Кратил. Никак не может.
Сократ. Ведь в первом случае оно не могло бы быть никем познано. Ведь когда
познающий уже вот-вот бы его настигал, оно тотчас становилось бы иным и
отличным от прежнего, и нельзя было бы узнать, каково же оно или в каком
состоянии пребывает; а никакое познание, конечно, не познает того, о чем
известно, что оно не задерживается ни в каком состоянии.
Кратил. Да, это так.
Сократ. И видимо, нельзя говорить о знании, Кратил, если все вещи меняются
и ничто не остается на месте. Ведь и само знание - если оно не выйдет за
пределы того, что есть знание, - всегда остается знанием и им будет; если
же изменится самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею
знания, то есть [данного] знания уже не будет. Если же оно вечно меняется,
то оно вечно - незнание. Из этого рассуждения следует, что не было бы ни
познающего, ни того, что должно быть познанным. А если существует вечно
познающее, то есть и познаваемое, есть и прекрасное, и доброе, и любая из
сущих вещей, и мне кажется, что с то, о чем мы сейчас говорили, совсем не
похоже на поток или порыв. Выяснить, так ли это или так, как говорят
последователи Гераклита и многие другие, боюсь, будет нелегко; и
несвойственно разумному человеку, обратившись к именам, ублажать свою душу
и, доверившись им и их присвоителям, утверждать, будто он что-то знает
(между тем как он презирает и себя, и вещи, в которых будто бы нет ничего
устойчивого, но все течет, как дырявая скудель, и беспомощно, как люди,
страдающие насморком), и думать, и располагать вещи так, как если бы все
они были влекомы течением и потоком. Поэтому-то, Кратил, дело обстоит,
может быть, так, а может быть, не так. Следовательно, здесь надо все
мужественно и хорошо исследовать и ничего не принимать на веру: ведь ты
молод и у тебя еще есть время. Если же, исследовав это, ты что-то откроешь,
поведай об этом и мне.
Кратил. Так я и сделаю. Все же знай, Сократ, что и сегодня я не в первый
раз об этом размышляю, и, когда я рассматриваю и перебираю вещи, мне
представляется, что они гораздо скорее таковы, как говорит Гераклит.
Сократ. Тогда, мой друг, ты и меня научишь в другой раз, когда
возвратишься. Теперь же ступай, отправляйся в деревню, как собирался. Вот и
Гермоген последует туда за тобой.
Кратил. Так и будет, Сократ. Но и ты до того времени попытайся это еще раз
обдумать.
Платон - Критий
Платон
Критий
Критий. Видишь ли, Тимей, тому, кто говорит с людьми о богах, легче внушить
к своим речам доверие, нежели тому, кто толкует с нами о смертных, ибо,
когда слушатели лишены в чем-то опыта и знаний, это дает тому, кто вздумает
говорить перед нами об этом, великую свободу действий. А уж каковы наши
сведения о богах, это мы и сами понимаем.
...Речи о небесных и божественных предметах мы одобряем, если они являют
хоть малейшую вероятность, речи о смертном и человеческом дотошно
проверяем. ...Смертное не легко, но, наоборот, затруднительно отобразить в
согласии с вероятностью.
Лейбниц - Монадология
Платон
Критон
Критон. Но ты уже видишь, Сократ, что необходимо также заботиться и о
мнении большинства. Теперь-то оно ясно, что большинство способно причинить
не какое-нибудь маленькое, а пожалуй что и величайшее зло тому, кто перед
ним оклеветан.
Сократ. Стало быть, уже не так-то должны мы заботиться о том, что скажет о
нас большинство, мой милый, а должны заботиться о том, что скажет о нас
тот, кто понимает, что справедливо и что несправедливо, - он один да еще
сама истина. [...] Подумай-ка ты опять вот о чем: стоим ли мы еще или не
стоим за то, что всего больше нужно ценить не жизнь как таковую, а жизнь
достойную?
Платон - Лисид
Платон
Лисид
- Ведь тот, мой друг, кто искушен в любовных делах, не восхваляет любимого
до того, как одержит над ним победу, страшась неожиданностей в будущем.
Вместе с тем и красавцы, когда кто-либо восхваляет их, преисполняются
высокомерием и самомнением. [...] И чем они самонадеяннее, тем ведь труднее
поймать их в сети?
- Видимо, да.
- Каким же тебе покажется охотник, во время погони лишь спугивающий дичь и
делающий ее тем самым неуловимой?
- Ясно, он покажется мне негодным охотником.
- А разве это не безвкусица, когда слова и песни не очаровывают, но лишь
возбуждают? [...] Смотри же, Гиппотал, как бы ты не оказался виновным во
всем этом из-за своей поэзии; я думаю, тот, кто поэзией вредит самому себе,
не может считать себя хорошим поэтом: ведь он себе враг.
- Ты прав, клянусь Зевсом, - сказал Гиппотал. - Это было бы страшной
бессмыслицей. ...Скажи мне, с помощью каких слов и действий можно стать
милым своему любимцу?
... Я едва не сказал: вот так, мол, Гиппотал, надо разговаривать со своим
любимцем, стараясь его унизить и подавить, а не так, как ты это делаешь,
кружа ему голову похвалами и тем самым расслабляя его.
- Те, мой друг, кто утверждают, что подобное дружественно подобному,
кажется мне, дают только понять, что хороший человек может быть другом лишь
хорошему человеку, дурной же человек никогда не достигнет истинной дружбы
ни с хорошим человеком, ни с дурным. [...] Дружит ли подобный с подобным,
насколько он ему подобен, и полезен ли такой человек другому, подобному ему
человеку? Или лучше вот так: какую может принесити пользу или вред любое
подобное любому другому подобному, кои оно не принесло бы себе самому? Либо
что оно может претерпеть, если не то, что и от самого себя? Как могут такие
подобные люди тянуться друг к другу, если они не могут оказать друг другу
никакой помощи? [...] Значит, подобный подобному не друг. А хороший человек
может быть другом хорошему в той мере, в какой он хорош, а не в той, в
какой он ему подобен?
Следовательно, ни подобное подобному, ни противоположное противоположному
не бывает дружественным. [...] Мне представляется, что существуют как бы
неких три рода - хорошее, дурное и третье - ни хорошее ни дурное. [...] И
при этом ни хорошее хорошему, ни дурное дурному, ни хорошее дурному не
бывают дружественными - это запрещает наше прежнее рассуждение. Т.о., если
что и бывает дружественным другому, то остается ни хорошее ни плохое в
качестве дружественного либо хорошему, либо такому же, как оно само. Ведь
плохому ничто не может быть дружественным.
Или же в действительности дело обстоит так: все эти усилия делаются не ради
средств, употребляемых для достижения поставленной цели, но ради цели, во
имя которой пускаются в ход эти средства? Часто мы говорим, что высоко
ценим золото и серебро; однако это не вполне верно: выше всего мы ценим то,
во имя чего мы копим и золото и все остальные средства. [...] Не то же ли
самое относится и к дружественному?
Итак, благо любят по причине зла... Если ничто не наносит нам более ущерба
и мы не ожидаем для себя никакой пользы, именно тогда становится ясным, что
мы любим и ценим благо из-за присутствия зла, как некое лекарство от этого
зла, зло же приравниваем к болезни; а при отсутствии болезни нет нужды ни в
каком лекарстве. Такова природа блага, и любим мы его по причине зла, когда
сами находимся посередине между благом и злом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256