Не все цветут, как вы!
– Полноте, пожалуйста! Я Женни видела: та очень авантажна и так одета. Она бывает в свете?
– Из него не выходит.
– Вы все шутите. – А Лиза: Боже мой, какую жизнь она ведёт!
– Да, вот, чтобы перестроить эту жизнь, ей нужны взаймы две тысячи рублей: их вот именно я и просил у вашего благоверного, так не даёт. Попросите вы, Софья Егоровна.
– Мне, – я, право, никогда не мешаюсь в эти дела.
– Ну, для сестры отступите от своего похвального правила; вмешайтесь один раз. Лизавете Егоровне очень нужно.
– И куда это Лиза девает свои деньги? Ведь ей дают каждый год девятьсот рублей: это не шутка для одной женщины.
– Софья Егоровна, я думаю, у вас есть платья, которые стоят более этих денег.
– Да, это конечно, – проронила, несколько сконфузясь, Софи.
Розанов видел, что здесь более нечего пробовать.
– Прощай, голубчик, – сказал он с притворной лаской по-прежнему безмолвно сидевшему Альтерзону и, раскланявшись с Софьею Егоровною, благополучно вышел на улицу.
Розанов только Евгении Петровне рассказал, что от Альтерзонов ожидать нечего и что Лизе придётся отнимать себе отцовское наследство не иначе как тяжбою. Лизе он медлил рассказать об этом, ожидая, пока она оправится и будет в состоянии равнодушнее выслушать во всяком случае весьма неприятную новость. Он сказал, что Альтерзона нет в городе и что он приедет не прежде как недели через две.
Наконец прошли и две недели. У Лизы недоставало более терпения сидеть сложа руки.
«Пока что будет, я хоть достану себе переводов, – решила она, – и если завтра не будет Альтерзона, то пойду сама к сестре».
Чтобы предупредить возможность такого свидания, которое могло очень неприятно подействовать на Лизу, Розанов сказал, что Альтерзон вчера возвратился и что завтра утром они непременно будут иметь свидание, а потому личное посещение Лизы не может иметь никакого места.
Глава двадцать вторая.
У редактора отсталого журнала
В одиннадцать часов следующего утра Лиза показалась пешком на Кирочной и, найдя номер одного огромного дома, скрылась за тяжёлыми дубовыми дверями парадного подъезда. Она остановилась у двери, на которой была медная доска с надписью: «Савелий Савельевич Папошников». Здесь Лиза позвонила. Опрятный и вежливый лакей снял с неё шубку и тёплые сапожки и отворил ей дверь в просторную комнату с довольно простою, но удобно и рассудительно размещённою мебелью.
В этой комнате Лиза застала четырех человек, которые ожидали хозяина. Тут был молодой блондин с ничего не значащим лицом, беспрестанно старающийся бросить на что-нибудь взгляд, полный презрения, и бросающий вместо него взгляд, вызывающий самое искреннее сострадание к нему самому. Рядом с блондином, непристойно развалясь и потягиваясь в кресле, помещался испитой человечек, который мог быть решительно всем, чем вам угодно в гадком роде, но преимущественно трактирным шулером или тапёром. Третий гость был скромненький старичок, по-видимому, из старинных барских людей. Он был одет в длинном табачневом сюртуке, камзоле со стоячим воротничком и в чистеньких козловых сапожках. Голубые глазки старичка смотрели тихо, ласково и спокойно, но смело и неискательно. Четвёртый гость, человек лет шестидесяти, выглядывал Бурцевым не Бурцевым, а так во всей его фигуре и нетерпеливых движениях было что-то такое задорное: не то забияка-гусар старых времён, не то петербургский гражданин, ищущий популярности. Лиза была пятая.
Она вошла тихо и села на диван. Длиннополый старичок подвигался вдоль ряда висевших по стене картин, стараясь переступать так, чубы его скрипучие козловые сапожки не издали ни одного трескучего звука. Блондин, стоя возле развалившегося тапёра, искательно разговаривал с ним, но получал от нахала самые невнимательные ответы. Суровый старик держался совсем гражданином: заговорить с ним о чем-нибудь, надо было напустить на себя смелость.
– Отчего же это? – жалобно вопрошал тапёра блондинчик, пощипывая свою ужасно глупенькую бородочку.
– Да вот оттого же, – зевая и смотря в сторону, отвечал тапёр.
– Да ведь они же солидарные журналы! – опять приставал блондинчик.
– Ну-с!
– Так из-за чего ж между ними полемика?.. Ведь они одного направления держатся?.. они одно целое, – лепетал блондинчик.
– Одно? – окрикнул его тапёр.
– Ну да-с… По крайней мере и я и все так понимают.
– Вы этого по крайней мере не говорите! Не говорите этого по крайней мере потому, что стыдно говорить такую пошлость, – обрезал тапёр.
Блондинчик застыдился и стало робко чистить залёгшее горлышко.
– Как же это вы не понимаете? – гораздо снисходительнее начал тапёр. – Одни в принципе только социальны, а проводят идеи коммунистические; а те в принципе коммунисты, но проводят начала чистого социализма.
– Понимаю, – отвечал блондинчик и солгал.
Ничего он не понял и только старался запомнить это определение, чтобы проводить его дальше. Тапёр опять зевнул, потянулся, погладив себя от жилета до колен, и произнёс:
– Однако эти постепеновские редакторы тоже свиньи изрядные, живут у черта в зубах, да ещё ожидать себя заставляют.
– Ну, уж и Тузов, – заикнулся было блондинчик.
– Что Тузов? – опять окрикнул его тапёр.
– Тоже… ждёшь-ждёшь, да ещё лакей в передней скотина такая… и сам тоже обращается чрезвычайно обидно. Просто иной раз, как мальчика, примет: «я вас не помню, да я вас не знаю».
– Пх! Так тот ведь сила!
– А этот что?
Тапёр плюнул и произнёс:
– А этот вот что, – и растёр ногою.
В это время отворилась запертая до сих пор дверь кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый человек лет около сорока пяти или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но в них было так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось говорить без всякой хитрости и лукавства.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным человеком, с которым каждому хотелось иметь дело и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но „человек он“.
На кондитера же редактор Папошников точно смахивал как нельзя более и особенно теперь, когда он вышел к ожидавшим его пяти особам.
– Извините, господа, – начал он, раскланиваясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171