– Только всего: вас спрашивали.
– Спрашивали?
– Спрашивали.
– Меня? меня?
– Ну да, вас.
– А вас?
– А меня не спрашивали.
– А его? – Арапов указал на Бычкова.
– И его не спрашивали, – отвечал Персиянцев.
– Да меня с какой же стати? – как-то отчуждающимся тоном произнёс Бычков.
– Эко, брат, «с какой стати»! «с какой стати»! будут они тебе стать разбирать, – совершенно другим, каким-то привлекающим тоном возразил Арапов.
– Ну как же! Так и чирий не сядет, а все почесать прежде надо, – отрекался Бычков.
– А Розанова спрашивали? – отнёсся Арапов к Персиянцеву.
– Зачем же Розанова? Нет, никого, кроме вас, не спрашивали.
– Возьмут? – произнёс Арапов, глядя на Бычкова и на Персиянцева.
– Вероятно, – отвечал Бычков.
– Теперь мне отсюда и выйти нельзя.
– Да уж не отсидишься. А по-моему, иди лучше сам.
– Как сам? Черт знает, что ты выдумываешь! С какой стати я пойду сам? Ни за что я сам не пойду.
– Так поведут.
– Ну уж пусть ведут, а сам я не пойду. Лучше вот что, – начал он, – лучше слетайте вы, милый Персиянцев…
– Куда? – спросил тот, пыхнув своей трубочкой.
– В Лефортово опять, спросите там Нечая, знаете, полицейского, что живёт наверху.
– Ну, знаю.
– Попросите его разведать обо мне и приезжайте скорее сюда.
Персиянцев ушёл.
Арапов посмотрел на Бычкова, который спокойно стоял у окна, раздувая свои щеки и подрезывая перочинным ножичком застывшее на рукаве халата пятнышко стеарина.
«У! у! скотина жестокая!» – подумал Арапов, глядя на тщательную работу Бычкова, а тот как-будто услыхал это, тотчас же вышел за двери и, взяв в другой комнате своего ребёнка, запел с ним:
Цыпки, цыпки, цыпки, цыпки,
Цыпки, цыпки, цыпки.
а потом
Та-та-ри, та-та-ри,
Та-та-ри-ри.
Арапов завернулся, поскрёб себя ногтями по левому боку и жалостно охнул.
Более полутора часа пролежал в таком положении один-одинёшенек бедный корректор. Никто к нему не входил в комнату, никто о нем не понаведался: хозяина и слуха и духа не было. Наконец дверь отворилась; Арапов судорожно приподнялся и увидел Персиянцева.
– Ну что? – спросил он в одно и то же время робко и торопливо.
– Ничего, – все хорошо.
– Ну! – вскрикнул, привскочив, обрадованный Арапов.
– У вас ничего подозрительного не нашли, и на том дело и кончено. Только одно подозрение было.
Арапов встал и начал скоро одеваться.
– Ничего! – радостно произнёс он навстречу входившему Бычкову, с которым они только что наблюдали друг друга без масок. – Подозрение было, и теперь все кончено. Хорошо, что я дома не ночевал, а то, черт возьми, напрасно бы сцена могла выйти: я бы их всех в шею.
– Поблагодари лучше Розанова, – заметил Бычков.
– Да, – но, впрочем, нет. При мне бы ничего; я бы не допустил.
– В погребе были. Прямо туда и пошли, – произнёс Персиянцев.
Арапов опять отупел.
– Однако указаньица верные были, – проронил, помолчав, Бычков.
Арапов с Персиянцевым вышли и расстались за воротами: Арапов уехал в Лефортово; Персиянцев пошёл к себе.
– Арапка! – крикнула Давыдовская, входя вслед за корректором в его комнаты. – А у тебя ночью гости были.
– Знаю-с, – мрачно отвечал Арапка.
– Целое маркобрунство.
– Знаю-с, знаю. А вы бы, Прасковья Ивановна, могли не допустить до обыска; без хозяина квартиры обыскивать не позволено.
– Ах, батюшка Аника-воин, не ширись так, сделай своё одолжение! Ты прежде расскажи, мало ли я тут с ними стражения имела: я, может быть, горло все надсадила. Го-го-го! не бойся, будут помнить. Я, говорю, знаю таких лиц, к которым вас и в переднюю-то не пустят. Ко мне, говорю, сам князь езжал, по три графина холодной воды выпивал, возле меня сидя. – А то я их, маркобрунов, бояться стану! Но ведь ничего нельзя сделать – нахрапом лезут: позвали Нечая, соседа Ларивонова, дворника Антропа Иванова и пошли шарить.
– Чего они искали?
– Не сказали; я спрашивала – не сказали. Ревизию, говорят, имеем предписание произвести. Ну, да уж зато, скажу тебе, Арапка, и смеху ж было! Только спустились двое хожалых в погреб, смотрим, летят оба. «Ай! ай! там черт, говорят, сидит». Смотрю, у одного все штаны так и располосованы. Впотьмах-то, дурак, на твоего барсука налез. Много хохотали после.
– Гм! – крякнул Арапов. – А вы вот что, Прасковья Ивановна, вы велите Антропу, если ко мне покажется этот маленький жидок, что у меня перепиской занимался, так в шею его. Понимаете: от ворот прямо в шею.
– Хорошо.
– И других тоже.
– Всех гнать?
– В шею, от ворот и в шею. Никого ко мне не пускать.
Оставшись один, Арапов покусал губы, пожал лоб, потом вошёл в чуланчик, взял с полки какую-то ничтожную бумажку и разорвал её; наконец, снял со стены висевший над кроватью револьвер и остановился, смотря то на окно комнаты, то на дуло пистолета.
В таком колебании прошло несколько минут: в глазах Арапова выражалась совершенная потерянность.
Однако он, наконец, сделал решительный шаг, вошёл в чуланчик, открыл погреб, стал на самый край чёрного квадрата, обозначавшего поднятое творило, и взял пистолет в правую руку. Через несколько секунд раздался выстрел, после которого в погребе послышался отчаянный визг боли и испуга. Цепь громыхнула, дёрнулась, и в это же время послышался крик Арапова, опять визг; ещё пять – один за другим в мгновение ока последовавших выстрелов, и Арапов, бледный и растрёпанный, с левою ладонью у сердца и с тёплым пистолетом в правой руке выбежал из чулана. Он напоминал собою Макбета более, чем все современные актёры, терзающие Шекспира, и это ему было тем легче, что тут он не «играл из себя комедии», как говорила жена Нечая, а действительно был объят страшным ужасом и, выронив пистолет, тяжело рухнулся на пол в сильном обмороке, закончившем его безумство.
Барсук был убит наповал, и очнувшийся к вечеру Арапов сам не понимал, зачем он убил бедного зверя. Хожалый был отомщён. Барсук был облит кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания героя современной комедии.
Розанов писал свою диссертацию. Неделя шла за неделей, и уже приближались рождественские праздники, а Розанов не делал ни шагу за ворота больницы. Он очень хорошо знал, что слухи о его «подлости» и «шпионстве» непременно достигли до всех его знакомых, и сначала не хотел идти никуда, чтоб и людей не волновать своим появлением, и себя не подвергать ещё длинному ряду незаслуженных оскорблений. Оправдываться же он не мог.
Во-первых, все это было ему до такой степени больно, что он не находил в себе силы с должным хладнокровием опровергать взведённые на него обвинения, а во-вторых, что же он и мог сказать? Одни обвинения были просто голословные клеветы или подозрения, для опровержения которых нельзя было подыскать никаких доказательств, а других нельзя было опровергать, не подводя некоторых людей прямо к неминуемой тяжёлой ответственности. Доктор не хотел купить этою ценою восстановление своей репутации и молчал, сидя безвыходно дома и трудясь над своей диссертацией. Единственным отдыхом ему была беседа с Лобачевским, который оставался с Розановым в прежних, неизменно хороших, не то что приятельских, а товарищеских отношениях. Но, несмотря на то, что в этих отношениях не было ни особенной теплоты, ни знаков нежного сочувствия, они действовали на Розанова чрезвычайно успокоительно и до такой степени благотворно, что ему стало казаться, будто он ещё никогда не был так хорошо пристроен, как нынче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171