В это же время он отделывал свою докторскую диссертацию и мечтал о заведении собственной частной лечебницы. Лобачевский был не охотник до знакомств и сидел почти безвыходно дома или в последнее время у Розанова, с которым они жили дверь обо дверь и с первой же встречи как-то стали очень коротки.
После утра, проведённого вместе, врачи отправлялись на ранние визитации по своим палатам. Это брало около трех часов времени, особенно у Розанова, получившего себе сыпную палату, где требовались беспрестанные ванны да промыванья и обтиранья. В два часа Розанов с Лобачевским съедали вместе обед, за который каждый из них платил эконому по семи рублей в месяц. Затем Лобачевский начинал читать тот или другой иностранный клинический или медицинский журнал, а Розанов слушал, лёжа на диване. В пять часов снова нужно было идти на вечерние визитации, которые хотя были короче утренних, но все-таки брали около получаса времени. А уж попозже Розанова подмывало или в Лефортово, или на Чистые Пруды, и он исчезал до полуночи или даже и за полночь; Лобачевский же читал у себя тоже до полуночи или и за полночь.
Лобачевский никогда не осведомлялся, где бывает Розанов, и, встречая его выходящим из квартиры в пальто и с палочкой в руке, только говорил, улыбаясь:
– Во поход пошли гусары.
– Во поход, – улыбаясь, отвечал Розанов и уходил.
«А странно, – несколько раз думал доктор, – всегда на меня неприятно действуют этот вопрос и эта улыбка».
Так шло время месяца с полтора. Розанов все входил в больший фавор и доверие и в Лефортове и на Чистых Прудах, но круг его знакомства не разнообразился.
В один погожий день медики после обеда занимались чтением, когда в дверь просунулась русая голова с волосами, подстриженными на лбу, и спросила:
– Можно войти?
– Можно, можно, Пармен Семёнович, – отозвался Лобачевский.
В комнату Розанова вступил человек, остриженный по-купечески, в длиннополом коричневом сюртуке, с цепочкой гранатного бисера по жилету и в узких шароварах, заправленных в козловые сапоги. Лицо гостя напоминало лица охотников в княжеской охоте киевского Ярославова собора.
– Рекомендую вам, Розанов: Пармен Семёнович Канунников, главноуправляющий делами нашего подрядчика, древнего обычая поборник, – проговорил Лобачевский.
– Просим быть знакомыми, – произнёс Канунников, протягивая свою руку плашмя к Розанову.
Они познакомились.
– Ты говори о древнем-то, – начал Канунников, усаживаясь против Лобачевского и пригладив подстриженные надо лбом волосы, – а какое теперича скудоумие, я тебе скажу, я слышал.
– Ну?
– Слышал, сударь ты мой, я такие речи, что уж ни старого, ни нового, никакого закона не надо.
– Да.
– Скудоумие, – говорю.
– Где ж это ты слышал, Пармен Семёнович?
– Да так, у нашего частного маиора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо. Ещё, говорит, лютареву ересь одну кое время можно потерпеть, а то, говорит, не надыть никакой». Так вот ты и говори: не то нашу, а и вашу-то, новую, и тое под сокрытие хотят, – добавил, смеясь, Канунников. – Под лютареву ересь теперича всех произведут.
– Что ты их, молокососов, слушаешь? – шутя произнёс Лобачевский.
– О! исправди не слушать их? – лукаво улыбаясь, спросил Канунников. – Ну, будь по-твоему: будь они неладны, не стану их слушать. Спасибо, научил. Так я, брат, и хлеба-соли им теперь не дам, а тебя с товарищем попотчую. Послезавтра моя баба именины справляет; приезжайте вечером пирога поесть.
– Если можно будет.
– Вечером-то?
– А, вечером; я не расслышал. Вечером буду.
– А вы, новый барин? – отнёсся Канунников к Розанову.
– Покорно вас благодарю, и я буду.
– Ну вот. Вы, милостивый государь, с нами познакомьтесь. Мы хоша и мужики пишемся, ну мы людей понимаем, какой сорт к чему относится. Мы тебя не обидим… только нас не обидь, – опять усмехнувшись, докончил Канунников.
– Приезжай, – продолжал он. – У нас тоже барышни наши будут; позабавитесь, на фортепьяне сыграют. Имеем эти забавки-то. Хоть и не достоит было, да что ты с ними, с бабами-то, поделаешь! В мире живя, греха мирского огребатися по всяк час не можно.
– Только вот, Розанов, если вас Пармен Семёнович позовёт лечить у себя кого-нибудь, так уж, предупреждаю вас, не ездите, – сказал Лобачевский.
– Экой язвительный барин! Ты его не слушай, – отшучивался Канунников.
– Как же! Капустой больных кормит, у женщины молока нет, а он кормить ребёнка велит, да и лечи, говорит.
– Ишь, ишь! Каково врёт речисто, – опять улыбаясь и кивая на Лобачевского, произнёс Пармен Семёнович.
– А что ж, не правда? Согласился ты взять кормилицу?
– Барин! барин! что ты это поешь-то? Какие такие в нашем звании кормилицы полагаются? Это у вас кормилицы. В законе сказано: «сосцы матэрэ моэя, ими же воспита мя». Ну, что ж ты можешь против закона.
– Ну вот и толкуйте с ним!
– «Толкуй больной с подлекарем», – проговорил, вставая, Канунников. – У меня ещё делов и Боже мой. Прощайте. Прощай, лукавый рабе, – отнёсся он к Лобачевскому. – Молокососов-то не одобряешь, а сам такой же, только потаённый. Потаённый, – пошутил он, тряся руку молодому медику. – Волки, все вы волки, отличные господа перед Господом. А ты, новый барин, древности тоже сопротивник?
– Я ни древней, ни новой не порочу, – отвечал Розанов.
– Значит, ты опытный, а те-то неиспытанные. Прощайте, – произнёс он и до самых ворот больницы донёс на лице насмешливую улыбку.
У Пармена Семёновича был собственный двухэтажный дом у Введенья в Барашах. Когда Розанов с Лобачевским подъехали к этому дому, из него во все окна глядел тёплый, весёлый свет.
Вечеринка уже началась.
Пармен Семёнович встречал гостей в передней, жал им руки, приветливо кланялся и разводил, кого в зал и в гостиную, где был собран женский пол и несколько мужчин помоложе, а кого прямо на лестницу, в собственные покои Пармена Семёновича с его холостым сыном. Лобачевского и Розанова он провёл в гостиную и представил своей сожительнице, толстой особе в повязочке, с чёрными зубами и добродушно-глупым лицом.
– Нюра! Нюрочка! Шаша! – позвал Пармен Семёнович, подойдя к двери, и на этот зов предстали две весьма миловидные девушки, одна на вид весьма скромная, а другая с смелыми, лукавыми глазками, напоминающими глаза отца, но обе во вкусе так называемого «размое-моё».
– Позаймитесь вот с гостями-то, – указал им Пармен Семёнович и опять побежал в переднюю.
Девушки смело подали руки Лобачевскому и сели с ним обе. Розанова здесь никто не знал, и он сидел молча, наблюдая новое общество. В двери ему было видно, как по зале, сплетясь руками, взад и вперёд ходили длинною вереницею розовые, белые, палевые и голубые барышни, то прекоренастые и приземистые, то высокие и роскошные, а около них ходили два кавалера, один в панталонах навыпуск, другой по-законному, в сапоги. Девицы чаще заворачивали свои головки к господину в панталонах навыпуск и не без приятности с ним разговаривали.
В гостиной на диване и вдоль по стенам на стульях сидели дамы, лет по преимуществу почтённых; некоторые в повязочках, другие в наколках. Разговора общего не было. Розанову, наконец, наскучило сидеть молча, и он подошёл к хозяйке.
– Славный домик у вас, – начал он, поместясь у дивана.
– М-м! Да, невелик только, – застенчиво отвечала хозяйка, кашлянув и заслоняя рот рукою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
После утра, проведённого вместе, врачи отправлялись на ранние визитации по своим палатам. Это брало около трех часов времени, особенно у Розанова, получившего себе сыпную палату, где требовались беспрестанные ванны да промыванья и обтиранья. В два часа Розанов с Лобачевским съедали вместе обед, за который каждый из них платил эконому по семи рублей в месяц. Затем Лобачевский начинал читать тот или другой иностранный клинический или медицинский журнал, а Розанов слушал, лёжа на диване. В пять часов снова нужно было идти на вечерние визитации, которые хотя были короче утренних, но все-таки брали около получаса времени. А уж попозже Розанова подмывало или в Лефортово, или на Чистые Пруды, и он исчезал до полуночи или даже и за полночь; Лобачевский же читал у себя тоже до полуночи или и за полночь.
Лобачевский никогда не осведомлялся, где бывает Розанов, и, встречая его выходящим из квартиры в пальто и с палочкой в руке, только говорил, улыбаясь:
– Во поход пошли гусары.
– Во поход, – улыбаясь, отвечал Розанов и уходил.
«А странно, – несколько раз думал доктор, – всегда на меня неприятно действуют этот вопрос и эта улыбка».
Так шло время месяца с полтора. Розанов все входил в больший фавор и доверие и в Лефортове и на Чистых Прудах, но круг его знакомства не разнообразился.
В один погожий день медики после обеда занимались чтением, когда в дверь просунулась русая голова с волосами, подстриженными на лбу, и спросила:
– Можно войти?
– Можно, можно, Пармен Семёнович, – отозвался Лобачевский.
В комнату Розанова вступил человек, остриженный по-купечески, в длиннополом коричневом сюртуке, с цепочкой гранатного бисера по жилету и в узких шароварах, заправленных в козловые сапоги. Лицо гостя напоминало лица охотников в княжеской охоте киевского Ярославова собора.
– Рекомендую вам, Розанов: Пармен Семёнович Канунников, главноуправляющий делами нашего подрядчика, древнего обычая поборник, – проговорил Лобачевский.
– Просим быть знакомыми, – произнёс Канунников, протягивая свою руку плашмя к Розанову.
Они познакомились.
– Ты говори о древнем-то, – начал Канунников, усаживаясь против Лобачевского и пригладив подстриженные надо лбом волосы, – а какое теперича скудоумие, я тебе скажу, я слышал.
– Ну?
– Слышал, сударь ты мой, я такие речи, что уж ни старого, ни нового, никакого закона не надо.
– Да.
– Скудоумие, – говорю.
– Где ж это ты слышал, Пармен Семёнович?
– Да так, у нашего частного маиора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо. Ещё, говорит, лютареву ересь одну кое время можно потерпеть, а то, говорит, не надыть никакой». Так вот ты и говори: не то нашу, а и вашу-то, новую, и тое под сокрытие хотят, – добавил, смеясь, Канунников. – Под лютареву ересь теперича всех произведут.
– Что ты их, молокососов, слушаешь? – шутя произнёс Лобачевский.
– О! исправди не слушать их? – лукаво улыбаясь, спросил Канунников. – Ну, будь по-твоему: будь они неладны, не стану их слушать. Спасибо, научил. Так я, брат, и хлеба-соли им теперь не дам, а тебя с товарищем попотчую. Послезавтра моя баба именины справляет; приезжайте вечером пирога поесть.
– Если можно будет.
– Вечером-то?
– А, вечером; я не расслышал. Вечером буду.
– А вы, новый барин? – отнёсся Канунников к Розанову.
– Покорно вас благодарю, и я буду.
– Ну вот. Вы, милостивый государь, с нами познакомьтесь. Мы хоша и мужики пишемся, ну мы людей понимаем, какой сорт к чему относится. Мы тебя не обидим… только нас не обидь, – опять усмехнувшись, докончил Канунников.
– Приезжай, – продолжал он. – У нас тоже барышни наши будут; позабавитесь, на фортепьяне сыграют. Имеем эти забавки-то. Хоть и не достоит было, да что ты с ними, с бабами-то, поделаешь! В мире живя, греха мирского огребатися по всяк час не можно.
– Только вот, Розанов, если вас Пармен Семёнович позовёт лечить у себя кого-нибудь, так уж, предупреждаю вас, не ездите, – сказал Лобачевский.
– Экой язвительный барин! Ты его не слушай, – отшучивался Канунников.
– Как же! Капустой больных кормит, у женщины молока нет, а он кормить ребёнка велит, да и лечи, говорит.
– Ишь, ишь! Каково врёт речисто, – опять улыбаясь и кивая на Лобачевского, произнёс Пармен Семёнович.
– А что ж, не правда? Согласился ты взять кормилицу?
– Барин! барин! что ты это поешь-то? Какие такие в нашем звании кормилицы полагаются? Это у вас кормилицы. В законе сказано: «сосцы матэрэ моэя, ими же воспита мя». Ну, что ж ты можешь против закона.
– Ну вот и толкуйте с ним!
– «Толкуй больной с подлекарем», – проговорил, вставая, Канунников. – У меня ещё делов и Боже мой. Прощайте. Прощай, лукавый рабе, – отнёсся он к Лобачевскому. – Молокососов-то не одобряешь, а сам такой же, только потаённый. Потаённый, – пошутил он, тряся руку молодому медику. – Волки, все вы волки, отличные господа перед Господом. А ты, новый барин, древности тоже сопротивник?
– Я ни древней, ни новой не порочу, – отвечал Розанов.
– Значит, ты опытный, а те-то неиспытанные. Прощайте, – произнёс он и до самых ворот больницы донёс на лице насмешливую улыбку.
У Пармена Семёновича был собственный двухэтажный дом у Введенья в Барашах. Когда Розанов с Лобачевским подъехали к этому дому, из него во все окна глядел тёплый, весёлый свет.
Вечеринка уже началась.
Пармен Семёнович встречал гостей в передней, жал им руки, приветливо кланялся и разводил, кого в зал и в гостиную, где был собран женский пол и несколько мужчин помоложе, а кого прямо на лестницу, в собственные покои Пармена Семёновича с его холостым сыном. Лобачевского и Розанова он провёл в гостиную и представил своей сожительнице, толстой особе в повязочке, с чёрными зубами и добродушно-глупым лицом.
– Нюра! Нюрочка! Шаша! – позвал Пармен Семёнович, подойдя к двери, и на этот зов предстали две весьма миловидные девушки, одна на вид весьма скромная, а другая с смелыми, лукавыми глазками, напоминающими глаза отца, но обе во вкусе так называемого «размое-моё».
– Позаймитесь вот с гостями-то, – указал им Пармен Семёнович и опять побежал в переднюю.
Девушки смело подали руки Лобачевскому и сели с ним обе. Розанова здесь никто не знал, и он сидел молча, наблюдая новое общество. В двери ему было видно, как по зале, сплетясь руками, взад и вперёд ходили длинною вереницею розовые, белые, палевые и голубые барышни, то прекоренастые и приземистые, то высокие и роскошные, а около них ходили два кавалера, один в панталонах навыпуск, другой по-законному, в сапоги. Девицы чаще заворачивали свои головки к господину в панталонах навыпуск и не без приятности с ним разговаривали.
В гостиной на диване и вдоль по стенам на стульях сидели дамы, лет по преимуществу почтённых; некоторые в повязочках, другие в наколках. Разговора общего не было. Розанову, наконец, наскучило сидеть молча, и он подошёл к хозяйке.
– Славный домик у вас, – начал он, поместясь у дивана.
– М-м! Да, невелик только, – застенчиво отвечала хозяйка, кашлянув и заслоняя рот рукою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171