– Кто там?
– Из Швица, от ландсмана, – отвечал приезжий.
Ему отперли дверь и вслед за тем снова тщательно заперли её крепким засовом. Республика была полна французов, и в окрестностях стояли гренадеры Серрюрье.
Посланец вынул из-за пазухи довольно большой конверт с огромною официальною печатью и подал хозяину. Конверт был весь мокрый, как и одежда человека, который его доставил, но расплывшиеся чернила ещё позволяли прочесть содержание сложенного вчетверо квадратного листа толстой бумаги.
На нем было написано:
«Любезный союзник!
Утеснители швейцарской свободы не знают пределов своей дерзости. Ко всем оскорблениям, принесённым ими на нашу родину, они придумали ещё новое. Они покрывают нас бесчестием и требуют выдачи нашего незапятнанного штандарта. В ту минуту, как я пишу к тебе, союзник, пастор Фриц уезжает в Берн, чтобы отклонить врагов республики от унизительного для нас требования; но если он не успеет в своём предприятии до полудня, то нам, как и другим нашим союзникам, остаётся умереть, отстаивая наши штандарты. Во имя республики призываю тебя, союзник, соверши молитву в нашей церкви вместо пастора Фрица и укрепи народ твоею проповедью».
– Где моя библия? – спросил пастор, сожигая на свече записку.
– Ты едешь? – отчаянно проговорила слабая женщина по-французски.
– Где моя библия? – переспросил пастор.
– Боже всемогущий! Но твоё дитя, Губерт! Пощади нас! – опять проговорила пасторша.
– Ульрих! – крикнул пастор, слегка толкая спавшего на кровати пятилетнего ребёнка.
– Боже мой! Что ты хочешь, Губерт?
– Я хочу взять моего сына.
– Губерт! Куда? Пощади его! Я его не дам тебе: ты его не возьмёшь; я мать, я не дам! – повторяла жена.
– Я отец, и возьму его – отвечал спокойно пастор, бросая ребёнку его штаны и камзольчик.
– Мама, не плачь, я сам хочу ехать, – утешал ребёнок, выходя за двери с своим отцом и швицким посланным.
Пастор молча поцеловал жену в голову.
– Зачем ты везёшь с собою ребёнка? – спросил гребец, усаживаясь в лодку.
– Лодочники не спрашивали рыбака Телля, зачем он ведёт с собою своего сына, – сурово отвечал пастор, и лодка отчалила от Люцерна к Швицу.
Ещё задолго до рассвета лодка причалила к кантону Швиц.
Высокий суровый пастор, высокий, гибкий швейцарец и среди их маленький карапузик встали из лодки и пешком пошли к дому швицкого ландсмана. Ребёнок дрожал в платье, насквозь пробитом озёрными волнами, но глядел бодро. Ландсман погладил его по голове, а жена ландсмана напоила его тёплым вином и уложила в постель своего мужа. Она знала, что муж её не ляжет спать в эту ночь. Люцернский пастор говорил удивительную проповедь.
Честь четырех кантонов для слушателей этой проповеди была воплощена в куске белого полотна с красным крестом. Люди дрожали от ненависти к французам. Шайноха говорит, что современники видят только факты и не прозирают на результаты.
Ни ландсман, ни пастор, ни прихожане Люцерна не видели, что консульские войска Франции в существе несли более свободы, чем хранили её консерваторы старой швейцарской республики.
На сцене были французские штыки, пьяные офицеры и распущенные солдаты, помнящие времена либерального конвента.
В роковой час полудня взвод французских гренадер вынес из дома ландсмана шест с куском белого полотна, на котором был нашит красный крест. Это был штандарт четырех кантонов, взятый силою, несмотря на геройское сопротивление люцернцев. За стандартом четыре гренадера несли высокого человека с круглою рыжею головою английского склада. По его обуви струилась кровь.
За раненым вели ребёнка, с руками, связанными назади очень тонким шнурочком.
– Ну, что, bourgre allemand , попался? – шутил с ребёнком гренадер.
– Я иду с моим отцом, – отвечал на чистом французском языке ребёнок.
– Tien! Ты говоришь по-французски?
– Да, моя мать не умеет говорить иначе, – отвечало дитя.
Через два дня после этого происшествия из дома, в котором квартировал sous-lieutenant , вынесли длинную тростниковую корзину, в каких обыкновенно возят уголья. Это грубая корзина в три аршина длины и полтора глубины, сверху довольно широкая, книзу совсем почти сходила на нет.
За такой корзиной, покрытой сверху зелёным полотном с походной фуры, шли девять гренадер с карабинами; затем в трех шагах следовал полувзвод, предводимый sous-lieutenant'ом.
В хвосте этого взвода старый гренадер нёс на руках пятилетнего ребёнка.
Дитя расспрашивало конвентинца, скоро ли оно увидит своего отца, и беспечно перебирало пухлою ручкою узорчатую плетёнку кутаса и красивую шишку помпона.
Процессия остановилась у деревни, на берегу, с которого видна была гигантская гора, царственно возвышающаяся над четырьмя кантонами своею блестящею белоснежною короною, а влево за нею зелёная Рютли. Здесь, у извилистой горной дорожки, был врыт тонкий белый столб и возле него выкопана могила. Это было очень хорошее место для всех, кроме того, кого теперь принесли сюда в угольной корзине.
Гренадеры опустили корзину и вынули из неё пастора с проколотыми ногами.
Он жестоко страдал от ран, и испачканное угольною пылью лицо его судорожно подёргивалось, но глаза смотрели смело и гордо. Пастор одною рукою опёрся о плечо гренадера, а другою взял за руку сына.
Sous-lieutenant достал из кармана четвертушку бумаги и прочёл приговор, по которому пастор Губерт Райнер за возмутительное неповиновение был осуждён на расстреляние, – «а в пример прочим, – добавил sous-lieutenant своим французско-страсбургским наречием, – с этим горным козлом мы расстреляем и его козлёнка. Капрал! Привяжите их к столбу. »
Обстоятельства делали sous-lieutenant'а владыкою жизни и смерти в местности, занятой его отрядом. Он сам составил и сам конфирмовал смертный приговор пастора Райнера и мог в один день безответственно расстрелять без всякого приговора ещё двадцать человек с тою короткою формальностью, с которою осудил на смерть молодого козлёнка.
Пастор твёрдо, насколько ему позволяли раненые ноги, подошёл и стал у столба.
– Вы имеете предсмертную просьбу? – спросил пастора капрал.
– Имею.
– Что вы хотите?
– Чтоб мне не завязывали рук и глаз и чтоб меня расстреляли на той стороне озера: я хочу лежать ближе к Рютли.
Капрал передал просьбу sous-lieutenant'у и через минуту сообщил осуждённому, что первая половина его просьбы будет исполнена, а на Рютли он может смотреть отсюда.
Пастор взглянул на блестящую, алмазную митру горы, сжал ручонку сына и, опершись другою рукою о плечо гренадера, спокойно стал у столба над выкопанною у него ямою.
– Подвяжите меня только под плечи: этого совершенно довольно, – сказал он капралу. Просьбу его исполнили.
– Теперь хорошо, – сказал пастор, поддерживаемый верёвкой. – Теперь подайте мне сына.
Ему подали ребёнка.
Пастор взял сына на руки, прижал его к своей груди и, обернув дитя задом к выступившим из полувзвода вперёд десяти гренадерам, сказал:
– Смотри, Ульрих, на Рютли. Ты видишь, вон она там, наша гордая Рютли, вон там – за этою белою горою. Там, в той долине, давно-давно, сошлись наши рыбаки и поклялись умереть за свободу…
До ушей пастора долетел неистовый вопль. Он ждал выстрела, но не этих раздирающих звуков знакомого голоса. Пастор боялся, что ребёнок также вслушается в этот голос и заплачет. Пастор этого очень боялся и, чтобы отвлечь детское внимание от материнских стонов, говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171