ї Да, похоже на то.
ї Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не
очистился до конца, ї никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые
мои Симмий и Кебет, истинные философы гонят от себя все желания тела,
крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и бедности в
отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя они в отличие от
властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия,
доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.
ї Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! ї воскликнул Кебет.
ї Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о о своей душе, а не холит
тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная
куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя перечить
философии и противиться освобождению и очищению, которые она несет, они
идут за ней, куда бы она ни повела.
ї Как это, Сократ?
ї Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что:
когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в
теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не
сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в
глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы:
подчиняясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя караулит
собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении
бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с
тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой степени
обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от
них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе
сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда,
сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать
истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других
вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа,
умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает нужным
противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей,
желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если
кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным
желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, ї
например, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, ї но и
самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом
отчета.
ї Какое же это, зло, Сократ? ї спросил Кебет.
ї А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или
сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно
ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною
согласишься, что в первую очередь это относится к вещам видимым.
ї Охотно соглашусь.
ї А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу
особенно крепко?
ї То есть как?
ї А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она
пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя
принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представления и вкусы
тела, душа, мне кажется, неизбежно перенимает его правила и привычки, и уже
никогда не прийти ей в Аид чистою ї она всегда отходит, обремененная телом,
и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно,
пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным,
чистым и единообразным.
ї Верно, Сократ, совершенно верно, ї сказал Кебет.
ї По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и мужественны те, кто
достойным образом стремится к познанию, а вовсе не по тем, о которых любит
говорить большинство. Или, может, ты иного мнения?
ї Нет, что ты!
ї Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает,
будто дело философии ї освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может
снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие
Пенелопы, без конца распускающей свою ткань. Внося во все успокоение,
следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и
непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно
должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и
навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и в
завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного,
незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не
рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и
никак не существовать.
После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он
размышляет над только что сказанным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет
и Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это
и спросил:
ї Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда,
остается еще немало сомнительных и слабых мест, если просмотреть все от
начала до конца с нужным вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь
другое, я молчу. Но если вы в затруднении из-за этого, не стесняйтесь,
откройте свои соображения, если они кажутся вам более убедительными,
наконец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с моею помощью
дело пойдет лучше.
На это Симмий отозвался так:
ї Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и всР
только подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим
услышать, что ты ответишь, да боимся причинить тебе огорчение ї как бы наши
вопросы не были тебе в тягость из-за нынешней беды.
Сократ слегка улыбнулся и сказал:
ї Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне убедить чужих людей,
что я совсем не считаю бедою нынешнюю свою участь, если даже вас я не могу
в этом убедить и вы опасаетесь, будто сегодня я расположен мрачнее, чем
раньше, в течение всей жизни! Вам, верно, кажется, что даром прорицания я
уступаю лебедям, которые, как почуют близкую смерть, заводят песнь такую
громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали: они ликуют оттого, что
скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного страха
перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы
оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь.
Им и невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от
голода, или холода, или иной какой нужды, ї даже соловей, даже ласточка или
удод, хотя про них и рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но,
по-моему, это выдумка ї и про них, и про лебедей. Лебеди принадлежат
Аполлону, и потому ї вещие птицы ї они провидят блага, ожидающие их в Аиде,
и поют, и радуются в этот последний свой день, как никогда прежде. Но я и
себя, вместе с лебедями, считаю рабом того же господина и служителем того
же бога, я верю, что и меня мой владыка наделил даром пророчества не хуже,
чем лебедей, и не сильнее, чем они, горюю, расставаясь с жизнью. Так что вы
можете говорить и спрашивать о чем хотите, пока вам не препятствуют
Одиннадцать, поставленные афинянами.
ї Что ж, прекрасно, ї начал Симмий, ї в таком случае и я объясню тебе, в
чРм мои затруднения, и Кебет не скроет, что из сказанного сегодня кажется
ему неприемлемым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256