В конце коридора стукнула дверь, и по полу зазвенела кавалерийская сабля.
– Номер! – громко крикнул голос.
Лакей побежал и заговорил что-то на ходу.
– Какая такая приезжая? – спросил голос.
– Ей-Богу-с приезжая.
– Покажи нам её!
– Нет-с, ей-Богу-с, настоящая приезжая, и паспорт вон у меня на шкафе лежит.
– Врёшь.
– Нет, ей-Богу-с: вот посмотрите.
Лиза слышала, как развернули её институтский диплом и прочитали вслух: «дочь полковника Егора Николаевича Бахарева, девица Елизавета Егоровна Бахарева, семнадцати лет».
– Одна? – спросил голос тише.
– Теперь одна-с, – отвечал лакей.
– А с кем приехала?
– Тоже, должно, с подругою, да та уехала куда-то с вечера.
– Ты завтра за ней помастери.
– Слушаю-с.
– Ну, а теперь черт с тобою, давай хоть тот номер.
Мимо Лизиных дверей прошли сапоги в шпорах, сапоги без шпор и шумливое шёлковое платье. У Лизы голова ходила ходуном.
«Где я? Боже мой! Где я? Куда нас привезли!» – спрашивала она сама себя, боясь шевельнуться на диване.
А свечка уже совсем догорала.
– Так вот ты, Баранов, и сообрази, – говорил гораздо тише совсем опьяневший женский голос. – Что же она, Жанетка, только ведь что французинка называется, а что она против меня? Тьфу, вот что она. Где ж теперь, Баранов, правда!
– Нет, вы теперь объясните мне: согласны вы, чтобы гробовщики жили на одном правиле с столарями? – приставал бас с другой стороны Лизиной комнаты. – Согласны, – так так и скажите. А я на это ни в жизнь, ни за что не согласен. Я сам доступлю к князю Суворову и к министру и скажу: так и так и извольте это дело рассудить, потому как ваша на все это есть воля. Как вам угодно, так это дело и рассудите, но только моего на это согласия никакого нет.
Огарок догорел и потух, оставив Лизу в совершенной темноте. Несколько минут все было тихо, но вдруг одна дверь с шумом распахнулась настежь, кто-то вылетел в коридор и упал, тронувшись головою о Лизину дверь.
Лиза вскочила и бросилась к окну, но дверь устояла на замке и петлях.
В коридоре сделался шум. Отворилось ещё несколько дверей. Лакей помогал подниматься человеку, упавшему к Лизиной комнате. Потом зашелестело шёлковое платье, и женский голос стал кого-то успокоивать.
– Нет, это не шутка, – возражал плачевным тоном упавший. – Он если шутит, так он должен говорить, что он это шутя делает, а не бить прямо всерьёз.
– Душенька штатский, ну полноте, ну помиритесь, ну что вам из-за этого обижаться, – уговаривало шёлковое платье.
– Нет, я не обижаюсь, а только я после этого не хочу с ним быть в компании, если он дерётся, – отвечал душенька штатский. – Согласитесь, это не всякому же может быть приятно, – добавил он и решительно отправился к выходу.
Шёлковое платье вернулось в номер, щёлкнуло за собою ключом, и все утихло. Трепещущая Лиза, ни жива ни мертва, стояла, прислонясь к холодному окну. Уличные фонари погасли, и по комнате засерелось. Лиза ещё подождала с полчаса и дёрнула за сальную сонетку. Вошёл заспанный коридорный в одном бельё.
Лиза попросила себе самовар. Через час явился чайный прибор, но самовара все-таки не было. Вид растерзанного лакея в одном бельё окончательно вывел Лизу из терпения. Она мысленно решила не пить чаю, а уйти куда-нибудь отсюда, хоть походить по улице. В этих соображениях она попросила дать ей адрес гостиницы и тихо опустилась в угол дивана. Усталость и молодость брали своё. Лизу клонил сон.
Чтобы не заснуть, она взяла выброшенную Бертольди из сака книжку. Это было Молешотово «Учение о пище». Лиза стала читать, ожидая, пока ей дадут адрес, без которого она, не зная города, боялась выйти на улицу.
«Ничто не подавляет до такой степени наши духовные силы, как голод. От голода голова и сердце пустеют. И хотя потребность в пище поразительно уменьшается при напряжённой духовной деятельности, тем не менее ничего нет вреднее голода для спокойного мышления. Потому голодный во сто раз сильнее чувствует всякую несправедливость, и, стало быть, не прихоть породила идею о праве каждого на труд и хлеб. Мудрость и любовь требуют обсудить всякий взгляд, но мы считаем себя обязанными неотразимую убедительность фактов противопоставить той жестокой мысли, по которой право человеческое становится в зависимость от милости человеческой». – «Нельзя, нельзя мечтать, как Помада… – шепчет Лиза, откидывая от себя книгу. – Мне здесь холодно, я теперь одна, на всю жизнь одна, но Бог с ними со всеми. Что в их теплоте! Они вертятся вокруг своего вечного солнца, а мне не нужно этого солнца. Тяжело мне, и пусть…» – Лиза взяла маленький английский волюмчик «The poetical works of Longfellow» и прочла:
«В моей груди нет иного света, и, кроме холодного света звёзд, я вверяю первую стражу ночи красной планете Марсу. Звезда,непобедимой воли, она восходит в моей груди: ясная, тихая и полная решимости, спокойная и самообладающая. И ты также, кто бы ни был ты, читающий эту короткую песню, если одна за другой уходят твои надежды, будь полон решимости и спокоен. Не пугайся этого ничтожного мира, и ты скоро узнаешь, какое высокое наслаждение страдать и быть крепким духом».
Лиза опять взяла Молешота, но он уже не читался, и видела Лиза сквозь опущенные веки, как по свалившемуся на пол «Учению о пище» шевелилась какая-то знакомая группа. Тут были: няня, Женни, Розанов и вдруг мартовская ночь, а не комната с сальной обстановкой. В небе поют жаворонки, Розанов говорит, что
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых.
Потом Райнер. Где он? Он должен быть здесь… Отец клянёт… Образ падает из его рук… Какая тяжкая сцена!.. Укор невежд, укор людей … Отец! отец!
– Бахарева! что с вами? Чего вы рыдаете во сне, – спрашивает Лизу знакомый голос. Она подняла утомлённую головку. В комнате светло. Перед ней Бертольди развязывает шляпку, на полу «Учение о пище», у двери двое незнакомых людей снимают свои пальто, на столе потухший самовар и карточка.
– Ревякин и Прорвич, – произнесла Бертольди, торжественно показывая на высокого рыжего угреватого господина и его замурзанного черненького товарища.
Заспавшаяся Лиза ничего не могла сообразить в одно мгновение. Она закрыла рукою глаза и, открыв их снова, случайно прежде всего прочла на лежащей у самовара карточке: «В С.–Петербурге, по Караванной улице, № 7, гостиница для приезжающих с нумерами „Италия“.
Прорвич и Ревякин протянули Лизе свои руки.
Книга третья
На Невских берегах
Глава первая.
Старые знакомые на новой почве
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись тёмными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид её не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
По одной из таких пустынных улиц часу в двенадцатом самого ненастного дня, по ступицу в жидкой, болотистой грязи, плыли маленькие одноместные дрожечки, запряжённые парою бойких рыженьких шведок. Толстенькие, крепкие лошадки с тщательно переваленными гривками и ловко подвязанными куколкою хвостами, хорошая упряжь и хороший кожаный армяк кучера давали чувствовать, что это собственные, хозяйские лошадки, а спокойное внимание, с которым седок глядел через пристяжную вперёд и предостерегал кучера при объездах затопленных камней и водомоин, в одно и то же время позволяло догадываться, что этот седок есть сам владелец шведок и экипажа и что ему, как пять пальцев собственной руки, знакомы подводные камни и бездонные пучины этого угла Петербургской стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Номер! – громко крикнул голос.
Лакей побежал и заговорил что-то на ходу.
– Какая такая приезжая? – спросил голос.
– Ей-Богу-с приезжая.
– Покажи нам её!
– Нет-с, ей-Богу-с, настоящая приезжая, и паспорт вон у меня на шкафе лежит.
– Врёшь.
– Нет, ей-Богу-с: вот посмотрите.
Лиза слышала, как развернули её институтский диплом и прочитали вслух: «дочь полковника Егора Николаевича Бахарева, девица Елизавета Егоровна Бахарева, семнадцати лет».
– Одна? – спросил голос тише.
– Теперь одна-с, – отвечал лакей.
– А с кем приехала?
– Тоже, должно, с подругою, да та уехала куда-то с вечера.
– Ты завтра за ней помастери.
– Слушаю-с.
– Ну, а теперь черт с тобою, давай хоть тот номер.
Мимо Лизиных дверей прошли сапоги в шпорах, сапоги без шпор и шумливое шёлковое платье. У Лизы голова ходила ходуном.
«Где я? Боже мой! Где я? Куда нас привезли!» – спрашивала она сама себя, боясь шевельнуться на диване.
А свечка уже совсем догорала.
– Так вот ты, Баранов, и сообрази, – говорил гораздо тише совсем опьяневший женский голос. – Что же она, Жанетка, только ведь что французинка называется, а что она против меня? Тьфу, вот что она. Где ж теперь, Баранов, правда!
– Нет, вы теперь объясните мне: согласны вы, чтобы гробовщики жили на одном правиле с столарями? – приставал бас с другой стороны Лизиной комнаты. – Согласны, – так так и скажите. А я на это ни в жизнь, ни за что не согласен. Я сам доступлю к князю Суворову и к министру и скажу: так и так и извольте это дело рассудить, потому как ваша на все это есть воля. Как вам угодно, так это дело и рассудите, но только моего на это согласия никакого нет.
Огарок догорел и потух, оставив Лизу в совершенной темноте. Несколько минут все было тихо, но вдруг одна дверь с шумом распахнулась настежь, кто-то вылетел в коридор и упал, тронувшись головою о Лизину дверь.
Лиза вскочила и бросилась к окну, но дверь устояла на замке и петлях.
В коридоре сделался шум. Отворилось ещё несколько дверей. Лакей помогал подниматься человеку, упавшему к Лизиной комнате. Потом зашелестело шёлковое платье, и женский голос стал кого-то успокоивать.
– Нет, это не шутка, – возражал плачевным тоном упавший. – Он если шутит, так он должен говорить, что он это шутя делает, а не бить прямо всерьёз.
– Душенька штатский, ну полноте, ну помиритесь, ну что вам из-за этого обижаться, – уговаривало шёлковое платье.
– Нет, я не обижаюсь, а только я после этого не хочу с ним быть в компании, если он дерётся, – отвечал душенька штатский. – Согласитесь, это не всякому же может быть приятно, – добавил он и решительно отправился к выходу.
Шёлковое платье вернулось в номер, щёлкнуло за собою ключом, и все утихло. Трепещущая Лиза, ни жива ни мертва, стояла, прислонясь к холодному окну. Уличные фонари погасли, и по комнате засерелось. Лиза ещё подождала с полчаса и дёрнула за сальную сонетку. Вошёл заспанный коридорный в одном бельё.
Лиза попросила себе самовар. Через час явился чайный прибор, но самовара все-таки не было. Вид растерзанного лакея в одном бельё окончательно вывел Лизу из терпения. Она мысленно решила не пить чаю, а уйти куда-нибудь отсюда, хоть походить по улице. В этих соображениях она попросила дать ей адрес гостиницы и тихо опустилась в угол дивана. Усталость и молодость брали своё. Лизу клонил сон.
Чтобы не заснуть, она взяла выброшенную Бертольди из сака книжку. Это было Молешотово «Учение о пище». Лиза стала читать, ожидая, пока ей дадут адрес, без которого она, не зная города, боялась выйти на улицу.
«Ничто не подавляет до такой степени наши духовные силы, как голод. От голода голова и сердце пустеют. И хотя потребность в пище поразительно уменьшается при напряжённой духовной деятельности, тем не менее ничего нет вреднее голода для спокойного мышления. Потому голодный во сто раз сильнее чувствует всякую несправедливость, и, стало быть, не прихоть породила идею о праве каждого на труд и хлеб. Мудрость и любовь требуют обсудить всякий взгляд, но мы считаем себя обязанными неотразимую убедительность фактов противопоставить той жестокой мысли, по которой право человеческое становится в зависимость от милости человеческой». – «Нельзя, нельзя мечтать, как Помада… – шепчет Лиза, откидывая от себя книгу. – Мне здесь холодно, я теперь одна, на всю жизнь одна, но Бог с ними со всеми. Что в их теплоте! Они вертятся вокруг своего вечного солнца, а мне не нужно этого солнца. Тяжело мне, и пусть…» – Лиза взяла маленький английский волюмчик «The poetical works of Longfellow» и прочла:
«В моей груди нет иного света, и, кроме холодного света звёзд, я вверяю первую стражу ночи красной планете Марсу. Звезда,непобедимой воли, она восходит в моей груди: ясная, тихая и полная решимости, спокойная и самообладающая. И ты также, кто бы ни был ты, читающий эту короткую песню, если одна за другой уходят твои надежды, будь полон решимости и спокоен. Не пугайся этого ничтожного мира, и ты скоро узнаешь, какое высокое наслаждение страдать и быть крепким духом».
Лиза опять взяла Молешота, но он уже не читался, и видела Лиза сквозь опущенные веки, как по свалившемуся на пол «Учению о пище» шевелилась какая-то знакомая группа. Тут были: няня, Женни, Розанов и вдруг мартовская ночь, а не комната с сальной обстановкой. В небе поют жаворонки, Розанов говорит, что
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых.
Потом Райнер. Где он? Он должен быть здесь… Отец клянёт… Образ падает из его рук… Какая тяжкая сцена!.. Укор невежд, укор людей … Отец! отец!
– Бахарева! что с вами? Чего вы рыдаете во сне, – спрашивает Лизу знакомый голос. Она подняла утомлённую головку. В комнате светло. Перед ней Бертольди развязывает шляпку, на полу «Учение о пище», у двери двое незнакомых людей снимают свои пальто, на столе потухший самовар и карточка.
– Ревякин и Прорвич, – произнесла Бертольди, торжественно показывая на высокого рыжего угреватого господина и его замурзанного черненького товарища.
Заспавшаяся Лиза ничего не могла сообразить в одно мгновение. Она закрыла рукою глаза и, открыв их снова, случайно прежде всего прочла на лежащей у самовара карточке: «В С.–Петербурге, по Караванной улице, № 7, гостиница для приезжающих с нумерами „Италия“.
Прорвич и Ревякин протянули Лизе свои руки.
Книга третья
На Невских берегах
Глава первая.
Старые знакомые на новой почве
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись тёмными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид её не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
По одной из таких пустынных улиц часу в двенадцатом самого ненастного дня, по ступицу в жидкой, болотистой грязи, плыли маленькие одноместные дрожечки, запряжённые парою бойких рыженьких шведок. Толстенькие, крепкие лошадки с тщательно переваленными гривками и ловко подвязанными куколкою хвостами, хорошая упряжь и хороший кожаный армяк кучера давали чувствовать, что это собственные, хозяйские лошадки, а спокойное внимание, с которым седок глядел через пристяжную вперёд и предостерегал кучера при объездах затопленных камней и водомоин, в одно и то же время позволяло догадываться, что этот седок есть сам владелец шведок и экипажа и что ему, как пять пальцев собственной руки, знакомы подводные камни и бездонные пучины этого угла Петербургской стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171