Розанов прочёл сверху «Рай» и, не видя здесь ничего секретного, стал читать далее:
Как все небесное прекрасней,
Мы уж привыкли отличать,
Так сладострастье сладострастней
В раю мы вправе ожидать,
И Магомет, пророк и гений,
Недаром эту мысль развил,
Для лучших рая наслаждений
Туда он гурий насадил.
– Черт знает, что за гадость такая! – воскликнул, рассмеявшись, Розанов, – ведь она, верно, сама такую чепуху сочинила, – и Розанов, не посмотрев более на листок, спрятал его в свой бумажник, чтобы отдать Бертольди.
При первом же свидании Розанов вынул бумажку и подал Бертольди.
– Что это такое? – спросила она.
– Стишки, – отвечал Розанов.
– Вечные пошлости!
– Да возьмите, вам говорят: это ваши стихи.
Бертольди отвернулась.
– Нуте-ка, покажите, – произнёс Бычков и бесцеремонно выдернул сложенный листок из рук Розанова, развернул и стал читать: «Рай православных и рай Магомета».
Все хохотали, а Бертольди хранила совершенное спокойствие; но когда Бычков перевернул бумажку и прочёл: «А. Т. Кореневу на память, Елена Бертольди», Бертольди по женской логике рассердилась на Розанова до последней степени.
– То-то, Бертольдинька, надо всегда жить так, чтобы не было никаких секретов, – говорил ей Розанов, повторяя в шутку её собственные слова.
Бертольди его возненавидела.
Глава двадцать третья.
Старый друг
По поводу открытой Бычковым приписки на «рае Магомета» у Лизы задался очень весёлый вечер. Переходя от одного смешного предмета к другому, гости засиделись так долго, что когда Розанов, проводив до ворот Полиньку Калистратову, пришёл к своей калитке, был уже второй час ночи. Входя в свою комнату, Розанов на самом пороге столкнулся в темноте с какою-то фигурою и, отскочив, крикнул:
– Кто это?
– Дмитрий! душа! здравствуй! – отозвался голос, которого Розанов никак не узнал сразу.
– Не узнаешь, не ждал, шельмец ты этакой! – продолжал гость, целуя Розанова и сминая его в своих объятиях.
– Помада! – крикнул Розанов.
– Он, он, брат, самый! – отвечал Помада.
– Как это ты?
– Так просто. Зажигай скорее огня.
– Что же ты-то сидишь в потёмках?
– Да я, брат, давно; я ещё засветло приехал: все жду тебя. Так все ходил; славно здесь. Ну, уж Москва ваша!
– Что?
– Отличный, братец, город. Ехал, ехал, да и черт возьми совсем: дома какие – фу ты, Господи! – Ну, что Бахаревы?
Розанов зажёг свечку.
– Ну, а ел ты что-нибудь?
– Голоден, брат, как волк.
– Постой же, я расстараюсь чего-нибудь.
– И водочки, Дмитрий.
– Всего, если достану.
– Куда же ты пойдёшь?
– Тут трактирчик есть: верно, отопрут сзади.
– Так пойдём вместе; что ж я один буду тут делать. Ну, Москва! – говорил Помада, надевая сапоги, которые он снял, чтобы дать отдохнуть ногам.
– Эк ты загорел-то как.
– Жар, брат, пыль.
– Чего ж ты это приехал?
– На каникулярное время, повидаться приехал.
– А это, что это такое Сокольники? Деревня, что ль, это такая? – спрашивал Помада, выйдя за ворота и оглянувшись назад по улице.
– Дача.
– Отлично, брат, – ну уж и город! Ивана Великого ямщик за пятнадцать вёрст показывал; непременно надо будет сходить. Как же-то… Ты мне и не сказал: как Лизавета Егоровна?
– Да ничего; вот завтра вечером пойдём к ней.
– Они в городе?
– Нет, тут на даче.
– Отлично, – ну я, брат, утром должен сходить; вечером нехорошо: целый день приехал, и вечером идти. Я утром.
Розанов проник задним ходом в заведение, набрал там посудину водочки, пару бутылок пива, бутебродов, закусок – вроде крутых яиц и огурцов.
Через пять минут Розанов и Помада были дома. Розанов, тотчас по приходе домой, стал открывать водку и пиво, а Помада бросился в угол к крошечному старенькому чемоданчику, из разряда тех «конвертиков», которые нередко покупают по три четвертака за штуку солдатики, отправляющиеся в отпуск.
– Тут, брат, я тебе привёз письма, и подарок от Евгении Петровны…
– О!
– Да, – и Лизавете Егоровне тоже… Ей, брат, ещё что, – я ей ещё вот что привёз! – воскликнул Помада, вскакивая и ударяя рукою по большой связке бумаги.
– Что же это такое?
– Ага! Смотри.
Помада торопливо развязал снурочек и стал перебирать и показывать Розанову тетрадь за тетрадью.
– «Вопросы жизни» Пирогова, – сам списал из «Морского сборника»: она давно хотела их; Кант «О чувствах высокого и прекрасного», – с заграничного издания списал; «Русский народ и социализм», письмо к Мишле, – тоже списал у Зарницына.
– У неё это есть печатное.
– О!
– Право, есть; да ты оставь, а вот ешь-ка пока.
– Сейчас. А вот это: Милль «О свободе», этого нет?
– Этого, кажется, нет.
– Ну, вот и отлично. Я, брат, все, что у Зарницына мог достать, все списал.
Розанов со вниманием смотрел на счастливого Помаду.
– Добролюбова одна, две, три, четыре, пять статей вырвал из «Современника» и переплёл.
– Это же зачем?
– Дивные, брат, статьи.
– Знаю; да ведь у неё есть это все.
– Есть? – досадно; ну да все равно. Шевченки «Сон», Огарёва, тут много ещё…
– Ешь прежде.
– Сейчас. Вид фотографический из её окон в Мереве.
– Это ты как добыл?
– А-а! То-то вы Помаду не хвалите. Фотограф-жид приезжал; я ему пять целковых дал и работки кое у кого достал, – он и сделал.
– Сейчас и видно, что жидовская фотография.
– Ну, а это?
– Евгении Петровны портрет.
– Да, и тебе прислала: все здесь уложено. Ну, а это?
– Да полно, ешь, сделай милость.
– Нет, ты смотри.
– Нет, уж полно.
Розанов взял новый узелок из рук Помады и, сунув его назад, закрыл чемоданчик. Помада выпил рюмку водки и съел несколько яиц.
– Ну, как же там у вас живётся? – спросил Розанов, когда гость его подкрепился и они принялись за пиво.
– Живём, брат. Евгения Петровна, знаешь, верно, – замуж идёт.
– Знаю.
– За Вязмитинова: он, брат, в гору пойдёт.
– Это как?
– Как же, – его статью везде расхваливали.
– Ну, это ещё вилами писано.
– Нет, напечатано, и попечитель о нем директора спрашивал.
– А старик?
– Плох, кашляет все, а уж Евгения Петровна, я тебе скажу…
Помада поцеловал свои пальчики.
– И такая же добрая?
– Все такая ж. Ах!..
Помада вскочил, вынул из чемоданчика маленький свёрточек и, подав Розанову, сказал:
– Это тебе.
В свёрточке была вышитая картина для столового портфеля.
– Поцелуй, – это её ручки шили.
– Спасибо ей, – сказал Розанов и в самом деле поцеловал картину, на которой долго лежали ручки Женни.
– О тебе, брат, часто, часто мы вспоминали: на твоём месте теперь такой лекаришка… гордый, интересан. Раз не заплати – другой не поедет.
– Вот это пуще всего, – сказал, смеясь, Розанов.
– Нет, таки дрянь. А Зарницын, брат! Вот барин какой стал: на лежачих рессорах дрожки, карета, арапа нанял.
– Ну-у!
– Право, арапа нанял. А скука у нас… уж скука. У вас-то какая прелесть!
– Да что тебе тут так нравится?
– Помилуй, брат: чувствуешь себя в большом городе. Жизнь кипит, а у нас ничего.
– Эх, брат, Юстин Феликсович: надо, милый, дело делать, надо трудиться, снискивать себе добрую репутацию, вот что надо делать. Никакими форсированными маршами тут идти некуда.
– Ну, однако…
– Поживи, брат, здесь, так и увидишь. Я все видел, и с опыта говорю: некуда метаться. Россия идёт своей дорогой, и никому не свернуть её.
– А Лизавета Егоровна?
– Что это ты о ней при этой стати вспомнил?
– Да так; что она теперь, как смотрит?
Розанов лёг на постель и долго ещё разговаривал с Помадой о Лизе, о себе и о своих новых знакомых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Как все небесное прекрасней,
Мы уж привыкли отличать,
Так сладострастье сладострастней
В раю мы вправе ожидать,
И Магомет, пророк и гений,
Недаром эту мысль развил,
Для лучших рая наслаждений
Туда он гурий насадил.
– Черт знает, что за гадость такая! – воскликнул, рассмеявшись, Розанов, – ведь она, верно, сама такую чепуху сочинила, – и Розанов, не посмотрев более на листок, спрятал его в свой бумажник, чтобы отдать Бертольди.
При первом же свидании Розанов вынул бумажку и подал Бертольди.
– Что это такое? – спросила она.
– Стишки, – отвечал Розанов.
– Вечные пошлости!
– Да возьмите, вам говорят: это ваши стихи.
Бертольди отвернулась.
– Нуте-ка, покажите, – произнёс Бычков и бесцеремонно выдернул сложенный листок из рук Розанова, развернул и стал читать: «Рай православных и рай Магомета».
Все хохотали, а Бертольди хранила совершенное спокойствие; но когда Бычков перевернул бумажку и прочёл: «А. Т. Кореневу на память, Елена Бертольди», Бертольди по женской логике рассердилась на Розанова до последней степени.
– То-то, Бертольдинька, надо всегда жить так, чтобы не было никаких секретов, – говорил ей Розанов, повторяя в шутку её собственные слова.
Бертольди его возненавидела.
Глава двадцать третья.
Старый друг
По поводу открытой Бычковым приписки на «рае Магомета» у Лизы задался очень весёлый вечер. Переходя от одного смешного предмета к другому, гости засиделись так долго, что когда Розанов, проводив до ворот Полиньку Калистратову, пришёл к своей калитке, был уже второй час ночи. Входя в свою комнату, Розанов на самом пороге столкнулся в темноте с какою-то фигурою и, отскочив, крикнул:
– Кто это?
– Дмитрий! душа! здравствуй! – отозвался голос, которого Розанов никак не узнал сразу.
– Не узнаешь, не ждал, шельмец ты этакой! – продолжал гость, целуя Розанова и сминая его в своих объятиях.
– Помада! – крикнул Розанов.
– Он, он, брат, самый! – отвечал Помада.
– Как это ты?
– Так просто. Зажигай скорее огня.
– Что же ты-то сидишь в потёмках?
– Да я, брат, давно; я ещё засветло приехал: все жду тебя. Так все ходил; славно здесь. Ну, уж Москва ваша!
– Что?
– Отличный, братец, город. Ехал, ехал, да и черт возьми совсем: дома какие – фу ты, Господи! – Ну, что Бахаревы?
Розанов зажёг свечку.
– Ну, а ел ты что-нибудь?
– Голоден, брат, как волк.
– Постой же, я расстараюсь чего-нибудь.
– И водочки, Дмитрий.
– Всего, если достану.
– Куда же ты пойдёшь?
– Тут трактирчик есть: верно, отопрут сзади.
– Так пойдём вместе; что ж я один буду тут делать. Ну, Москва! – говорил Помада, надевая сапоги, которые он снял, чтобы дать отдохнуть ногам.
– Эк ты загорел-то как.
– Жар, брат, пыль.
– Чего ж ты это приехал?
– На каникулярное время, повидаться приехал.
– А это, что это такое Сокольники? Деревня, что ль, это такая? – спрашивал Помада, выйдя за ворота и оглянувшись назад по улице.
– Дача.
– Отлично, брат, – ну уж и город! Ивана Великого ямщик за пятнадцать вёрст показывал; непременно надо будет сходить. Как же-то… Ты мне и не сказал: как Лизавета Егоровна?
– Да ничего; вот завтра вечером пойдём к ней.
– Они в городе?
– Нет, тут на даче.
– Отлично, – ну я, брат, утром должен сходить; вечером нехорошо: целый день приехал, и вечером идти. Я утром.
Розанов проник задним ходом в заведение, набрал там посудину водочки, пару бутылок пива, бутебродов, закусок – вроде крутых яиц и огурцов.
Через пять минут Розанов и Помада были дома. Розанов, тотчас по приходе домой, стал открывать водку и пиво, а Помада бросился в угол к крошечному старенькому чемоданчику, из разряда тех «конвертиков», которые нередко покупают по три четвертака за штуку солдатики, отправляющиеся в отпуск.
– Тут, брат, я тебе привёз письма, и подарок от Евгении Петровны…
– О!
– Да, – и Лизавете Егоровне тоже… Ей, брат, ещё что, – я ей ещё вот что привёз! – воскликнул Помада, вскакивая и ударяя рукою по большой связке бумаги.
– Что же это такое?
– Ага! Смотри.
Помада торопливо развязал снурочек и стал перебирать и показывать Розанову тетрадь за тетрадью.
– «Вопросы жизни» Пирогова, – сам списал из «Морского сборника»: она давно хотела их; Кант «О чувствах высокого и прекрасного», – с заграничного издания списал; «Русский народ и социализм», письмо к Мишле, – тоже списал у Зарницына.
– У неё это есть печатное.
– О!
– Право, есть; да ты оставь, а вот ешь-ка пока.
– Сейчас. А вот это: Милль «О свободе», этого нет?
– Этого, кажется, нет.
– Ну, вот и отлично. Я, брат, все, что у Зарницына мог достать, все списал.
Розанов со вниманием смотрел на счастливого Помаду.
– Добролюбова одна, две, три, четыре, пять статей вырвал из «Современника» и переплёл.
– Это же зачем?
– Дивные, брат, статьи.
– Знаю; да ведь у неё есть это все.
– Есть? – досадно; ну да все равно. Шевченки «Сон», Огарёва, тут много ещё…
– Ешь прежде.
– Сейчас. Вид фотографический из её окон в Мереве.
– Это ты как добыл?
– А-а! То-то вы Помаду не хвалите. Фотограф-жид приезжал; я ему пять целковых дал и работки кое у кого достал, – он и сделал.
– Сейчас и видно, что жидовская фотография.
– Ну, а это?
– Евгении Петровны портрет.
– Да, и тебе прислала: все здесь уложено. Ну, а это?
– Да полно, ешь, сделай милость.
– Нет, ты смотри.
– Нет, уж полно.
Розанов взял новый узелок из рук Помады и, сунув его назад, закрыл чемоданчик. Помада выпил рюмку водки и съел несколько яиц.
– Ну, как же там у вас живётся? – спросил Розанов, когда гость его подкрепился и они принялись за пиво.
– Живём, брат. Евгения Петровна, знаешь, верно, – замуж идёт.
– Знаю.
– За Вязмитинова: он, брат, в гору пойдёт.
– Это как?
– Как же, – его статью везде расхваливали.
– Ну, это ещё вилами писано.
– Нет, напечатано, и попечитель о нем директора спрашивал.
– А старик?
– Плох, кашляет все, а уж Евгения Петровна, я тебе скажу…
Помада поцеловал свои пальчики.
– И такая же добрая?
– Все такая ж. Ах!..
Помада вскочил, вынул из чемоданчика маленький свёрточек и, подав Розанову, сказал:
– Это тебе.
В свёрточке была вышитая картина для столового портфеля.
– Поцелуй, – это её ручки шили.
– Спасибо ей, – сказал Розанов и в самом деле поцеловал картину, на которой долго лежали ручки Женни.
– О тебе, брат, часто, часто мы вспоминали: на твоём месте теперь такой лекаришка… гордый, интересан. Раз не заплати – другой не поедет.
– Вот это пуще всего, – сказал, смеясь, Розанов.
– Нет, таки дрянь. А Зарницын, брат! Вот барин какой стал: на лежачих рессорах дрожки, карета, арапа нанял.
– Ну-у!
– Право, арапа нанял. А скука у нас… уж скука. У вас-то какая прелесть!
– Да что тебе тут так нравится?
– Помилуй, брат: чувствуешь себя в большом городе. Жизнь кипит, а у нас ничего.
– Эх, брат, Юстин Феликсович: надо, милый, дело делать, надо трудиться, снискивать себе добрую репутацию, вот что надо делать. Никакими форсированными маршами тут идти некуда.
– Ну, однако…
– Поживи, брат, здесь, так и увидишь. Я все видел, и с опыта говорю: некуда метаться. Россия идёт своей дорогой, и никому не свернуть её.
– А Лизавета Егоровна?
– Что это ты о ней при этой стати вспомнил?
– Да так; что она теперь, как смотрит?
Розанов лёг на постель и долго ещё разговаривал с Помадой о Лизе, о себе и о своих новых знакомых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171