– Женщина должна, видите, создавать себе это положение! А отчего же вы не хотите ей сами устроить это положение? Отчего женщина не видит в семье предупредительности? Отчего желание её не угадывается?
– Но, душечка, нельзя же, чтобы муж мог отгадывать каждое женино желание, – вмешался начальник отделения, чуя, что в его огород полетели камешки.
– Если любит, так все отгадает, – зарешила дама. – Женихами же вы умеете отгадывать и предупреждать наши желания, а женитесь… Говорят: «у неё молодой муж», – да что мне или другой из того, что у меня молодой муж, когда для него все равно, счастлива я или несчастлива. Вы говорите, что вы работаете для семьи, – это вздор; вы для себя работаете, а чтобы предупредить какое-нибудь пустое желание жены, об этом вы никогда не заботитесь.
– Да, душечка, какое же желание, – заискивал опять начальник отделения.
– Ну, самое пустое, ну чепчик, ну ленту, которая нравится, – безделицу, да предупреди её.
– Душечка, да отчего же жене самой не купить себе чепчик или ленту?
– Не лента дорога, а внимание: в этом обязанность мужа.
– Вот в чем обязанность мужа! Слышали? – спросил Евгению Петровну Розанов, – та только улыбнулась.
– Это правда, – говорила камергерша Мерева сентиментальной сорокалетней жене богатого домовладельца. – Я всегда говорила: в молодых мужьях никакого проку нет, все только о себе думают. Вон жених моей внучки – генерал и, разумеется, хоть не стар, но в настоящих летах, так это любовь. Он её, как ребёнка, лелеет. Смешно даже, расскажу вам: он с нею часто разговаривает, как с ребёнком, знаете так: «сте, сте ти, моя дюся? да какая ти у меня клясавица», и привык так. Является он к своему дивизионному начальнику, да забылся и говорит: «Цесть имею васему превосходительству долезить». Даже начальник рассмеялся: «Что это, говорит, с вами такое?» – «Извините, говорит, ваше превосходительство, это я с невестой своей привык». – Так вот это любовь!
– Да, я имею трех взрослых дочерей, – стонала сентиментальная сорокалетняя домовладелица. – Одну я выдала за богатого купца из Астрахани. Он вдовец, но они счастливы. Дворяне богатые нынче довольно редки; чиновники зависят от места: доходное место, и хорошо; а то и есть нечего; учёные получают содержание небольшое: я решила всех моих дочерей за купцов отдать.
– Это так, – отвечала камергерша, несколько обиженная предпочтением, оказываемым купеческому карману. – Только будет ли их склонность?
– Н… ну, какие склонности! Помилуйте, это все выдумки. Я сказала, чтобы у меня в доме этих русских романов не было. Это все русские романы делают. Пусть читают по-французски: по крайней мере язык совершенствуют.
– Вот это очень, очень благоразумно, – подтверждала Мерева.
– Да сами согласитесь, к чему они все это наклоняют, наши писатели? Я не вижу ничего хорошего во всем, к чему они все наклоняют. Труд, труд, да труд затрубили, а мои дочери не так воспитаны, чтобы трудиться.
– А кто же будет выходить за бедных людей? – вмешался Зарницын.
– За бедных?.. – Домовладелица задумалась и, наконец, сказала: – Пусть кто хочет выходит; но я моих дочерей отдам за купцов…
– За человека страшно! – произнёс, пожимая плечами и отходя в сторону, Зарницын.
– Просто дура, – ответил ему кто-то.
Зарницын сел у окошечка и небрежно переворачивал гласированные листы лондонской русской газеты.
– Что читаешь? – спросил его, подсаживаясь, Розанов.
– «Слова, слова, слова», – отвечал, снисходительно улыбаясь, Зарницын.
– Гамлет! Зачем ты только своих слов не записываешь? Хорошо бы проверить, что ты переговорил в несколько лет.
– «Слова!»
– Именно все вы, как посмотришь на вас, не больше как «слова, слова и слова».
– Ну, а что твой камрад Звягин, с которым вы университет переворачивали: где он нынче воюет? – спрашивал за ужином Ипполита Вязмитинов.
– Звягин воюет? помилуй! смиренный селянин, женат, двое детей, служит мировым посредником и мхом обрастает.
– На ком он женат?
– Никона Родивоновича помнишь?
– Ещё бы!
– На его дочке, на Ульяночке.
– Господи Боже мой! а мотался, мотался, бурлил, бурлил!
– Из бродячих-то дрожжей и пиво бывает, – возразил Розанов.
– А уж поколобродил и подурил.
– Все мы на свой пай и поколобродили и подурили.
– Н-нну, не все, я думаю, одинаково, – с достоинством отвечал Вязмитинов. – Иное дело увлекаться, иное метаться как угорелому на всякую чепуху.
– Да-с, можем сказать, что поистине какую-то бесшабашную пору прожили, – вмешался ещё не старый статский генерал. – Уж и теперь даже вспомнить странно; сам себе не веришь, что собственными глазами видел. Всюду рвались и везде осрамились.
– Вещество мозга до сих пор ещё недостаточно выработано, – весьма серьёзно вставил Лобачевский.
– Н-нну, иные и с этим веществом да никаких безобразных чудес не откалывали и из угла в угол не метались, – резонировал Вязмитинов. – Вот моя жена была со всех сторон окружена самыми эмансипированными подругами, а не забывала же своего долга и не увлекалась.
– Почему вы это знаете? – спросила Евгения Петровна с тонкой улыбкой.
– А что? – подозлил Розанов.
– Ну, по крайней мере ты же не моталась, не рвалась никуда.
– Потому что некуда, – опять полушутя ответила Евгения Петровна.
– А моё мнение, не нам с тобой, брат Николай Степанович, быть строгими судьями. Мы с тобой видели, как порывались молодые силы, как не могли они отыскать настоящей дороги и как в криворос ударились. Нам с тобой простить наши личные оскорбления да пожалеть о заблуждениях – вот наше дело.
Вязмитинов замолчал.
– Нет, позволь, позволь, брат Розанов, – вмешался Зарницын. – Я сегодня встречаю Птицына. Ну, старый товарищ, поздоровались и разговорились: «Ты, – говорю ему, – у нас первый либерал нынче…». – «Кой черт, говорит, либерал; я тебе скажу: все либералы свиньи». – «Ты ж, говорю, сам крайний и пишешь в этом роде!» – «А черт их, говорит, возьми: мало ли что мы пишем! Я бы, говорит, даже давно написал, что они свиньи». – «Да что же?» спрашиваю. «Напечатают, говорит, что я пьяный на тротуаре валялся», – и сам смеётся… Ну что это за люди, вас спрашиваю?
– Комик! комик! – остановил его Розанов. – Ну, а мало ли, что мы с тобой говорим? Что ж мы-то с тобой за люди?
– Повторяю вам, вещество человеческого мозга недостаточно выработано, – опять произнёс Лобачевский.
– Ну, а я на моем стою: некуда было идти силам, они и пошли в криворос. Вон за Питером во всю ширь распахивается великое земское дело; оно прибрало к себе Звягина, соберёт к себе и всех.
– Только уж не ваших петербургских граждан.
– Граждане тоже люди русские, – перебил Розанов, – ещё посмотрим, что из них будет, как они промеж себя разбираться станут.
– Ню, а ваш брат непременно очень, очень далеко пойдёт, – радовала Евгению Петровну на прощанье Мерева.
– Он довольно способный мальчик, – равнодушно отвечала Вязмитинова.
– Этого мало, – с ударением и жестом произнесла Мерева, – но он очень, очень искательный молодой человек, который не может не пойти далеко.
В эту же пору, когда гости Вязмитинова пировали у него на именинах, в пустынной улице, на которой стоял Дом Согласия, происходила сцена иного характера.
В Доме царствовала невозмутимая тишина, и в тёмных стёклах окон только играл бледный месяц. Штат Дома был в расстройстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171