Так, например,
пифагорейцы выразили как единицу (Eins) мысль о единстве, тождественности и
равенстве, а также основание согласия, связи и сохранения всего, основание
тождественного с самим собой и т. д. - Излишне заметить, что пифагорейцы
перешли от выражения в числах и к выражению в мыслях, к определенно
названным категориям равного и неравного, границы и бесконечности; уже
относительно указанного выше выражения в числах сообщается (там же, в
примечаниях к стр. 31 цитированного издания, взятых из "Leben des
Pythagoras" bei Photius, p. 722), что пифагорейцы проводили различие между
монадой и единицей; монаду они принимали за мысль, а единицу - за число; и
точно так же число два они принимали за арифметическое выражение, а диаду
(ибо таково, видимо, то название, которое оно у них носит) - за мысль о
неопределенном. - Эти древние, во-первых, очень ясно видели
неудовлетворительность числовой формы для выражения определении мысли, и
столь же правильно они, далее, требовали найти подлинное выражение для мысли
вместо первого выражения, принятого за неимением лучшего; насколько
опередили они в своих размышлениях тех, кто в наше время снова считает
чем-то похвальным и даже основательным и глубоким замену определений мысли
самими числами и числовыми определениями, как, например, степенями, а затем
- бесконечно большим, бесконечно малым, единицей, деленной на бесконечность,
и прочими подобного рода определениями 87, которые сами часто представляют
собой превратный математический формализм, - считает основательным и
глубоким возвращение к упомянутому беспомощному детству.
Что касается приведенного выше выражения, что число занимает
промежуточное положение между чувственным и мыслью, имея в то же время то
общее с первым, что оно по своей природе (an ihr) "многое", внеположное, то
следует заметить, что само это "многое", принимаемое в мысль чувственное,
есть принадлежащая мысли категория внешнего в самом себе. Дальнейшие,
конкретные, истинные мысли - наиболее живое, наиболее подвижное, понятое
только как находящееся в соотнесении - превращаются в мертвенные,
неподвижные определения, когда их перемещают в эту стихию вовне-себя-бытия.
Чем богаче определенностью и, стало быть, соотношением становятся мысли,
тем, с одной стороны, более запутанным, а с другой - более произвольным и
лишенным смысла становится их изложение в таких формах, как числа. Единица,
два, три, четыре, генада или монада, диада, триада, тетрактис еще близки к
совершенно простым абстрактным понятиям; но когда числа должны переходить к
[изображению ] конкретных отношений, тогда тщетно стремление сохранить их
еще близкими к понятию.
Когда же для [характеристики] движения понятия (только благодаря этому
движению оно и есть понятие) обозначают определения мысли через одно, два,
три, четыре, этим предъявляется к мышлению самое жестокое требование.
Мышление движется тоща в стихии своей противоположности, отсутствия
соотношений. Его дело становится тогда работой безумия. Постигнуть,
например, что одно есть три, а три - одно, потому так трудно, что одно
лишено соотношений и, следовательно, не обнаруживает в самом себе того
определения, посредством которого оно переходит в свою противоположность, а,
напротив, состоит именно в полном исключении такого рода соотношения и
отказе от него. Рассудок, наоборот, пользуется этим против спекулятивной
истины (например, против истины учения, называемого учением о триединстве) и
перечисляет те ее определения, которые составляют одно единство, чтобы
представить ее как явную бессмыслицу, т. е. он сам впадает в бессмыслицу,
превращая в лишенное соотношений то, что всецело есть соотношение. Слово
"триединство" (Dreieinigkeit) употребляется, конечно, не в расчете на то,
что рассудок будет рассматривать единицу и число как сущностную
определенность содержания. Это слово выражает собой презрение к рассудку,
который в своем тщеславии, однако, упорно держится единицы и числа, как
такового, и выставляет это тщеславие как оружие против разума.
Принимать числа, геометрические фигуры просто за символы, как это часто
проделывали с кругом, треугольником и т. д. (круг, например, принимался за
символ вечности, треугольник - за символ триединства), есть с одной стороны,
нечто совершенно невинное; но нелепо, с другой стороны предполагать, что
этим выражают нечто большее, чем то, что мысль способна постигнуть и
выразить. Если в таких символах, как и в других, создаваемых фантазией в
народной мифологии и вообще в поэзии, в сравнении с которыми чуждые фантазии
геометрические фигуры к тому же убоги, - если в этих символах - глубокая
мудрость, глубокое значение, то как раз задача одного лишь мышления сделать
явной мудрость, которая в них лишь сокрыта (darin liegt), и не только в
символах, но и в природе и в духе. В символах истина из-за чувственного
элемента еще помутнена и прикрыта; она полностью обнаруживается сознанию
только в форме мысли; [их ] значением служит лишь сама мысль.
Но заимствование математических категорий с целью что-то определить для
метода или содержания философской науки потому оказывается по своему
существу чем-то превратным, что, поскольку математические формулы обозначают
мысли и различия понятия, это их значение скорее должно быть сначала
указано, определено и обосновано в философии. В своих конкретных науках
философия должна почерпать логическое из логики, а не из математики. Для
[выявления] логического в философии обращаться к тем формам (Gestaltungen),
которые это логическое принимает в других науках и из которых одни суть
только предчувствия, а другие даже искажения логического - это может быть
лишь крайним средством, к которому прибегает философское бессилие. Простое
применение таких заимствованных формул есть, кроме того, внешний способ
действия; самому применению должно было бы предшествовать осознание и их
ценности, и их значения; но такое осознание дается лишь рассмотрением с
помощью мысли, а не авторитетом, который эти формулы приобрели в математике.
Сама логика есть такое осознание их, и это осознание сбрасывает их частную
форму, делает ее излишней и никчемной, исправляет ее, и исключительно лишь
оно дает им обоснование, смысл и ценность.
Какое значение имеет пользование числом и счетом, поскольку оно должно
составлять главную педагогическую основу, это из предшествующего само собой
ясно. Число - нечувственный предмет, и занятие им и его сочетаниями -
нечувственное занятие;
дух, следовательно, этим приучается к рефлексии в себя и к внутренней
абстрактной работе, что имеет большое, но все же одностороннее значение.
Ибо, с другой стороны, так как в основе числа лежит лишь внешнее, чуждое
мысли различие, то указанная работа становится безмысленной, механической.
Требуемое ею напряжение состоит главным образом в том, чтобы удержать то,
что чуждо понятия, и комбинировать его, не прибегая к понятию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281
пифагорейцы выразили как единицу (Eins) мысль о единстве, тождественности и
равенстве, а также основание согласия, связи и сохранения всего, основание
тождественного с самим собой и т. д. - Излишне заметить, что пифагорейцы
перешли от выражения в числах и к выражению в мыслях, к определенно
названным категориям равного и неравного, границы и бесконечности; уже
относительно указанного выше выражения в числах сообщается (там же, в
примечаниях к стр. 31 цитированного издания, взятых из "Leben des
Pythagoras" bei Photius, p. 722), что пифагорейцы проводили различие между
монадой и единицей; монаду они принимали за мысль, а единицу - за число; и
точно так же число два они принимали за арифметическое выражение, а диаду
(ибо таково, видимо, то название, которое оно у них носит) - за мысль о
неопределенном. - Эти древние, во-первых, очень ясно видели
неудовлетворительность числовой формы для выражения определении мысли, и
столь же правильно они, далее, требовали найти подлинное выражение для мысли
вместо первого выражения, принятого за неимением лучшего; насколько
опередили они в своих размышлениях тех, кто в наше время снова считает
чем-то похвальным и даже основательным и глубоким замену определений мысли
самими числами и числовыми определениями, как, например, степенями, а затем
- бесконечно большим, бесконечно малым, единицей, деленной на бесконечность,
и прочими подобного рода определениями 87, которые сами часто представляют
собой превратный математический формализм, - считает основательным и
глубоким возвращение к упомянутому беспомощному детству.
Что касается приведенного выше выражения, что число занимает
промежуточное положение между чувственным и мыслью, имея в то же время то
общее с первым, что оно по своей природе (an ihr) "многое", внеположное, то
следует заметить, что само это "многое", принимаемое в мысль чувственное,
есть принадлежащая мысли категория внешнего в самом себе. Дальнейшие,
конкретные, истинные мысли - наиболее живое, наиболее подвижное, понятое
только как находящееся в соотнесении - превращаются в мертвенные,
неподвижные определения, когда их перемещают в эту стихию вовне-себя-бытия.
Чем богаче определенностью и, стало быть, соотношением становятся мысли,
тем, с одной стороны, более запутанным, а с другой - более произвольным и
лишенным смысла становится их изложение в таких формах, как числа. Единица,
два, три, четыре, генада или монада, диада, триада, тетрактис еще близки к
совершенно простым абстрактным понятиям; но когда числа должны переходить к
[изображению ] конкретных отношений, тогда тщетно стремление сохранить их
еще близкими к понятию.
Когда же для [характеристики] движения понятия (только благодаря этому
движению оно и есть понятие) обозначают определения мысли через одно, два,
три, четыре, этим предъявляется к мышлению самое жестокое требование.
Мышление движется тоща в стихии своей противоположности, отсутствия
соотношений. Его дело становится тогда работой безумия. Постигнуть,
например, что одно есть три, а три - одно, потому так трудно, что одно
лишено соотношений и, следовательно, не обнаруживает в самом себе того
определения, посредством которого оно переходит в свою противоположность, а,
напротив, состоит именно в полном исключении такого рода соотношения и
отказе от него. Рассудок, наоборот, пользуется этим против спекулятивной
истины (например, против истины учения, называемого учением о триединстве) и
перечисляет те ее определения, которые составляют одно единство, чтобы
представить ее как явную бессмыслицу, т. е. он сам впадает в бессмыслицу,
превращая в лишенное соотношений то, что всецело есть соотношение. Слово
"триединство" (Dreieinigkeit) употребляется, конечно, не в расчете на то,
что рассудок будет рассматривать единицу и число как сущностную
определенность содержания. Это слово выражает собой презрение к рассудку,
который в своем тщеславии, однако, упорно держится единицы и числа, как
такового, и выставляет это тщеславие как оружие против разума.
Принимать числа, геометрические фигуры просто за символы, как это часто
проделывали с кругом, треугольником и т. д. (круг, например, принимался за
символ вечности, треугольник - за символ триединства), есть с одной стороны,
нечто совершенно невинное; но нелепо, с другой стороны предполагать, что
этим выражают нечто большее, чем то, что мысль способна постигнуть и
выразить. Если в таких символах, как и в других, создаваемых фантазией в
народной мифологии и вообще в поэзии, в сравнении с которыми чуждые фантазии
геометрические фигуры к тому же убоги, - если в этих символах - глубокая
мудрость, глубокое значение, то как раз задача одного лишь мышления сделать
явной мудрость, которая в них лишь сокрыта (darin liegt), и не только в
символах, но и в природе и в духе. В символах истина из-за чувственного
элемента еще помутнена и прикрыта; она полностью обнаруживается сознанию
только в форме мысли; [их ] значением служит лишь сама мысль.
Но заимствование математических категорий с целью что-то определить для
метода или содержания философской науки потому оказывается по своему
существу чем-то превратным, что, поскольку математические формулы обозначают
мысли и различия понятия, это их значение скорее должно быть сначала
указано, определено и обосновано в философии. В своих конкретных науках
философия должна почерпать логическое из логики, а не из математики. Для
[выявления] логического в философии обращаться к тем формам (Gestaltungen),
которые это логическое принимает в других науках и из которых одни суть
только предчувствия, а другие даже искажения логического - это может быть
лишь крайним средством, к которому прибегает философское бессилие. Простое
применение таких заимствованных формул есть, кроме того, внешний способ
действия; самому применению должно было бы предшествовать осознание и их
ценности, и их значения; но такое осознание дается лишь рассмотрением с
помощью мысли, а не авторитетом, который эти формулы приобрели в математике.
Сама логика есть такое осознание их, и это осознание сбрасывает их частную
форму, делает ее излишней и никчемной, исправляет ее, и исключительно лишь
оно дает им обоснование, смысл и ценность.
Какое значение имеет пользование числом и счетом, поскольку оно должно
составлять главную педагогическую основу, это из предшествующего само собой
ясно. Число - нечувственный предмет, и занятие им и его сочетаниями -
нечувственное занятие;
дух, следовательно, этим приучается к рефлексии в себя и к внутренней
абстрактной работе, что имеет большое, но все же одностороннее значение.
Ибо, с другой стороны, так как в основе числа лежит лишь внешнее, чуждое
мысли различие, то указанная работа становится безмысленной, механической.
Требуемое ею напряжение состоит главным образом в том, чтобы удержать то,
что чуждо понятия, и комбинировать его, не прибегая к понятию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281