Когда в 1831 г. вспыхнули холерные бунты, император Николай предло­жил синоду предписать приходскому духовенству «назидать народ христианскими беседами и поучениями», внушая ему, что сопротивление властям «есть тяжкое преступление, влекущее на виновного гнев божий и спра­ведливое наказание от правительства». Для облегчения задачи клира было составлено петербургским митропо­литом специальное «пастырское увещание», разосланное по всем церквам. Но гораздо полезнее этой увещатель­ной службы была для дворянского правительства чисто полицейская служба приходского клира, ставшего на положение негласного агентства уездных и губернских властей. Усердие к этой службе лучше всего и возна­граждалось - лучшими приходами, орденами и ками­лавками.
Церковь спешила воспеть Николая и в качестве ев­ропейского жандарма, усмирившего «вихрь мятежа и безначалия», вспыхнувший в 1848 г. «в царствах, более или менее союзных с Россией». Панегиристом выступил московский митрополит Филарет, произнесший по этому случаю несколько проповедей. «Прославим, россияне, господа», распинался он, «в руце которого власть земли... Воистину благопотребного воздвигнул он благочестивей­шего самодержца нашего Николая Павловича... благо­потребного для многих царств и народов, чтобы силою правды и правдою силы и за пределами своей державы поддерживать законную власть и порядок».
Служение церкви целям и видам правительства до­ходило в некоторых случаях даже до курьезов. Так, в борьбе против бород Петр пользовался услугами митро­полита ростовского Дмитрия, еще при жизни прослыв­шего святым. В своих проповедях Дмитрий изобличал «ересь» противников брадобрития и увещевал повино­ваться в этом случае властям, которые-де поставлены от бога и не могут предписывать ничего вредного для спасения души, а непримиримым, готовым скорее дать от­сечь себе голову, чем обрезать бороду, Дмитрий грозил, что борода может отрасти, но голова у таких еретиков не прирастет, пожалуй, и при воскресении мертвых. Был сделан и пущен в обращение лубок, изображающий Дмитрия, изобличающего бородачей, и снабженный ци­татами из его проповедей.
НОВАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ИДЕОЛОГИЯ И ЕЕ НАСАЖДЕНИЕ
Составлять образцовые «пастырские увещания» при­ходилось потому, что духовный чин, пребывавший, по официальному заявлению, «в невежестве» и часто попа­давшийся в «пороке пьянства», конечно, к поучению был мало способен. Нужно было его научить, отсюда требо­вание образовательного ценза для духовенства, выстав­ленное еще в Духовном Регламенте и постоянно напо­минавшееся и подтверждавшееся в течение XVIII и XIX вв. Отсюда и возникли правительственные заботы о насаждении церковного образования. Этот последний вопрос, однако, не мог быть разрешен только в органи­зационном порядке. Недостаточно было учредить необ­ходимое число духовных школ, надо было установить прежде всего, чему в этих школах должны обучаться будущие клирики, установить основы официальной цер­ковной идеологии, содержание официального веро­учения.
Этот вопрос об идеологии был больным вопросом в XVIII в. XVII век еще не знал его; пока нерушима стоя­ла «старая вера», отправление обрядового культа было в то же время и самым главным делом веры; объектами веры были известные конкретные святыни и обряды; святыням, не мудрствуя лукаво, клир совершал поло­женный культ и получал за это с прихожан «корм». Ре­форма Никона разрушила старую веру, но не дала ни­чего взамен ее, в конце концов и сам Никон усомнился в правильности той «новой веры», какую принесли с собой исправленные по греческим образцам служебники. Но­вый обряд не мог приобрести такого же авторитета, как старый. И уже при Никоне высказывается мысль, что дело не в обряде, а в религиозной теории, т. е. в том, что всегда было на последнем плане в дониконовской церк­ви, иерархи которой иной раз не знали даже никейского символа. Между тем, осудив старую веру, официаль­ная церковь должна была дать что-нибудь взамен ее, в особенности должна была заполнить образовавшуюся пустоту в умах клириков. Клирики должны были полу­чить нечто новое, и притом такое, что осмыслило бы в их глазах богослужение по новому обряду, путем утверж­дения второстепенного значения всякого вообще обряда. Естественно, что за теорией обратились туда, где она была уже в готовом виде, в Киев, в тамошнюю духовную академию. Киевская «богословия», насквозь пропитан­ная схоластическим духом, была совершенно отвлечен­ной теорией, но при своей казуистичности могла служить оправданием любого практического положения. Эта «богословия», питомцы которой вплоть до Екатерины II занимают почти сплошь все епископские кафедры в Рос­сии, перекочевала затем в московскую, петербургскую и казанскую духовные академии и в духовные семинарии и стала основанием для новой веры. Новая богословская вера не стремилась, конечно, уничтожить старую веру в святость и чудодейственность обрядов и таинств, в свя­тых, в мощи и в иконы, но она подвела под эту веру тео­ретический фундамент: вся сила и значение обрядов, святынь и святых были возведены не к эмпирическим основаниям, исторически сложившимся в народной массе, но к единой абсолютной первопричине, к божествен­ной благодати, сведенной на землю искупительной жерт­вой Иисуса Христа. Конечно, эта теория так и не про­никла в народную массу, которая в своих религиозных исканиях чаще всего уходила или в старообрядчество, хранившее чисто обрядовую веру, или переходила от анимистического эмпиризма прямо к евангельскому сек­тантству. Но для клириков эта теория должна была получить и получила с течением времени характер дис­циплинирующей школы, воспитывая в них послушных слуг государственной церкви и официальной религиозной идеологии.
До начала XIX в. новая «богословия» туго привива­лась в духовной среде. Только украинское духовенство было почти сплошь заполнено питомцами киевской школы, разными «риторами», «философами» и «богосло­вами». В великорусских епархиях до конца XVIII в. приходилось поневоле ограничиваться самым низшим обра­зовательным цензом: прохождением курса элементарно­го духовного училища или просто домашним образова­нием; в этом последнем случае кандидат подвергался экзамену при консистории у специального экзаменатора, должность которого была постоянной и необходимой принадлежностью епархиального церковного управле­ния. Экзамен был нехитрый: кандидата, не прошедшего духовной школы, испытывали в пении, чтении и письме, предлагая ему прочитать что-либо по часослову или Библии, спеть какое-нибудь песнопение по ирмологию и написать что-нибудь под диктовку под прошением. Выдержавший искус отправлялся к какому-нибудь мо­наху для обучения символу веры, заповедям и богослу­жебному чину. Когда проситель все это выучивал на­изусть, монах-экзаменатор давал ему свидетельство и отсылал назад к архиерею. «Ум» требовался небольшой, но нельзя сказать, чтобы священников, «ходивших до богословия и философии», было совсем немного: в сере­дине XVIII в. таких в Москве насчитывалось все-таки 30% всего числа московских священников, и в духовных школах в 1782 г. насчитывалось учащихся 11329 чело­век. Решительный поворот в деле насаждения богослов­ской науки среди клириков «на пользу душ, поручаемых пастве их» начался со времени деятельности московско­го митрополита Платона и его современников, велико­русских епископов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135