суметь определить все соответственно с этой истиной, а
дав определение, знать, как дальше подразделить это на виды, вплоть до
того, что не поддается делению. Природу души надо рассматривать точно так
же, отыскивая вид речи, соответствующий каждому природному складу, и таким
образом строить и упорядочивать свою речь; к сложной душе надо обращаться
со сложными, разнообразными речами, а к простой душе - с простыми. Без
этого невозможно искусно, насколько это позволяет природа, овладеть всем
родом речей - ни теми, что предназначены учить, ни теми - что убеждать, как
показало все наше предшествующее рассуждение.
Федр. Да, это стало вполне очевидным.
Сократ. А прекрасно или постыдно произносить л и записывать речи, и когда
это дело по праву, заслуживает порицания, а когда - нет, разве не выяснило
сказанное несколько раньше?
Федр. А что было сказано?
Сократ. Если Лисий или кто другой когда-либо написал или напишет для
частных лиц либо для общества сочинение, касающееся гражданского
устройства, и будет считать, что там все ясно и верно обосновано, такой
писатель заслуживает порицания, все равно - выскажет его кто-нибудь или
нет. Во сне ли или наяву быть в неведении относительно справедливости и
несправедливости, зла и блага - это и впрямь не может не вызвать порицания,
хотя бы толпа и превозносила такого человека.
Федр. Конечно, не может.
Сократ. Кто же считает, что в речи, написанной на любую тему, неизбежно
будет много развлекательного и что никогда еще не было написано или
произнесено ни одной речи, в стихах ли или нет, которая заслуживала бы
серьезного отношения (ведь речи произносят подобно сказам рапсодов, то есть
без исследования и поучения, имеющего целью убеждать; в сущности, лучшее,
что у них есть, рапсоды знают наизусть), - так вот, такой человек находит,
что только в речах назидательных, произносимых ради поучения и воистину
начертываемых в душе, в речах о справедливости, красоте и благе есть
ясность и совершенство, стоящие стараний. О таких речах он скажет, что они
словно родные его сыновья, - прежде всего о той, которую он изобрел сам,
затем о ее потомках и братьях, заслуженно возникших в душах других людей. А
с остальными сочинениями он распростится. Вот тот человек, Федр, каким мы с
тобой оба желали бы стать.
Федр. Я очень хочу того же и молюсь об этом.
Сократ. Так довольно нам развлекаться рассуждением о речах. А ты пойди и
сообщи Лисию, что мы с тобой, сойдя к источнику нимф и в святилище Муз,
услыхали там голоса, которые поручили нам сказать Лисию и всякому другому,
кто сочиняет речи, да и Гомеру и всякому другому, кто слагал стихи для
пения и не для пения, а в-третьих, и Солону и всякому, кто писал сочинения,
касающиеся гражданского устройства, в виде речей и назвал эти речи
законами: если такой человек составил свои произведения, зная, в чем
заключается истина, и может защитить их, когда кто-нибудь станет их
проверять и если он сам способен устно указать слабые стороны того, что
написал, то такого человека следует называть не по его сочинениям, а по той
цели, к ко торой были направлены его старания.
Федр. Как же ты предлагаешь его называть?
Сократ. Название мудреца, Федр, по-моему, для него слишком громко и
пристало только богу. Любитель мудрости - философ или что-нибудь в этом
роде - вот что больше ему подходит и более ладно звучит.
Федр. Да, это очень подходит.
Сократ. А значит, того, кто не обладает чем-нибудь более ценным, чем то,
что он сочинял или написал, кто долго вертел свое произведение то так то
этак, то склеивая его части, то их уничтожая, ты по справедливости назовешь
либо поэтом, либо составителем речей или законов?
Федр. Конечно.
Сократ. Это вот ты и сообщи своему приятелю.
Федр. А ты? Как ты поступишь? Нельзя ведь обойти и твоего приятеля.
Сократ. Какого?
Федр. Красавца Исократа. Ему ты что объявишь, Сократ? Как нам его назвать?
Сократ. Исократ еще молод, Федр, но мне хочется сказать, что я предвижу для
него.
Федр. Что же?
Сократ. Мне кажется, что по своим природным задаткам он выше Лисия с его
речами, да и по своему душевному складу он благороднее. Поэтому не будет
ничего удивительного, если, повзрослев, он в речах - пока что он только
пробует в них силы - превзойдет всех, когда-либо ими занимавшихся, больше,
чем теперь превосходит всех юношей. Кроме того, если он не удовлетворится
этим, какой-то божественный порыв увлечет его к еще большему. В разуме
этого человека, друг мой, природой заложена какая-то любовь к мудрости. Вот
что объявляю я от имени здешних богов моему любимцу Исократу, а ты объяви
то, что было сказано, Лисию, раз уж он твой любимец.
Федр. Так и будет. Но пойдем, жара уже спала.
Сократ. Разве не следует помолиться перед уходом?
Федр. Конечно, надо.
Сократ. Милый Пан и другие здешние боги, дайте мне стать внутренне
прекрасным! А то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что
у меня внутри. Богатым пусть я считаю мудрого, а груд золота пусть у с меня
будет столько, сколько ни унести, ни увезти никому, кроме человека
рассудительного. Просить ли еще о чем-нибудь, Федр? По мне, такой молитвы
достаточно.
Федр. Присоедини и от меня ту же молитву. Ведь у друзей все общее.
Сократ. Пойдем.
Платон - Филеб
Платон
Филеб
Сократ. Филеб утверждает, что благо для всех живых существ - радость,
удовольствие, наслаждение и все прочее, принадлежащее к этому роду; мы же
оспариваем его, считая, что благо не это, но разумение, мышление, память и
то, что сродни с ними: правильное мнение и истинное суждение. Все это лучше
и предпочтительнее удовольствия для всех существ, способных приобщиться к
этим вещам, и для таких существ... ничто не может быть полезнее этого
приобщения.
Никто не станет спорить, что приятное приятно; однако, несмотря на то, что
многое из приятного, как мы сказали, дурно, а многое, наоборот, хорошо, ты
называешь все удовольствия благом... Итак, что же есть тождественного в
дурных и хороших удовольствиях, позволяющего тебе все удовольствия называть
благом?
Друг мой, я имею ввиду не тот случай, когда кто-либо полагает единство
возникающего и гибнущего, как мы только что говорили. Ведь такого рода
единство, как мы сказали, не нуждается, по общему признанию в опровержении;
но если кто-нибудь пытается допустить единого человека, единого быка,
единое прекрасное и единое благо, то по поводу разделения таких и им
подобных единств возникают большие споры и сомнения. [...]
Во-первых, нужно ли вообще допускать, что подобные единства действительно
существуют? Затем, каким образом они - в то время как каждое из них
пребывает вечно тождественным, прочным, непричастным ни возникновению, ни
гибели - все-таки пребывают в единстве? Ведь это единство следует признать
либо рассеянным в возникающих и бесконечно разнообразных вещах и
превратившимся во множество, либо всецело отделенным от самого себя, -
каким образом (ведь это невероятно!) единства эти остаются едиными и
тождественными одновременно в одном и многом? Вот какого рода единства и
множества... суть причины всяких недоумений...
Итак, с чего же начать длинный и сложный бой по поводу спорных вопросов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256
дав определение, знать, как дальше подразделить это на виды, вплоть до
того, что не поддается делению. Природу души надо рассматривать точно так
же, отыскивая вид речи, соответствующий каждому природному складу, и таким
образом строить и упорядочивать свою речь; к сложной душе надо обращаться
со сложными, разнообразными речами, а к простой душе - с простыми. Без
этого невозможно искусно, насколько это позволяет природа, овладеть всем
родом речей - ни теми, что предназначены учить, ни теми - что убеждать, как
показало все наше предшествующее рассуждение.
Федр. Да, это стало вполне очевидным.
Сократ. А прекрасно или постыдно произносить л и записывать речи, и когда
это дело по праву, заслуживает порицания, а когда - нет, разве не выяснило
сказанное несколько раньше?
Федр. А что было сказано?
Сократ. Если Лисий или кто другой когда-либо написал или напишет для
частных лиц либо для общества сочинение, касающееся гражданского
устройства, и будет считать, что там все ясно и верно обосновано, такой
писатель заслуживает порицания, все равно - выскажет его кто-нибудь или
нет. Во сне ли или наяву быть в неведении относительно справедливости и
несправедливости, зла и блага - это и впрямь не может не вызвать порицания,
хотя бы толпа и превозносила такого человека.
Федр. Конечно, не может.
Сократ. Кто же считает, что в речи, написанной на любую тему, неизбежно
будет много развлекательного и что никогда еще не было написано или
произнесено ни одной речи, в стихах ли или нет, которая заслуживала бы
серьезного отношения (ведь речи произносят подобно сказам рапсодов, то есть
без исследования и поучения, имеющего целью убеждать; в сущности, лучшее,
что у них есть, рапсоды знают наизусть), - так вот, такой человек находит,
что только в речах назидательных, произносимых ради поучения и воистину
начертываемых в душе, в речах о справедливости, красоте и благе есть
ясность и совершенство, стоящие стараний. О таких речах он скажет, что они
словно родные его сыновья, - прежде всего о той, которую он изобрел сам,
затем о ее потомках и братьях, заслуженно возникших в душах других людей. А
с остальными сочинениями он распростится. Вот тот человек, Федр, каким мы с
тобой оба желали бы стать.
Федр. Я очень хочу того же и молюсь об этом.
Сократ. Так довольно нам развлекаться рассуждением о речах. А ты пойди и
сообщи Лисию, что мы с тобой, сойдя к источнику нимф и в святилище Муз,
услыхали там голоса, которые поручили нам сказать Лисию и всякому другому,
кто сочиняет речи, да и Гомеру и всякому другому, кто слагал стихи для
пения и не для пения, а в-третьих, и Солону и всякому, кто писал сочинения,
касающиеся гражданского устройства, в виде речей и назвал эти речи
законами: если такой человек составил свои произведения, зная, в чем
заключается истина, и может защитить их, когда кто-нибудь станет их
проверять и если он сам способен устно указать слабые стороны того, что
написал, то такого человека следует называть не по его сочинениям, а по той
цели, к ко торой были направлены его старания.
Федр. Как же ты предлагаешь его называть?
Сократ. Название мудреца, Федр, по-моему, для него слишком громко и
пристало только богу. Любитель мудрости - философ или что-нибудь в этом
роде - вот что больше ему подходит и более ладно звучит.
Федр. Да, это очень подходит.
Сократ. А значит, того, кто не обладает чем-нибудь более ценным, чем то,
что он сочинял или написал, кто долго вертел свое произведение то так то
этак, то склеивая его части, то их уничтожая, ты по справедливости назовешь
либо поэтом, либо составителем речей или законов?
Федр. Конечно.
Сократ. Это вот ты и сообщи своему приятелю.
Федр. А ты? Как ты поступишь? Нельзя ведь обойти и твоего приятеля.
Сократ. Какого?
Федр. Красавца Исократа. Ему ты что объявишь, Сократ? Как нам его назвать?
Сократ. Исократ еще молод, Федр, но мне хочется сказать, что я предвижу для
него.
Федр. Что же?
Сократ. Мне кажется, что по своим природным задаткам он выше Лисия с его
речами, да и по своему душевному складу он благороднее. Поэтому не будет
ничего удивительного, если, повзрослев, он в речах - пока что он только
пробует в них силы - превзойдет всех, когда-либо ими занимавшихся, больше,
чем теперь превосходит всех юношей. Кроме того, если он не удовлетворится
этим, какой-то божественный порыв увлечет его к еще большему. В разуме
этого человека, друг мой, природой заложена какая-то любовь к мудрости. Вот
что объявляю я от имени здешних богов моему любимцу Исократу, а ты объяви
то, что было сказано, Лисию, раз уж он твой любимец.
Федр. Так и будет. Но пойдем, жара уже спала.
Сократ. Разве не следует помолиться перед уходом?
Федр. Конечно, надо.
Сократ. Милый Пан и другие здешние боги, дайте мне стать внутренне
прекрасным! А то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что
у меня внутри. Богатым пусть я считаю мудрого, а груд золота пусть у с меня
будет столько, сколько ни унести, ни увезти никому, кроме человека
рассудительного. Просить ли еще о чем-нибудь, Федр? По мне, такой молитвы
достаточно.
Федр. Присоедини и от меня ту же молитву. Ведь у друзей все общее.
Сократ. Пойдем.
Платон - Филеб
Платон
Филеб
Сократ. Филеб утверждает, что благо для всех живых существ - радость,
удовольствие, наслаждение и все прочее, принадлежащее к этому роду; мы же
оспариваем его, считая, что благо не это, но разумение, мышление, память и
то, что сродни с ними: правильное мнение и истинное суждение. Все это лучше
и предпочтительнее удовольствия для всех существ, способных приобщиться к
этим вещам, и для таких существ... ничто не может быть полезнее этого
приобщения.
Никто не станет спорить, что приятное приятно; однако, несмотря на то, что
многое из приятного, как мы сказали, дурно, а многое, наоборот, хорошо, ты
называешь все удовольствия благом... Итак, что же есть тождественного в
дурных и хороших удовольствиях, позволяющего тебе все удовольствия называть
благом?
Друг мой, я имею ввиду не тот случай, когда кто-либо полагает единство
возникающего и гибнущего, как мы только что говорили. Ведь такого рода
единство, как мы сказали, не нуждается, по общему признанию в опровержении;
но если кто-нибудь пытается допустить единого человека, единого быка,
единое прекрасное и единое благо, то по поводу разделения таких и им
подобных единств возникают большие споры и сомнения. [...]
Во-первых, нужно ли вообще допускать, что подобные единства действительно
существуют? Затем, каким образом они - в то время как каждое из них
пребывает вечно тождественным, прочным, непричастным ни возникновению, ни
гибели - все-таки пребывают в единстве? Ведь это единство следует признать
либо рассеянным в возникающих и бесконечно разнообразных вещах и
превратившимся во множество, либо всецело отделенным от самого себя, -
каким образом (ведь это невероятно!) единства эти остаются едиными и
тождественными одновременно в одном и многом? Вот какого рода единства и
множества... суть причины всяких недоумений...
Итак, с чего же начать длинный и сложный бой по поводу спорных вопросов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256